Август Мюллер
История ислама. Т. 3, 4. С основания до новейших времен

Примирение состоялось, и Бахтияру были возвращены его владения. Незадолго перед своей смертью Руки ад-Даула (366 = 976 г.) призвал своих трех сыновей в Исфахан и напомнил им о необходимости единения и согласия, которым дом Бундов обязан своим возвышением; после чего он назначил Адуд ад-Даулу своим преемником и владетелем всего государства, выделив из него лишь Исфахан с прилегающими землями для Муайид ад-Даулы и остальную часть Мидии для Фахр ад-Даулы, однако же все это под сюзеренством Адуда. Когда же Рукн ад-Даула умер в том же году (366 = 976), в Рее начался раздор между братьями, вследствие которого Муайид с согласия Адуда захватил владения Фахра; только после смерти бездетного Муайида (373 = конец 983 или начало 984 г.) знатные люди государства вызвали обратно бежавшего перед тем в Нишапур Фахра, который теперь стал управлять Мидией, Табаристаном и Джурджаном, до тех пор, пока они не были отобраны у Кабуса. И позже области эти остались за его потомством, хотя и не без междоусобия; эту династию мы будем называть Буидской династией Фахр ад-Даулы. Вероятно, Адуд постарался бы воспрепятствовать образованию этой династии, если б он не умер раньше Муайида.

Тотчас же после смерти отца своего Рукн ад-Даулы жестокий и упрямый Адуд снова вытеснил своего двоюродного брата Бахтияра из Багдада, а затем, когда Бахтияр нашел поддержку у Хамданита Абу-Таглиба, он разбил его при Текрите, взял в плен и убил. Таким образом было устранено и потомство Муызза, так как попытка, предпринятая сыновьями Бахтияра еще в 383 (993) г. в Фарсе, кончилась для них неудачей.

Последний из этих сыновей, о котором до нас дошли сведения, нашел после жизни, полной приключений, в 383 г., насильственную смерть в Кирмане. Адуд ад-Даула считается на Востоке самым значительным из всех Бундов, и действительно у него ни в каком случае нельзя отнять большую энергию и предприимчивость. Приняв во внимание совершенно зависимое от него положение Муайида, он является единственным, который еще раз соединил под своим скипетром все буидские владения. К тому же он непосредственно подчинил себе еще и Мосул и обуздал курдов, которые долгое время среди Мосула и Хамадана вели себя крайне независимо. Наконец, даже властитель хамданитский, халебский и северосирийский Сад ад-Даула подчинился ему, что, впрочем, не имело практического значения. Ему нечего было опасаться византийцев, которые во времена Муызз ад-Даулы не раз проникали в Месопотамию, теперь же все их внимание было отвлечено вторжением Фатимидов в Сирию, и так же мало должен был бояться арабских карматов, которым скорее приходилось заискивать дружбы Бундов. С Фатимидами в Египте и Сирии он мог держаться вежливого, хотя и недоверчивого нейтралитета; словом, западные границы его государства были вполне обеспечены, точно так же, как и в персидских провинциях никто не осмелился бы сопротивляться его авторитету. Его царствование представляет вообще собой высшую точку буидского могущества; но нельзя умолчать о том, что и сам он после долгого промежутка времени был первым государем, сделавшим со своей стороны нечто для исцеления ужасных ран, нанесенных Ираку во время междоусобных войн последних столетий. Разрушенные мечети и другие общественные здания в Багдаде были им вновь восстановлены; он построил больницы, вырыл засыпанные каналы и колодцы, раздавал из государственных средств помощь обедневшему люду и старался назначением пенсии поэтам, ученым, врачам и т. д. содействовать народному развитию. Само собой разумеется, что его заботливость простиралась также и на священные местности шиитов в Неджефе и Кербеле, где он вновь возвел разрушенные Мутеваккилем гробницы Алидов. Но недолго пользовались его подданные таким благоприятным для них положением дел. В 372 (983) г. эмир умер в припадке эпилепсии, государство он разделил между тремя своими сыновьями, вследствие чего эти последние, Самсам ад-Даула, Беха ад-Даула и Шереф ад-Даула, повели между собой новую братоубийственную войну, из которой лишь в 380 (990) г., после смерти обоих своих братьев, вышел победителем Беха ад-Даула.

