Август Мюллер
История ислама с основания до новейших времён. Т. 1

Введение. Об авторе

Пользуясь обязательным разрешением академика бар. В. Р. Розена, приводим из его речи, читанной в Заседании Вост. Отд. И. Р. А. О. 29 сентября 1892 и напечатанной в Записках Вост. Отд. т. VII, 329–334, некоторые биографические данные об Августе Мюллере, а также оценку его научной деятельности.^[1]

Жизнь Августа Мюллера была небогата внешними событиями: он родился в 1848 г. в Штеттине, где и получил гимназическое образование; затем поступил в Лейп-цигский университет, в котором занимался классической филологией и восточными языками, принадлежа к самым прилежным и верным ученикам незабвенного и несравненного «шейха» Флейшера. В 1868 г. получил докторский диплом от университета в Галле, там же в 1870 г. пристроился приват-доцентом и в 1874 г. был произведен в экстраординарные профессоры. В 1882 г. он был переведен ординарным профессором в Кенигсберг и в 1889 г. в том же звании опять приглашен в Галле.

В ученой литературе А. Мюллер впервые выступил в 1869 г. со смелой попыткой критического – в строго-филологическом смысле – издания моаллаки Имрулькейса^[2]. Этот первый опыт молодого ученого, помимо разбросанных в нем отдельных остроумных замечаний, заслуживает внимания тем, что в нем весьма ясно обрисовывается научный идеал, к которому А. Мюллер стремился всю свою жизнь. Этот идеал – применение к арабской филологии строгого, точного метода, выработанного трудами Ф. А. Вольфа, Ф. Германа, К. Лахмана, А. Бока и других, поднятие арабской филологии на высоту классической. К вопросам, касавшимся древнеарабской поэзии, он больше не возвращался, но своему идеалу он оставался верным и в той области арабской филологии, которой он посвятил лучшие свои силы.

Фридрих Август Мюллер (1848 – 1892)

В 1870 году на него было возложено редактирование примечаний и составление указателя к флюгелевскому изданию ал-Фихриста. Под влиянием ли этой работы или же вообще соображений о важности предмета у А. Мюллера созрела мысль посвятить свои труды истории принятия и развития греческой науки арабами, т. е. именно такой области, в которой, несмотря на сравнительно большое число исследований, необходимость применения строгого метода давала себя чувствовать особенно сильно. Вместе с тем именно здесь, в силу самого свойства сохранившихся материалов, применение этого метода обещало весьма богатые и прочные результаты.^[3] На первом плане тут, естественно, должно было стоять критическое издание главнейших источников, т. е. биографических сборников Ибн-Аби Усейбии и ал-Кифтия, и двух-трех менее важных авторов, как-то: Сайда Толедского, Мубашшира-ибн-Фатика, ал-Шахразурия, ал-Бейхакия. И вот мы видим, что А. Мюллер многие годы усидчивой, утомительной работы посвящает приготовлению этих изданий, и одно из них, по крайней мере, и при том самое объемистое и важное, ему удается довести до желанного конца. В 1884 г. появилось в трех томах Ibn Abi Useibia. Herausgegeben von August Muller. Konigsberg i. Pr. Selbstverlag. Внешние обстоятельства – стремление к возможному сокращению расходов печатания^[4] – заставили издателя прибегнуть к услугам египетского типографщика, благодаря недобросовестности которого все издание вышло с внешней стороны довольно непривлекательным и неудобным для пользования. Но внутренняя ценность его, разумеется, нисколько не пострадала, и оно является классическим в своем роде образцом истинно научного, критического издания, каких мы имеем весьма небольшое число. Сборник биографий медиков Ибн-Аби Усейбии пользуется известностью в ученом мире уже около 200 лет; извлечения из него, ссылки на него делались весьма усердно, но только с появлением издания А. Мюллера этот драгоценный памятник стал действительно достоянием науки. Только теперь мы имеем текст, установленный настолько твердо, насколько это вообще возможно при нынешнем состоянии науки и сохранившихся материалах. А. Мюллер работал над своей задачей так методически и так тщательно, пользовался сравнительным обилием рукописных материалов так удачно и умело, что критике остается только отмечать случайные, отдельные промахи – недочеты, неизбежные при любой человеческой работе. Всякий, кто знаком с положением арабской филологии, кто знает, как часто приходится нам опираться на совершенно необработанные и, так сказать, сырые тексты, другими словами, строить прямо на песке, вполне оценит заслугу А. Мюллера. Если бы ему удалось таким же образом издать еще ал-Кифтия и Сайда Толедского, то мы для одной по крайней мере области истории арабской цивилизации получили бы твердый фундамент, на котором можно было бы продолжать строить без опасения катастрофы.

