Аркадий Первенцев
Остров Надежды

Зоя повернулась и вышла из зала. Навстречу еще шел народ. Отряхивались, дули на пальцы, снимали шапки, откашливались. У подъезда прибавилось автобусов. Моряк нес связку фуражек. Зоя догадалась – от караула. Сменившиеся курсанты залезали в автобус в зимних шапках, пересмеивались и перешучивались вполголоса. Милиционеры, подъехавшие на мотоциклах, прошли вдоль толпы, потеснили ее, навели порядок, закурили из одной пачки.

Напротив клуба выстраивались вооруженные матросы, по-видимому, вызванные для последнего салюта. Строй подравнивал молоденький белокурый лейтенант, с большим вниманием оглядевший Зою, подошедшую к милиционеру, чтобы спросить, как поближе пройти в гостиницу.

– Прямо! – он указал на ту же улицу, какой они пришли сюда. – Исаакий – и прямо!

Зоя перешла площадь по утоптанному снегу, миновала грязные сугробы и пошла по левой стороне старой улицы.

Не таким представляла она прощание с Юрием. Слишком скользкие права у нее, чтобы вести себя по-другому и не показаться наивной и смешной. Все, что окружало его, складывалось дольше и надежней, в том числе и супружество, какой бы ни была его жена, пусть даже виновницей смерти.

Исаакиевский собор поднимался будто укутанный в замороженную пленку бледно-голубого тумана. Мертвый храм с огражденными железной решеткой папертями. Давно умершие апостолы и святые, отлитые на портальных входах, наглухо закрытых для людей. За белыми голыми деревьями угадывался Медный всадник, словно облачко, бегущее к Неве. Прямо – бывший «Англетер», где покончил с собой Есенин. Юрий говорил о нем, читал стихи, бранил поэта за легкомысленное отношение к собственной жизни, козырял Маяковским, а тот тоже… Невеселая улыбка скользнула по губам Зои. Она попыталась отмахнуться от этих дум, поднялась на лифте на свой этаж, долго открывала дверь ключом, пока ей не помогла дежурная. Войдя в номер, бессильно опустилась на стул.

Ей не стало теплей, ноги не отошли, только растаял иней на волосах и прядка прилипла ко лбу, за воротник скатились студеные капли. Она поежилась и подумала: «А ему там все равно».

Отец вернулся в сумерки.

– Как себя чувствуешь, Зоя? – обеспокоенно спросил он.

– Ничего.

– Ты не ездила на кладбище?.. Правильно поступила. Все равно его не вернешь, а простудиться можно.

Он говорил деланым, неестественным голосом, и слова доносились откуда-то издалека, будто через стенку. Что еще он хочет сообщить?

– Я говорил со следователем. Никаких осложнений.

– То есть? – вяло выдавила Зоя. – Для кого нет осложнений?

– Что, сама не понимаешь?

– Догадываюсь. – И ядовито добавила: – Нет преступления?

– Да, – неприязненно бросил он.

Дмитрий Ильич умылся, сменил рубашку. Ему хотелось общения, а дочь надулась.

– Письмо было? – наконец спросила она, поняв состояние отца.

– Не говорят. Вряд ли…

– Почему?

– Вряд ли он захотел бы компрометировать кого бы то ни было. Он был приличный человек.

– А если бы оставил письмо – неприличный?

– Зоя! – отец снова вспылил. – Жизнь гораздо сложнее, чем ты думаешь. Тебе впервые пришлось столкнуться с ней лицом к лицу, и сразу столько… – он не договорил, отмахнулся, придвинул к себе телефон, вызвал междугородную.

– И сразу столько разочарований, – дополнила Зоя, – больше того… горя. – Она почувствовала внимание к себе и продолжила более искренне, сердечно: – Тебе приходилось сталкиваться, мне еще нет. Во всяком случае, я начинаю плохо… Тебе удается находить людей, которые помогают оттаивать, а я никого не вижу возле себя, кроме… родителей.