У него было четыре сына, и во время их правления (с 403 = 1012 г.), а еще более во время правления их потомства раздробление государства и враждебные отношения правителей между собой увеличивались все более и более и одновременно с этим и неподчинение им турецких и дейлемитских второстепенных предводителей войск. Поэтому буидская династия Бехи ад-Даулы, владычество которой было, конечно, ненавистно курдским и арабским бедуинам Месопотамии и Южного Ирака, не могла уже удержать за собой эти области. После того как предводители различных племен в этих несчастных округах передрались досыта, с 380 (990) г. Дияр-Бекр остался в руках курдских Мерванидов, Мосул попал под владычество арабских Укейлидов; к этому прибавились позже еще дальнейшие арабские племена: нумейриты около Эдессы, мазьядиты у Евфрата, на запад от Багдада, и дубейситы в Южном Ираке; Халеб в V (XI) столетии тоже принадлежал арабским Мирдасидам.

После фактического конца арабского владычества этот столетний период доказывает полную неспособность персов в тогдашнее время основать объединенное национальное государство. Но именно в этот промежуток наиболее значительные успехи сделало самостоятельное развитие персидского ума. Во время владычества Саманидов расцвела впервые персидская поэзия; в числе поэтов, писавших уже с своеобразной прелестью, остроумно, тонко, прочувствованно, порой, правда, только слишком изысканно и высокопарно, – назовем Рудаги, жившего при Насере II. После Рудаги, отчасти в виде его современника, последовал при Нухе III Дакики. Задачей его было превратить в обширный эпос героическую книгу иранского народа, которая уже во времена Саффара была переведена с древнеперсидского языка. Но едва успел он написать тысячу стихов своего эпоса, как погиб еще молодым от кинжала юного турка, бывшего его рабом и, по отвратительному персидскому пороку, любовником. Начатый им эпос было суждено окончить более великому таланту, чем он. Не менее чем о поэзии, заботились Саманиды и о преуспеянии наук. Когда в 387 (997^[40]) г. известный Авиценна получил позволение воспользоваться частной библиотекой эмира Нуха III, она состояла из целого ряда залов, переполненных самыми различными научными книгами, аккуратно внесенными в каталог, среди которых имелось особое отделение для греческой философии и естественной истории. Что библиотека была древнего происхождения, доказывается многими признаками. Уже наместник Рея, известный нам Мансур ибн Исхак, дозволил самому знаменитому врачу средневекового Востока, Разию, посвятить ему написанную Разием на арабском языке медицинскую книгу, а тезка эмира, Мансур I, поручил Муваффаку ибн Али, родом из Герата, составить медицинский учебник, это – самая древняя научная книга, которая имеется у нас на персидском языке. То же самое стремление национализировать данные ученых исследований вызвало перевод или, вернее, обработку замечательной арабской хроники Табари визирем Мансура I, Беами, тоже дошедшую до нас, в то время как передача великого комментария Корана того же автора, переведенная соединенными усилиями нескольких ученых богословов, затерялась. Уже один тот факт, что оба названных гигантских сочинения, заключающих в себе около 60 томов, совершили в 50-летний период далекий путь из Багдада в Бухару, доказывает живой научный интерес, царивший в то время в Трансоксании, и объясняет, каким образом с этого времени столь дальний передовой пост ислама, находящийся на самой границе теперешнего Китая, был одним из самых твердых его опор. Но, как обыкновенно случается, семя, рассыпанное щедрыми руками на плодотворную почву, дало жатву, попавшую в житницы только тогда, когда уже новая тяжкая зима надвинулась для персидского народа, ожившего было на солнце свободы.

Глава 4
Султан Махмуд из Газны

История не может проявить более горькой иронии, чем когда она губит род умных и деятельных людей, служивших идеальным стремлениям, и губит для того, чтобы нежданно-негаданно их место занял какой-нибудь баловень слепого счастья, выскочка, завоевавший себе силой оружия их владения и в то же время ненасытно прихвативший себе также и их духовные богатства. Таким выскочкой был тот, который выхватил из рук у Саманидов вместе с их государством и лучший перл этого государства, величайшего поэта Востока, Фирдоуси, и в глазах по крайней мере большинства людей считался полноправным собственником всего этого: сын турка Себуктегина, султан Махмуд из Газны.