К сожалению, А. Мюллер, частью вследствие разных чисто внешних неблагоприятных обстоятельств, частью вследствие живости своего ума и разносторонности научных интересов, равно как и свойственной ему всегдашней готовности жертвовать своими интересами на пользу другим, был несколько отвлечен от этой специальной задачи. В 1881 г. он принял предложение составить для известной исторической серии Онкена «Историю ислама на Востоке и Западе», которая была окончена им в 1887 г.^[5] Приступая к этому труду, Мюллер нисколько не увлекался несбыточными мечтами о возможности вполне научного изложения истории ислама в столь короткий срок, при нынешнем состоянии науки и в тех рамках, которые ему были поставлены условиями всего издания. Он весьма ясно понял и определил свою задачу в предисловии к первому тому: «Ich will ein Handbuch darbieten, welches den sugenblicklichen Stand der Forschung moglichst zuverlassig zu einem hoffentlich lesbaren Ausdruck bringt; auch damit werde ich, wenn es gelingt, nichts Uberfl Ussiges gethan haben».

Мне кажется, что всякий неспециалист, читавший «Ислам», согласится, что эта книга написана с большим талантом и весьма «lesbar», а всякий специалист скажет, что в ней сделано все, что только возможно было, чтобы представить читателю верную картину достигнутых до сих пор наукой результатов. Если не все периоды освещены одинаково, не все стороны исторической жизни мусульманских народов выяснены равномерно, то виноват тут не автор, а настоящее положение науки. Вообще же говоря, «Ислам» А. Мюллера является не только не «лишним», но даже в высшей степени полезным произведением, и я не знаю ни одного другого сочинения, которое давало бы столь ясный, связный и осмысленный общий обзор преимущественно внешней истории мусульманского мира, не говоря уже о том, что и во многих частных вопросах оно дает веские и ценные указания и разъяснения, свидетельствующие как о добросовестности, с которой автор всюду проверял своих предшественников по доступным ему источникам, так и о самостоятельности его взглядов.

Легко понять, как много пользы такая работа должна была принести самому автору, какое ясное представление он должен был получить между прочим о важнейших пробелах в наших знаниях. Из его писем действительно выходит, что он носился с планом не одной исторической монографии. При его глубоком знании языка и созревшем историческом таланте эти монографии, несомненно, вышли бы образцовыми.

Рядом с этими трудами А. Мюллер находил время еще для множества работ меньшего объема, работ, частью стоявших в теснейшей связи с его главным трудом, частью вызванных потребностями преподавания или текущими интересами научной литературы. К первой категории принадлежат несколько замечательных статей в Ztschr.d.d. morgenl. Ges., ко второй – его грамматики арабского и турецкого языков и участие в составленной Нёльдеке хрестоматии древней арабской поэзии. Об арабской грамматике, весьма распространенной и известной далеко за пределами Германии, равно как о турецкой, были своевременно помещены отзывы в наших «Записках». Замечу только, что преждевременная кончина А. Мюллера лишила нас плодов долголетних его изысканий в области истории арабского языка. Именно занятие Ибн-Аби Усейбией и родственными ему авторами должно было особенно укоренить в нем сознание в полной необходимости специального исследования языка разных периодов и разных отраслей средневековой арабской литературы для выяснения вопроса об отношениях его к языку грамматиков-теоретиков классического периода. Изыскания, направленные в эту сторону, обещали не только богатые результаты для истории арабской речи, для арабской исторической грамматики, но должны были иметь также и весьма важные практические последствия при будущих изданиях средневековых арабских текстов известных категорий. Если бы А. Мюллеру суждено было, например, довести до конца и опубликовать хотя бы только начатые им наблюдения над некоторыми несомненными автографами знаменитых арабских ученых, то издатели арабских средневековых текстов приобрели бы просто неоценимое пособие для решения, по крайней мере приблизительного, массы «мучительных» вопросов критики текста, которые теперь являются часто вполне неразрешимыми и ставят издателя в печальную необходимость довольствоваться заведомо неудовлетворительным состоянием текста.