Дмитрий Ильич внимательно слушал это откровение своей дочери и снова убеждался в своей отцовской несостоятельности. Мало, оказывается, платить за квартиру, газ и свет, покупать платья и обувь, требуется гораздо большее от сложной должности отца, и особенно в этот период, когда формируется… когда недостаточно сюсюканья, мимолетной ласки и сентиментальных писем издалека.

Слова дочери звучали как упрек, и, чем они были мягче, тем острее боль. Да, он порой убегал куда-то на край советской земли, забирался в дальние гарнизоны, залезал в атомную субмарину, встречался с интересными людьми и заряжался их энергией. А дочь оставалась почти на произвол судьбы, и ей приходилось самой познавать, оценивать, приобретать привычки. Ему ничего не стоило пригласить к себе Лезгинцева, наградить его ореолом и – невольно подготовить почву… Получилось почти по-книжному: «Она меня за муки полюбила, а я ее за состраданье к ним».

Междугородная дала Москву. Разговор с женой продолжался недолго: опять – Зоенька… «Прости меня, не брани ее, мы решили неосмотрительно, по-бабски, но я иначе не могла, потому Зоенька…»

– Мне жаль маму, – сказала Зоя, – я ее подвела. Не сердись на нее. Она у нас хорошая, папа. Кстати, какие у тебя завтра дела? – Правильно поняв его молчание, сказала: – Если возникнут какие-то сомнения или кривотолки, ты не бойся за меня. Меня костят девчушкой-разлучницей, сама слыхала… Если надо восстановить истину…

– Ничего не надо восстанавливать, – глухо попросил Дмитрий Ильич, – ты ничего не разрушала. Не старайся вылезти на первый план, дать повод, а сплетникам рот не заткнешь… Завтра я побываю у Татьяны Федоровны, Она требовала моего приезда. Пусть скажет – зачем… Сейчас мы пообедаем, а потом я зайду к Ваганову.

– К Ваганову? Нужно ли?

– Необходимо.

Зоя осторожно попробовала переубедить отца. И снова, вслушиваясь в речь дочери, он удивлялся обстоятельности ее мыслей. Будто другой, неизвестный ему человек беседовал с ним на равных правах.

– Ты в таком легко возбудимом состоянии, а он, судя по всему, хладнокровный, собранный. Побереги себя, папа.

– Я слишком берег себя. – Дмитрий Ильич принялся за суп. – Любителей излишних накоплений иногда именуют скрягами.

Они были вдвоем и могли быть откровенными. В соседнем номере раздавалась финская речь, потом русская, вероятно, говорил переводчик.

– Ваганов дурной человек, папа?

– В личном плане – безусловно.

– То есть в личной жизни? – уточнила Зоя.

– Я это и имею в виду. Он типичный обольститель.

– Ну, это не так уж плохо. О подобных мужчинах мечтают мои подруги.

– Надо уметь выбирать подруг, – отрезал Дмитрий Ильич.

Зоя промолчала, ссутулилась, нервически дернулись ее губы. Отставив тарелку с недоеденным супом, нехотя принялась за бифштекс.

– Как же преуспевает Ваганов? – спросила она, потупившись. – Обольщением?

– Не иронизируй…

– Тогда кто-то ему протежирует? – настойчиво продолжала Зоя. – Вульгарно выражаясь, блат?

Дмитрий Ильич поморщился, запыхтел, пытаясь завершить разговор, принимающий и острые и неуклюжие формы. Ему не хотелось ссориться с дочерью. Всего проще накричать, цыкнуть.

За окном вспыхнули фонари. Линия матовых точек протянулась вдоль улицы. Слышались работа лифта, стук захлопываемых дверей.

– Только протекцией такого положения не добиться, – сказала Зоя, – нет сомнений, он крупный специалист.

– Да, – коротко отрезал Дмитрий Ильич.

– Гигант?

– Ну, этого я бы не сказал. В его области имеются более крупные авторитеты.

– Кто?

– Это знать тебе ни к чему.

– Не те, которые его встречали?