Этот человек, почти полстолетия правивший судьбами восточного ислама, несомненно, отличался выдающимся умом. Он был военным героем, как редко кто в мире, и вполне заслуживал счастья, которое никогда почти не покидало его знамени, не только вследствие отважной храбрости и неутомимой деятельности. Но и вследствие столь же последовательной, направленной к одной известной цели, тонкой и лукавой политики, благодаря которой он всегда умел подойти с видом дружелюбной предупредительности к намеченной им жертве своего властолюбия, пока не наступал момент обеспечить себе добычу – путем ли мирных переговоров или же быстрым ударом меча, всегда бывшего у него наготове. Таков был образ действия его по отношению к государствам или государям, исповедующим ислам; с немагометанами же он вообще не церемонился, а именно над ними одержал он наиболее блистательные свои победы.

В первую минуту сказанное нами могло бы показаться странным ввиду состояния того полного разложения, в котором в конце IV в. находился мусульманский Восток, и того раздробления как персидских, так и арабских составных частей государства халифов, продолжавших тогда существовать лишь номинально. Но Махмуд одновременно и заканчивает тот период, который занимает нас в данный момент, потому что наносит смертельный удар национальному государственному строю в персидских землях, и вместе с тем открывает собой другую эпоху: ту, когда в Западной Азии появляются новые народности. Как когда-то история этих местностей была установлена на целых три века вторжением арабов с юго-запада, так, благодаря Махмуду и через него, подготовляется теперь обратное переселение народов с северо-востока, переселение, при котором сперва туркам и затем монголам предстояло наводнить все области от Гиндукуша до Средиземного моря.

Этому переселению подчинено также вмешательство в судьбы восточных провинций маленького, но воинственного народа афганцев, вследствие чего впервые были приобретены для ислама более значительные индийские области и здесь подготовилось столь же богатое последствиями, как и самостоятельное развитие.

Далеко не в первый раз турки играют роль в истории мусульманских народов: их губительное, в качестве преторианцев, влияние на упадок халифата нам даже слишком хорошо известно. Мы припомним, что прежние эмиры выступали не раз в качестве самостоятельных князей отделившихся от халифата провинций, особенно, например, в Египте. Но до сих пор речь шла лишь об определенном, хотя и довольно значительном числе лиц, которые в виде ли рабов или же по найму вступали на службу исламских повелителей. В последующие времена это уже скорее целые племена, даже нации, переброшенные сюда вследствие давления начинающихся народных переселений во внутренней Азии, племена, требующие себе земель, отказать им в которых слабеющее могущество персов и арабов уже не в силах. Султан Махмуд стоит в средоточии этих двух периодов: он сам был одним из тех турецких эмиров, которых в то время было множество почти во всех владениях ислама, – эмиров, находившихся здесь на службе по найму или же возвысившихся до положения военачальников отдельных частей войска. И сам же он под конец своего царствования был вынужден противопоставить, правда недолго продержавшийся, оплот против первых волн начавшегося переселения народов, хотя, с другой стороны, принимая в свои войска турецкие и афганские племена, он же и указал путь завоевательным наклонностям этих народов, как на западе, так и на востоке. Вот почему, собственно, сомнительно, куда, к какому периоду следует причислить его лично и недолго продержавшуюся его династию.

Мы оставили отца Махмуда, Себуктегина, повелителем Газны и ее окрестностей. Все это он фактически крепко держал в руках, с 366 по 377 г., находясь в главе турецкой конницы, которая, впрочем, за этот промежуток времени очень усилилась представителями воинственных племен тура и пушту, а также соседнего Седжестана. По имени колыбели их могущества – города Газны – новую династию принято называть Газневидами. Себуктегин простер отсюда власть свою и на Воет, на юго-западе, и делал победоносные набеги в Ламгане^[41], не переставая при этом прикрываться именем Саманидов, имена которых он продолжал чеканить на денежных знаках и поминать в мечетях. Но кроме этой чисто обрядовой стороны он нимало не заботился о сюзерене в Бухаре. Подобно своим предшественникам, и Нух был человек образованный, доступный для всех духовных интересов, непохожий, однако, на предков тем, что часто пренебрегал государственными делами, и особенно тем, что потерял действительную власть над подчиненными ему эмирами.