Но самую широкую популярность, самое большое право на признательность уже не только арабистов, но ориенталистов всех специальностей, археологов, лингвистов, историков и филологов, сколько-нибудь заинтересованных развитием востоковедения – а кто ныне им не заинтересован? – приобрел себе А. Мюллер предпринятым им в 1887 г., по почину и с материальной поддержкой Германского общества ориенталистов, изданием «Orientalishe Bibliographie». Поистине неоценимые услуги, которые это с каждым годом все более и более улучшавшееся издание оказывало и оказывает науке вот уже 5 лет, слишком очевидны для каждого, чтобы нужно было о них распространяться. Но на одну характерную черту этого издания, резко выделяющую его из других подобных библиографических сборников, я должен указать: это систематическая^[6] регистрация в нем русской литературы по востоковедению. Почин этого благого дела принадлежит всецело А. Мюллеру, и его заслуга нисколько не умаляется тем, что исполнение было ему значительно облегчено деятельным сотрудничеством К. Г. Залемана. А. Мюллер был убежден – и при своем светлом уме и широком образовании должен был быть убежденным – в неизбежности и неминуемости развития и расширения научной литературы на разных языках, не вошедших еще, так сказать, в обиход западноевропейской образованности, и относился по крайней мере к одной такой литературе, т. е. к русской, с полным сочувствием, которое он доказал не на словах только, но и на деле. Ему, конечно, не были совсем чужды и те опасения, то чувство некоторого, вполне впрочем понятного, беспокойства, которое вызывает это явление в громадном большинстве западных ученых, предвидящих новое затруднение на достаточно уже трудном, тяжелом и заставленном всякими преградами пути паломников науки. Но его глубоко справедливая и вместе с тем деятельная, бодрая и в лучшем смысле практическая натура не могла успокоиться на бесплодных вздохах или примириться с бессмысленным глумлением: она заставляла его искать выход, могущий удовлетворить все стороны, и он нашел этот выход в остроумном предложении, чтобы всякий ориенталист, помимо общеизвестных трех-четырех главных европейских языков, изучал еще один из менее известных и затем от времени до времени давал по возможности подробный отчет об относящихся к его специальности трудах на данном языке. Соединяя слово с делом и проповедь с примером, он выбрал себе русский язык, не потому только, как он сам говорит, что этот язык был ближайшим к нему географически^[7], но и потому, что «русские ученые давно уже показали, что нельзя игнорировать их труды»^[8]. Он принялся весьма ревностно за изучение русского языка и очень скоро уже был в состоянии напечатать первый отзыв и отчет свой о русских трудах по востоковедению. Этот отзыв посвящен Запискам Восточного Отделения И. Р. Арх. Общества, специально первому их тому. Постоянно возраставшее количество неотложных и буквально теснивших его со всех сторон работ мешало ему продолжать эти отчеты, но он неоднократно в письмах ко мне выражал надежду, что ему когда-нибудь удастся вернуться к этому делу и довести его до конца, по крайней мере по отношению к Запискам В. О.

Он умер 44 лет, 31 августа 1892 г.

Том 1. Книга первая. Арабы и ислам

Глава I. До Мухаммеда

В исходе пятого столетия по Р. X., сообразно арабским сказаниям, могущественнейшим человеком во всей Аравии считался Кулеиб, сын Раби'и. Он был главой сильного племени Бену Таглиб, которое занимало тогда, вместе с родственным ему Бену Бекр, весь северо-восток полуострова, от сирийской пустыни до высочайшего кряжа гор Центральной Аравии. Оба племени в соединении с некоторыми соседними неоднократно и всегда успешно отражали нападения мелких правителей южной Аравии. Перед славой Кулейба, затмившей геройские подвиги всех остальных, даже Амр, сын Худжра, принужден был отодвинуться на второй план, невзирая на то что отец последнего незадолго перед тем сумел образовать из бедуинов Центральной Аравии сильную коалицию. Таким образом, род Кинда, едва только достигший гегемонии, лишился ее опять на некоторое время, ибо большинство союзных племен согласились подчиниться верховенству Кулейба. Но попутно с могуществом героя, гласит предание, росла и его гордость. Самомнению его, казалось, не было пределов. В позднейшие столетия дети пустыни недаром говорили: «Он превосходит гордостью даже Кулейба Ваиля». Так прозывали его благодаря общим предкам Бекр и Таглиб. Жена его Джелила взята была им из родственного колена Бекр. Все братья ее со своими ближайшими родственниками дружили с Кулейбом, и рядом с его палаткой поселился один из шуринов, Джессас. Приехала раз в гости к последнему родная его тетка Бесус. Чуждая обоим коленам (Бекр и Таглиб), она могла рассчитывать только на покровительство своего племянника. Вслед за ней прибыл вскоре земляк ее, некто Са’д, и остановился на некоторое время тоже у Джессаса. Он привел с собою верблюдицу, кличкою Сараб. Находясь под кровлей, а стало быть, и под защитой Джессаса, Са’д выпускал свою верблюдицу вместе с остальными верблюдами на пастбище, а ходили они вместе со стадом Кулейба. Раз как-то Кулейб обходил ограду выгона. Случайно взор его упал на жаворонка, сидевшего на яйцах. Птичка вскрикнула пронзительно и затрепетала крылышками. Кулейб был тогда в хорошем настроении и сказал: «Чего боишься, ты и твои яйца находятся под моим покровительством. Поверь, никто не посмеет тебя тронуть». А когда немного спустя проходил он опять тем же местом, заметил след верблюда, ему неизвестного, яйца же были растоптаны.