– О, нет! – Дмитрий Ильич справился с обедом, взглянул на часы. – Во всяком случае, с ним вынуждены считаться.

– Смотреть сквозь пальцы?

– Предъявлять ему счет в области морали я не намерен. Пусть бесится.

– Прежде всего виноваты сами женщины. Он живет… сочно.

– Послушай, – отец готов был вновь распалиться, – не будем распространяться на подобные темы!

– Порочные люди, говорят, больше привлекают?

– Я тебя не узнаю! – Дмитрий Ильич вспылил. – Где ты всему этому научилась? Невероятно! Пойми, тебе только девятнадцать. Еще три года назад тебя не пускали на взрослые сеансы… – Зоя сникла. Отцу стало жалко ее. – Отдыхай. Читай «Вокруг света», – сунул ей купленный у лифтерши журнал. – Я пойду к Ваганову.

6

Кирилл Модестович, поджидая Ушакова, в нервном нетерпении расхаживал по гостиной просторного люкса. Чтобы оборонить себя от излишних наскоков, он постарался собрать кое-какую информацию. Приезд Ушакова с дочерью подтверждал слухи о близости к ней Лезгинцева. Хотя и с чувством отвращения к самому себе, но Ваганов заручился неофициальными справками, подтверждавшими этот приезд Лезгинцева в Ленинград и заказ в гостинице отдельного номера для дочери Ушакова. Где Лезгинцев квартировал – неизвестно, домой он тогда не заявился.

Ушаков относился к Ваганову дурно и при желании мог повредить его репутации. Получившая в свое время огласку скандальная история о связи Ваганова с Татьяной Федоровной могла вновь всплыть наружу при столь неблагоприятных обстоятельствах.

Ваганов долго прикидывал, как ему поступить в том или ином случае, и гаденькие мыслишки занимали его расстроенное воображение. В конце концов выработал линию поведения и приготовился отразить любую атаку.

Прежде всего он боялся за собственный авторитет, под которым подразумевал свой вес в обществе, созданный благодаря умению скрывать грешки большие и малые, напускать важность, заручившись надежными покровителями и друзьями, способными в нужную минуту сказать на белое черное. Ваганов в ожидании гостя заказал коктейли, апельсины, оделся просто – в твидовый костюм с искорками по светло-серому фону шотландской ткани.

Ему хотелось придать свиданию более непринужденный характер. Ваганов относился к пишущей братии пренебрежительно, считая журналистов людьми как бы второго сорта, но одновременно и побаивался их, зная мощную силу печати. Разговаривать начистоту с человеком мало ему знакомым он не решался. Вспоминая разговор в поезде, негодовал: «Ишь ты, ржавое перышко, упрекает в эгоизме! Мне хоть земля тресни!»

Ушаков явился в точно назначенное время. Широкая улыбка хозяина почти не произвела впечатления на гостя. На лице Ваганова были заметны следы озабоченности. Расстегнутый ворот шерстяной рубахи, мятый костюм Ушакова в другое время шокировали бы Кирилла Модестовича.

– Что за смесь? – небрежно спросил Ушаков.

– Прошу, Дмитрий Ильич! Коктейль типа «таран». Выполнен знаменитым барменом.

Ушаков присел к столику, положил ногу на ногу, взял бокал, брезгливо отложил пластмассовую трубочку, заменявшую соломинку.

– Я пришел с единственной целью, Кирилл Модестович, самому разобраться в причине гибели Лёзгинцева, – твердо предупредил Ушаков, – мне он дорог. – Дмитрий Ильич отхлебнул из бокала.

– К вашим услугам. – Ваганов насторожился.

– Расскажите мне популярно, если вам позволено, что произошло с Лезгинцевым? Сенсация или правда? Почему его называли переоблученным? Вы, говорят, знаете…

– Не больше и не меньше других. – Ваганов помедлил, испытующе взглянул на Ушакова. – Это произошло в период освоения атомных энергетических установок. Когда? Сравнительно недавно. Наш цех самый молодой. – Ваганов полностью пришел в себя, и его голос зазвучал с прежней мягкой баритональностью. – Прежде всего могу вас успокоить. Наш больной не заразный. Конечно, если иметь дело непосредственно с изотопами…

Ушаков движением руки остановил его:

– Меня не это волнует…

– Извините, почему не это? Вам пришлось быть вместе с ним весь поход. В одном заклетке, так сказать. Вы делились кое с кем своими опасениями.