Под конец его царствование представляет явные признаки глубоко проникшего разложения. Наместники, правившие его именем в Хорасане и в соседних областях, стремились при всяком удобном случае сделаться самостоятельными; если же им это не удавалось, то причиной тому было только то обстоятельство, что и они зависели от своих вице-эмиров, правивших отдельными округами или городами и, смотря по капризу, державших сторону либо двора в Бухаре, либо какого-нибудь мятежника. Все эти лица интриговали друг против друга и поддерживали отношения с двором в Бухаре, так же как и с Бундами в Рее. Всякий мало-мальски значительный эмир был окружен толпой личных приверженцев, с которыми он, при благоприятных обстоятельствах, нападал на конкурента и завоевывал земли, – при неудаче же бежал к Бундам или же к властителям Ирака, Седжестана или Хорезма, пока, в конце концов, все до того уже перепуталось и переплелось, что здесь и разобраться не было возможности. Везде было трудно ладить с войсками, особенно же когда денег оказывалось мало. Среди солдат было много турок и дейлемитов; также и хорасанцы были непостоянны и капризны. Рядом с регулярными войсками и в то время, как и теперь еще в Персии, особенно в Туркмении и Трансоксании, встречалось множество кочевников; некоторые из них арабского, большинство же турецкого происхождения. Из числа их наиболее опасным считалось турецкое племя тузов, которое населяло степи вокруг Бухары и Самарканда и которое, вследствие упадка правительственной энергии, стало уже проявлять угрожающие признаки беспокойства. Вместе с тем по ту сторону северной границы уже довольно давно образовалось могучее турецкое государство, простиравшееся с той стороны Кашгара до Аральского озера. Ханы^[42] этого государства, хотя отношения их к Саманидам были пока вполне миролюбивы, все-таки начали бросать алчные взгляды через Яксарт. Двое из этих неподчиненных эмиров и дали толчок всем последующим событиям.

Абу Али из рода Симджур, издревле игравшего в истории правления Саманидов значительную роль, жил в 383 (993) г. в Нишапуре в качестве наместника Хорасана как раз в то время, когда в Герате, который считался зависевшим от него, самостоятельно правил Фаик. Оба эти вассала казались слишком могущественными Нуху; ему удалось посеять между ними раздор, но в конце концов он достиг этим лишь того, что каждый из них стал опасаться за себя, и один вслед за другим оба начали вести переговоры с князем Туркестана, Богра-ханом. Богра-хан с удовольствием воспользовался представившимся случаем осуществить давно задуманный им план нападения на Бухару. Он разбил высланное против него Нухом войско; напрасно обманутый государь обращался то к одному, то к другому из двух изменивших ему вассалов – оба предали его турку. Нуху пришлось покинуть свою столицу, и Богра-хан мог уже считать себя властителем Трансоксании, как вдруг он заболел и был вынужден пуститься в обратный путь. Здесь на него напали тузы; когда же он, вырвавшись с трудом из их рук, вскоре затем умер, Нух вернулся в Бухару и был здесь восторженно встречен народом. Теперь Абу Али считал более удобным для себя разыграть на короткий миг роль раскаявшегося вассала, после того как нападение Фаика на столицу не удалось последнему. Но когда вслед за тем оба они соединили свои военные силы, Нух потерял голову, и ему пришла мысль вытребовать себе на помощь турецкого вождя из Газны, который считал его своим сюзереном. Себуктегин не заставил повторить себе этого зова; лишь только он сумел покончить собственные свои предприятия, как поспешил перейти Оксус с войском в 20 тысяч человек. Уже на Трансокеанской земле, в Кеше, он встретился с эмиром (384 = 994 г.). Себуктегин прислал ему сказать, что он стар и потому ему было бы приятнее, если б его избавили от придворного этикета, требовавшего от него, чтобы при встрече с государем он слез с коня и, уже пеший, выразил ему обычные знаки почета. Нух не осмелился отказать своему вассалу в этом желании, весьма характеризующем их обоюдные отношения, и хотя турок, «побежденный видом королевского величия», как выразился летописец, добровольно отдал все знаки почтения, которые от него уже более не требовались, но все ж по отношению к эмиру он занял тотчас же положение настоящего мажордома, или, чтобы выразиться ближе к восточному, эмира аль-умара. Правда, поддерживаемый своим юным сыном, храбрым Махмудом, он разбил мятежников близ Герата, отнял у них Нишапур и, когда они воспользовались кратковременной разлукой отца с сыном, чтобы победоносно напасть на Махмуда, снова решительно разбил их вблизи Туса. Когда же Фаик, после того как товарищ его был вскоре заманен в Бухару и там посажен в тюрьму, бежал к Илек-хану, преемнику Богры, тот сделал вид, что намеревается вторгнуться в Трансоксанию. Себуктегин, считавший, что за этот промежуток времени он имеет причины быть недовольным Нухом, удовлетворился таким миром, по которому именно Фаику, первому зачинщику всей путаницы и всех распрей, было передано наместничество Самарканда. Уже здесь сквозит намерение вассала войти помимо Саманидов в сношения с сильным турецким ханом. Но осуществление этих намерений пришлось на время отложить: в 387 (997) г. перемерли один за другим Себуктегин, Нух и Буид Фахр ад-Даула из Рея, который сперва вмешивался достаточно часто в распри саманидских наместников, но тотчас же сократился перед явной силой воинственного повелителя Газны. Место зрелых мужей заняли теперь молодые люди: бурный по природе Махмуд и легкомысленный Саманид Мансур II.