Вернулся домой сердитый. Когда на другой день вместе с Джессасом обходил он пастбище, снова вдруг увидел верблюдицу Са’да. Тотчас же догадался, что это она раздавила яйца, и крикнул Джессасу: «Смотри у меня! Я кое-что подозреваю. Если узнаю доподлинно, приму меры, чтобы эта верблюдица никогда более не ходила с моим стадом». Сильно не понравилась Джессасу резкость тона родственника, и он ответил: «Клянусь Создателем, она вернется сюда опять, как было и прежде…» Слово за слово, поднялась ссора. Кулейб стал грозить, что если он опять увидит верблюдицу, то пронзит ей стрелою вымя. На это ответил в запальчивости Джессас: «Попробуй только ранить ее в вымя, мое копье не замедлит пробить твой позвоночный столб». А сам между тем погнал верблюдицу прочь. И опять вернулся Кулейб мрачнее ночи домой. Жена его Джелила, родная сестра Джессаса, заметила сразу, что что-то не ладно. Стала его расспрашивать, допытываться. Наконец он произнес мрачно: «Знаешь ли ты такого, кто бы осмелился защищать любимца своего наперекор мне?» Она ответила, недолго думая: «Едва ли кто на это решится, разве вот брат мой Джессас». Кулейб не пожелал дать этому веры. С его уст сорвалась едкая эпиграмма по адресу шурина. Насмешка его не осталась без ответа. С обеих сторон посыпались грубые перекоры. Однажды Кулейб вышел опять поглядеть на верблюдов. Как раз в это время вели их на водопой, впереди, конечно, шли Кулейбовы. Сараб, верблюдица Са’да, находившаяся в стаде Джессаса, рванулась вперед и бросилась первая к водопою. Кулейба передернуло. Ему сообщили при этом, что это животное принадлежит чужестранцу. Показалось гордому шейху, что так случилось нарочито. «Все это штуки Джессаса», – подумал он. Схватился за лук, натянул тетиву, и стрела прободала вымя верблюдицы. С криком понеслась она прямо в стойло, у самой палатки Джессаса. Бесус все это видела и вознегодовала, горько сетуя на нанесенный ущерб собственности ее родственника: «О позор! О поношение! Гостя моего обидели!» – голосила она в надежде, что Джессас отомстит за нанесенную ее гостю обиду. Напрасно старался Джессас успокоить ее обещанием богатого вознаграждения. День за днем не переставала она преследовать его и насмешками, и упреками, укоряя, что гость под кровлей его не может найти защиты, которую всякий честный человек обязан оказывать даже чужому, принятому в дом. Не выдержал Джессас и разразился проклятиями: «Замолчишь ли ты наконец, женщина?! Завтра будет убит один, и погибель его для Ва’иля (т. е. Бекра и Таглиба) обойдется дороже твоей верблюдицы!» Слова эти переданы были буквально Кулейбу. Шейх подумал было, что дело идет о его любимце верблюде, и порешил в уме жестоко отомстить, если шурин осмелится это сделать. Но с этого момента Джессас стал подстерегать самого Кулейба. Однажды, когда шейх вышел без оружия, он бросился вслед за ним и крикнул ему: «Берегись, я убью тебя!» – «Иди же вперед, если ты не лжешь», – отвечал ему хладнокровно Кулейб – непомерная гордость не позволяла шейху даже обернуться. Джессас напал на него сзади и всадил ему копье в спину. Противник грохнулся наземь, а убийца бросился бежать. В это самое время отец убийцы, окруженный старейшинами колена Шеибан, племени Бену Бекр, сидел возле своей палатки. Увидя стремительно прибежавшего сына, старик воскликнул: «О Боже, Джессас совершил, должно быть, что-то ужасное!» Затем обратился к нему с вопросом: «Что с тобой?» Сын прошептал: «Я убил Кулейба». Старец горячо запротестовал: «Так один ты и будешь в ответе, я тебя свяжу, чтобы домочадцам Кулейба дать возможность убить тебя! И все же – истинно говорю, – прибавил со вздохом старик, – никогда более Ва’иль (т. е. племена Бекр и Таглиб) не соединятся на хорошее дело благодаря предательской смерти Кулейба. Горе нам, что ты наделал, Джессас! Умертвил главу народа, разорвал узы единения, факел раздора бросил в средину племен!» Но Джессас не угомонился, он продолжал хвастаться тем, что совершил. Отец связал его и повел в палатку. Сюда же позваны были старейшины всех колен племени Бекр. Старик начал свою речь так: «Делайте что хотите с Джессасом. Он убил Кулейба. Я его связал. Нам остается ждать, пока не появятся призванные на кровомщение и не потребуют выдачи его». Но представители рода не пожелали и слышать о выдаче убийцы. Прав он или виноват, честь рода требовала защищать его всеми средствами против преследователей. Так был порван тесный союз родственных племен и началась кровавая бойня. Иногда затихала, заключалось на некоторое время перемирие, даже образовывались временные союзы для поражения общего врага, но вражда не прекращалась продолжительное время, в течение 40 лет. Наконец обе стороны утомились и заключен был мир.