Но пока у Махмуда было достаточно дела вдали от Оксуса. Неизвестно, почему Себуктегин назначил своим наследником не могущественного, геройского Махмуда, но более незначительного сына Измаила. Махмуд не оспаривал у брата престола, а желал лишь одного – во всяком случае, оставаться во главе войска; когда же Измаил отказал ему в этом, Махмуд поспешил в Газну, осадил город и принудил Измаила сдаться. Последний слишком преждевременно раздарил сокровища отца приближенным и теперь получил от них весьма незначительную помощь. Принимая во внимание нравы того времени, нужно сознаться, что Махмуду делает честь его отношение к побежденному брату, которому он оставил княжеские почести, и, даже когда было доказано, что Измаил подослал убийц к Махмуду, он не только оставил ему жизнь, но и не сделал ни малейшего зла. Однако теперь он твердо взял правление в собственные руки, и в скором времени весь мусульманский мир наполнился славой султана Газны Махмуда.

В числе выдающихся качеств этого государя наиболее поразительным кажется мне его неутомимость. Едва вернувшись из похода в далекие индийские страны, он тотчас же спешит на север или восток для подавления какого-нибудь восстания, или для сражения с вторгнувшимися турецкими отрядами, или для расширения своего государства на счет Бундов. И едва цель его достигнута здесь, он уже снова в Индии, обширные области которой он так основательно покорил исламу, что мусульманство никогда уже не было вытеснено с северо-запада страны. В то время как прежде князья Пенджаба, находя себе поддержку в распрях и несогласиях горных племен, рассеянных в гористых местностях Кабула, Гора и вблизи них, могли подчас распространять свою власть даже на эти области, теперь все владения индусов становятся добычей именно этих подчиненных могучим воином и отчасти включенных им в состав своего войска горных племен, дикой силе которых не могли уж сопротивляться индусы, ослабленные влиянием старой цивилизации.

При разносторонности предприятий Махмуда, он нуждался в поддержке даровитых военачальников. Но ввиду прирожденного военного таланта его турецких соотечественников в этом у него никогда не могло быть недостатка, и на таких полководцев, как брат его Насер, предводители Алтунташ и прежде всего Арслан Джазиб, он мог положиться почти так же, как на самого себя. Но львиная доля как в трудах, так и в удачах походов его всегда принадлежала ему самому, особенно же в Индии, приобретение которой для ислама он принимал близко к сердцу. После истечения целых веков теперь опять впервые в Махмуде и в турках вообще, вместе с завоевательными стремлениями и желанием добычи, соединяется снова ужасный, непреодолимый религиозный фанатизм. Та же самая притягательная сила, которую имело в свое время религиозное знамя для завоевательных целей арабов, должна была оказаться еще более действенной для турок. Последние имели, однако, одно преимущество перед арабами: они приняли ислам потому, что он был им по душе – ясен и понятен, – а не потому, что они были вынуждены к тому или же надеялись получить через него выгоду. Они с самого уже начала все поголовно стали и всегда оставались суннитами.

Когда султан, 27 лет от роду, вступил на престол (387 = 997 г.), прежде всего требовало быстрого вмешательства положение дел в государстве Саманидов. Мансур II, молодой и неопытный человек, не имел представления о незначительном размере своих сил. Вместо того чтобы, как этого настоятельно требовало положение дел, сделать выбор между турецким ханом и властителем Газны или же, по крайней мере, хоть настолько выиграть время, пока бы он мог заручиться новыми и верными опорами, он тотчас же дерзнул – быть может, легкомысленно увлекаясь возникшей между Измаилом и Махмудом распрей – назначить на место последнего наместником Хорасана и главным военачальником всех войск, то есть первым вассалом государства, другого турка по имени Бегтузуна, и это в ту минуту, когда, по почину Илек-хана, наместник Самарканда Фанк уже был на пути в Бухару, под предлогом присягнуть в верности новому эмиру, в действительности же чтоб овладеть его особой. Вскоре Махмуд, возмущенный прямым отказом Мансура отменить сделанное им назначение, двинулся с войском в Хорасан. Бегтузун спешно бросил Нишапур, чтобы соединиться с эмиром и Фанком, которые вышли из Бухары с незначительными отрядами войска. Встреча произошла в Серахсе; здесь оба наместника, убедившись, что в их сюзерене еще слишком много для их целей королевского духа и силы воли, схватили его, велели выколоть ему глаза и провозгласили эмиром его брата, Абд аль-Мелика II, полудитя, оказавшееся в их руках беспомощной куклой (389 = 999 г.). Все это время Махмуд занимал выжидательное положение; ему совсем не казалось интересным разыгрывать роль мятежника против своего сюзерена, если другие брались устраивать его дела. Поэтому он стал вести мирные переговоры с Фанком и Бегтузуном до тех пор, пока их войска не бросились предательски на его арьергард. Тут и он взялся серьезно за дело. Он разбил изменников наголову при Мерве, так что они искали спасения в бегстве. Фанк с Абд аль-Меликом бросились в Бухару, Бегтузун – в Нишапур. Но повелитель Газны не намеревался вовсе заняться уничтожением турецкого осиного гнезда по ту сторону Оксуса; взор его был направлен на Индию. Пока он подготовлял в Балхе новый поход на юго-восток, он предоставил полководцу своему Арслану навести порядок в Хорасане. Это было сделано еще в том же году; после нескольких сражений Бегтузун должен был бежать в Бухару, а остальные эмиры на левом берегу реки тоже были вынуждены отказаться от сопротивления.

Между тем Илек-хан со своей стороны приготовился пожать плоды победы Махмуда. Он двинулся с разными миролюбивыми уверениями на Бухару, где за этот промежуток времени умер Фаик. Бегтузун дал себя провести Илек-хану, как часто случается с предателями. Во время дружеской встречи он и много его высших военных чинов были изменнически схвачены, и вскоре такая же судьба постигла Абд аль-Мелика, который спешно бежал, как только узнал о судьбе Бегтузуна. Илек-хан послал его вместе с остальными Саманидами в Туркестан, где последние члены этого княжеского дома так и пропали без вести все, за исключением, впрочем, одного: было бы уж слишком обидно, если бы царский род, имевший такое громкое прошлое, погиб бы так позорно. Измаил, по прозвищу аль-Мунтасир, третий брат Мансура и Абд аль-Мелика, сумел вырваться из турецкого плена; и в то время как Илек-хан к концу^[43] 389 (999) г. въехал победителем в Бухару, недолго спустя и ему, и Махмуду в лице последнего Саманида вырос неутомимый противник, который почти шесть лет держал в возбуждении всю Трансоксанию и весь Хорасан. Во главе преданных его дому лиц – турок, тузов, и тут и там собранного войска, он не раз наносил чувствительный урон самому хану, так же как и брату его Насеру, который теперь находился в Нишапуре в качестве наместника. Это настоящая одиссея столь же отважного, как и храброго, не терявшего мужества ни в каких неудачах, князя, – одиссея, бросавшая его из Хорезма в Бухару, Абиверд, Нишапур, Джурджан, Рей, снова в Нишапур и Джурджан, оттуда в Серахс, затем, когда он был здесь разбит Насером и войско его рассеяно, к тузам Трансоксании, в Самарканд, через Оксус назад в Мерв и Несу, в Исфараин, снова к тузам, после того опять через Оксус в Балх, в Кухистан и, наконец, в окрестности Бухары, древней столицы его династии. Но прежде чем он до нее добрался, его застигла смерть: покинутый всеми своими приверженцами, потерявшими под конец всякое мужество, он попал в гнездо арабских бедуинов, которые накинулись на него в ночной тьме и убили его раби I 395 г. (декабрь 1004 – январь 1005 г.). Только теперь Махмуд и Илек-хан могли быть окончательно спокойными по отношению к Саманидам. Кабус, князь Джурджана, который, помня прежний свой дружеский союз с повелителями Бухары, много раз поддерживал Мунтасира деньгами и людьми, тем паче не дерзнул теперь сопротивляться могучему Газневиду. Он охотно принял торговый договор, по которому признавал себя вассалом Махмуда, утвердившего его за то во всех остальных его владениях, сверх Джурджана и Табаристана и некоторых соседних с ним округов. Когда же в 403 (1012/13) г. недовольные подданные убили его, Махмуд обеспечил наследство его престола сыну его, Минучехру (403–424 = 1012–1033 гг.). Позже маленькая эта династия в войнах Газневидов, а затем сельджуков отступает на задний план. Примера Кабуса держался по отношению к могучему султану из Газны некоторое время и властитель Хорезма. В последние годы упадка власти Саманидов Хорезм приобрел полную самостоятельность под властью местных князей. Стиснутая между большими государствами ханов и Махмуда, область эта наконец нашла опору у последнего. Впоследствии явились разные дипломатические распри, одновременно и внутренние дела пошатнулись, и, когда хорезмский шах Мамун был убит мятежниками в 407 (1017) г., Газневид двинулся туда со своим войском, завоевал всю страну и назначил Алтунташа наместником ее (407 = 1017). Со своей стороны и Илек-хан не желал удовольствоваться владением Трансоксании; несколько раз Махмуд должен был самолично или же, по его распоряжению, полководец его Арслан сражаться с все приливавшими через Оксус толпами турок, и только когда в 401 (1010/11) г. между Илеком и его братом Тоганом начались распри и оба они обратились к посредничеству Махмуда, последовал сносный, редко и лишь мимоходом (например, 408 = 1017 г.) прерываемый, довольно продолжительный мир. Но начиная с 420 (1029) г. снова нечем было занять орды тузов по ту сторону Оксуса и Махмуд, так же как после него сын его Масуд, должен был, после упорных битв, оставить их у себя внутри государства, что и было началом турецких переселений, которыми мы займемся в ближайшей книге этого сборника.