Хотя эта «война Бесусы» благодаря поводам и распространенности ее вошла, так сказать, в поговорку, но и другая братоубийственная распря между родственными племенами, возникшая несколько десятков лет спустя (приблизительно около 560 г.), не менее замечательна. И поводы к ней представляют также характеристические черты старинных нравов Аравии. В то время заселяли центр полуострова большие группы племен под общим названием Бену Каис. Между ними самым выдающимся было поколение Бену Гатафан. В свою очередь, Бену Абси Бену Зубьян, подразделения племени Гатафан, пользовались наибольшим почетом. Благодаря общему происхождению оба они жили в тесном единении. Старейшиной у Абс был Каис, сын Зухеира. Обладал он знаменитым скакуном, носившим название Дахис. Раз как-то один из его двоюродных братьев посетил старейшин племени Зубьян. Ему показывали многих лошадей и стали в присутствии его чрезмерно восхвалять превосходные качества кобылицы Габра. Гость стал доказывать, что не сравняться ей с Дахис. Возникли горячие споры, кончившиеся тем, что побились об заклад, которое из обоих животных обгонит другого. Решено было выставить с обеих сторон заклад по десяти верблюдов. Победившей стороне назначался в награду этот приз. Не особенно понравилось Кайсу, когда ему передали о случившемся. Он предчувствовал, что хорошего не много выйдет из спора. Знал он прекрасно, что за народ Зубьяниты. Старейшины этого племени славились насилием и несправедливостью. Боясь, однако, чтобы не вышло какого несчастия, отправился сам на место стоянки соседей с твердым намерением отступиться от пари. Но владелец Габры, некто Хузейфа, и его брат Хамаль, оба старейшины, люди сильно заинтересованные в этом деле, наотрез отказали ему. Они стали доказывать, что, если шейх не желает пустить свою лошадь наперегонки, этим самым он сознается, что должен проиграть, стало быть, обязан выдать десять верблюдов. Эти безумные речи окончательно взорвали Кайса. «Нет, никогда я и не думал, что могу проиграть, – заговорил он. – Но, по-моему, ежели уж биться об заклад, так по крайней мере на порядочное пари». После долгих переговоров и споров порешили на сотне верблюдов. Дистанцией назначили сто полетов стрелы (около 3 миль). Кайс и Хузейфа, каждый из них, передал на руки избранного ими сообща, третьего лица по сотне верблюдов. Двое суток не поили (обеих) лошадей. Вырыли яму возле цели, куда должны были добежать скакуны, и наполнили ее водою. Та из лошадей, которая первая утолит свою жажду из водопоя, так согласились обе стороны, будет считаться победившей. В заранее определенный день большие толпы зрителей из обоих племен собрались на место ристалища. Гораздо более, разумеется, было Зубьянитов, так как место состязания назначили на их территории. По данному знаку пустили лошадей одновременно. Обе сразу ринулись с быстротой ветра, так что Кайс и Хузейфа, следовавшие верхами за ними вдоль ристалища, не поспевали за скакунами и чем далее, все более и более теряли их из виду. Вначале, пока Габра бежала по заранее утрамбованному Хузейфом, нарочито для своей лошади, пути, она шла несколько впереди. Но когда твердая почва постепенно перешла в песчаную, Дахис стал заметно выказывать большую резвость и выдвинулся на значительное расстояние вперед. Давно уже обе лошади скрылись из глаз своих владельцев. Приближались они уже к цели, Дахис далеко впереди, как вдруг из подготовленной коварным Хамалем засады выскочила парочка Зубьянитов. Сильными ударами по ноздрям заставляют они шарахнуться лошадь в сторону и дают этим полную возможность прибежать Габра первой к водопою. Но в числе зрителей нашлись такие, которые присутствовали при этой недостойной сцене, и когда несколько спустя подъехали Кайс рядом с Хузейфом, потерпевшему тотчас же передано было, каким образом