Хотя Махмуд, занятый продолжением своих индийских завоеваний, не имел собственно желания расширить власть свою дальше на запад, но принципиально он бы не отказался от этого, если бы оно могло быть достигнуто без большого труда или показалось бы необходимым для обеспечения остальных его владений. Буидская династия Фахра ад-Даулы после смерти своего основателя, вследствие войн и земельного дележа, ослабевала все более и более. В Рее управляла страной после смерти Фахра (387 = 997 г.) вместо совсем непригодного для этого дела сына его Меджа ад-Даулы («слава государства») мать последнего, известная под именем ас-Сейида («госпожа»), умная и энергичная женщина, которая сумела внушить почтение даже не очень-то чувствительному Махмуду поразительно дельным ответом на несколько неприличное с его стороны посольство к ней. Она умерла в 419 (1028) г. Медж не пользовался уважением войска, и разгорелось восстание, для усмирения которого трусливый повелитель был настолько наивен, что призвал Махмуда. Последний сделал вид, будто готов оказать просимое у него одолжение; но когда в 420 (1029) г. он явился в Рей, то призвал к себе слабоумного Бунда и грозно спросил его: «Читал ты «Шахнаме» и хронику Табария?»^[44] – «Да». – «Не очень-то похоже! Ты играл когда нибудь в шахматы?» – «Играл». – «Случалось тебе встречать на шахматном поле на одной стороне одновременно двух королей?» – «Нет». – «Как же могла прийти тебе нелепая мысль в голову отдать себя в руки того, кто сильнее тебя?» Сказал и велел отправить «славу государства» в Хорасан, а крохотные его владения, главными из которых были Рей и Казвин, присвоил себе. Также Хамадан и Исфахан, до тех пор собственность Бунда Ала ад-Даулы ибн Какуи, были тоже теперь заняты Махмудом; но больше труда пришлось ему потратить на взятие Седжестана, который вследствие мятежного и упрямого населения его не мог быть терпим в виде самостоятельного государства у границы владений султана. Самостоятельным стал Седжестан со времени начала упадка власти Саманидов, при их наместнике Халафе ибн Ахмеде^[45], и сумел, благодаря разным столкновениям, вызвать к себе уважение у соседних Бундов Кирмана, по отношению же к Газневидам держался до тех пор независимо. Потребовалось несколько походов в 390–392 (1000–1002) гг., пока, наконец, справились сначала с Халафом, затем с его недовольными новою властью подданными.