помешали его скакуну одержать неоспоримую победу. Он сумел, однако, подавить свой гнев – Абсов было немного – и обратился, по-видимому, хладнокровно к Хузейфу и Хамалю с следующею речью: «Дети Багида, – так звали общего прародителя обоих племен, – несправедливость – ужаснейшее зло между братьями. Советую вам, возвратите нам то, что вы выиграли. Вы не выиграли, собственно, ничего. Отдайте же по крайней мере ту часть верблюдов, которая нам принадлежит». – «Никогда этого не будет». – «По крайней мере дайте одного верблюда на убой. Надо же угостить людей, наполнивших водою водопой». – «Одного или сотню – это все равно. Этим самым мы признаем вас за победителей. А этого от нас не дождетесь. Мы не считаем себя побежденными». Напрасно пробовал один из среды Зубьянитов, благомыслящий человек, устранить угрожавший разрыв предложением взаимных уступок Все его старания не привели ни к чему. Кайс удалился со своими, глубоко убежденный в том, что его самым постыдным образом провели. Пылая местью к обманувшим его, умерщвляет он, пользуясь первым благоприятным случаем, одного из братьев Хузейфа. Возгорается тотчас же братоубийственная война между обоими племенами. И ей арабские рассказчики отводят период в сорок лет. Издавна на Востоке число 40 неизменно фигурирует в летописях. Невелика важность, рассуждают местные летописцы, продолжалось ли событие лет на десять более или менее. В нескончаемой резне падают под рукой самого Кайса, один за другим, двое из братьев Хузейфа и сам Хамаль, но пали многие и из числа знатнейших племени Абс. Наконец обе стороны истомлены продолжительной враждой, а рои теней убитых не дают им все покоя. Кровь смывается у арабов одною кровью, и неумолимый закон пустыни гласит: око за око, зуб за зуб. Среди племени Зубьян отыскались, однако, двое мужей возвышенного сердца – Харис Ибн^[9] Ауф и Харим Ибн Синан, решившиеся добиться во что бы ни стало примирения родственных племен с помощью великой личной жертвы. Они занялись подсчетом павших с обеих сторон и пришли к заключению, что остается известное число, кровь которых еще не отомщена. Дело в том, что кодекс чести у арабов допускает, во всяком случае, выкуп крови убийц в пользу родственников и домочадцев убитого. Конечно, в редких весьма случаях и неохотно соглашаются дети пустыни на подобную сделку. Но теперь все ощущали потребность помириться, и каждый охотно согласился на предложение вышепоименованных лиц – уплатить, по соглашению, известную сумму родственникам в форме соответствующего числа верблюжьих голов (о золоте и серебре имеют весьма слабое понятие в пустыне). 3000 лучших животных пришлось миротворцам раздать, чтобы достичь предполагаемой ими цели. В глазах жадных арабов это было поразительным актом великодушия и щедрости, даже со стороны самых зажиточных из них. Таким образом можно было наконец добиться замирения, хотя до самого последнего момента разные эпизоды угрожали ежеминутно возобновить снова жесточайшую резню. Один только, по глубокому убеждению, уклонился от мира. Это был старец Кайс Ибн Зухейр, из-за злосчастного жеребца которого возникла вся эта распря. Не то чтобы он в душе не одобрял мира. Из первых, старик убеждал членов своего племени согласиться на предложение обоих благородных Зубьянитов. Но и для него даже, истого бедуина, эта война стала страшилищем. «Я не в состоянии выносить взгляда ни одной из Зубьяниток, – признавался он. – Нет почти ни одной меж ними, у которой бы я не убил кого-нибудь: отца, брата, мужа или сына». Поэтому со своими ближайшими родственниками он удалился за Евфрат, к племени Бену Намир, родственному Ва’илю, кочевавшему среди поселений месопотамских христиан. Там, как говорит предание, перешел он в христианство и кончил мирно жизнь монахом в далеком Омане (на юго-востоке Аравии).

И другие бесчисленные, возникавшие часто междоусобные распри воспеваются в арабских стихотворениях, посвященных описанию подвигов любимых народных героев. Подобно провансальским трубадурам, у всех арабских племен вошло в обычай прославлять меч и песню и сплетать им один и тот же лавровый венок. Спустя тринадцать столетий немецкий поэт Рюккерт перевел большинство их на родной язык^[10]. Также и великодушие обоих вышеупомянутых миротворцев было воспето величайшим поэтом того времени Зухейр Ибн Аби Сульмой в большом стихотворении, попавшем в знаменитый сборник Му’аллакат. Рюккерт перевел и это произведение (Hamâsa I, 147).

Если эта старинные песни отмечают отдельные исторические моменты в виде устных рассказов домухаммеданского периода, то, с другой стороны, существует немало указаний, что вечно живой источник образования легенд заставляет нас взглянуть на целое в освещении чего-то слишком отдаленного, чрезвычайно своеобразно оттененного. Приходится волей-неволей придти к заключению, что основания и перипетии этих бесконечных раздоров между отдельными племенами все одни и те же. Постоянно они оказываются почти тождественными с тем, что сообщено было выше о двух наиболее типичных историях. Поэтому не следует глядеть на них как на факты первостепенной исторической важности, а только как на почти исчерпывающую предмет характеристику бедуинов, на самый сильный, побудительный, преимущественно пред всяким другим, элемент всей арабской национальности. Нетрудно наполнить целые тома подобными сообщениями, но нам кажется достаточным ограничиться только что рассказанным, дающим более ясное представление о духе самого бедуинства, о диком его упорстве и храбрости, беззаветном и крайне щекотливом чувстве чести и вытекающем непосредственно отсюда порыве великодушия, а рядом жадности и коварстве обитающих в степи арабов, чем длинные рассуждения о душевных качествах народов. Прежде всего развертываются перед нами во всей своей широте две характеристические черты этого замечательного народа, которые везде, куда только успели проникнуть бедуины, издавна препятствовали им установить прочный государственный порядок Я говорю о необузданной страстности и чрезмерной самооценке индивидуальной силы, приводящих их вечно к резкому партикуляризму. Эти два самые неискоренимые недостатка сделали невозможным самое существование кельтов, а итальянцев держали целые столетия в невыносимом для национального чувства гнете.

В самой природе вещей лежит, конечно, почему эти пороки достигли кульминационного пункта. Это случилось благодаря постоянной жизни в пустыне. Она предъявляла настойчиво наивысшие требования к личным качествам каждой особи и даровала успех лишь избранникам своим. И опять-таки свойства самой пустыни препятствуют не только переходу из жизни номадов в оседлую, но даже к мало-мальски сносной государственной организации, ко всякому мирному сожительству народных групп. Там, где разделение на провинции и округа – вещь немыслимая, где вся топография, так сказать, начертана на спине верблюдов – управление становится невозможным. Случайная неудача в сборе и без того скудной жатвы вынуждает к грабежу у соседа; какой же после того может быть покой. Так было испокон веков, 13 столетий тому назад. И доселе бедуин изображает из себя одну из бесчисленных волн моря. Каждый ветерок бросает его из стороны в сторону, и никогда-то он не успокаивается, то налетает на соседей и сливается с ними, то все опять разлетается на все четыре стороны и как бы исчезает.