– Неужели Бударин с вами разоткровенничался?

– Во-первых, не Бударин, а во-вторых, почему со мной нельзя откровенно говорить? Разве я не храню такие тайны, от которых у другого лопнула бы черепная коробка? Если мне доверяет государство в целом, почему не может довериться один человек, частица, пылинка?

Ваганов ловко разыграл обиженного. Ему удалось напроситься на извинения, простить, показать свое великодушие.

– Мы, знаете, частенько растрачиваем себя по пустякам, – методично произнес Ваганов, принимая вторую дозу коктейля, с молниеносной быстротой доставленного на мельхиоровом подносе расторопным официантом.

– Бывает, – согласился Дмитрий Ильич. – Но иногда за пустяки принимают принципиальность. Здесь я не согласен.

– Мне бы хотелось расстаться друзьями, – сказал Ваганов. – Выбор у меня ограничен вне замкнутого технического круга. На дружбу к тому же необходимо время, а его в обрез. – Он извинился, сменил штиблеты на комнатные туфли, пожаловался на ревматические боли суставов. – Все то же Заполярье. Однако давайте закончим с Лезгинцевым. Мы испытывали… – Ваганов замялся. – Номер проекта вам ничего не скажет. Поэтому назовем его иксом. В первом контуре в реакторном отсеке произошла утечка. – Ваганов раскрыл блокнот, вычертил схему.

– Минуточку, Кирилл Модестович, – Ушаков остановил его, – вряд ли я разберусь в столь сложной схеме. Что Лезгинцев?

– Что? – Ваганов умоляюще поднял руки. – Вы знаете его характер. Сам полез. В горячке пренебрег самыми элементарными мерами защиты. – Ваганов приподнял брови. – Словом, прихватил Юрий Петрович лишку, не смертельную, но большую дозу. Оставили его на флоте. Ну, наблюдали, конечно. Однако эта штука коли вошла, так вцепилась. Ее ни в Цхалтубо, ни в Мацесте не выгонишь…

Помолчали. Ваганов взял бокал с аловатой жидкостью, выпил его залпом.

– Вот так. Лезгинцев будто нарочно лез на рожон. – Ваганов взъерошил волосы. – А все же зря Юрий расчувствовался. Нельзя доводить себя до исступления. Заниматься любовью нужно толково, без перехлестов…

Ушаков поднялся, откланялся. На эту тему ему не хотелось продолжать беседу. Было противно слышать о том, что любовью надо «заниматься».

– Простите, Кирилл Модестович.

– Не смею задерживать, Дмитрий Ильич. – Ваганов услужливо распахнул двери. – Вы будете у… вдовушки?

– Обещал. Завтра.

– У нее все улеглось. Умные люди посоветовали. – Ваганов в коридоре взял Ушакова за руку. – Только мой совет: к ней – без доченьки. – У Дмитрия Ильича покраснели уши. – И второе, в части сугубо материальной. Хотя дело щепетильное. Сами понимаете, нельзя поощрять слабохарактерность, тем более в офицерской среде, но все же, кажется, командование базы решило возбудить ходатайство о пенсии жене и матери. Дальше как-то устроится, а пока… Татьяна Федоровна скакала при муже, а когда кормильца нет, на одной ножке не попрыгаешь. Фактически она беспомощный человек. Что она может делать? Провела лучшие годы на краю света, под крылышком… Ей-богу, если она сама не заслужила, то ради него…

Они расстались холодно.

7

В ленинградской квартире Лезгинцева Дмитрию Ильичу бывать не приходилось. С трудом разыскав новостройку и проблуждав возле подъездов, он наконец добрался до лифта. Озябший и неуверенный в благополучном исходе визита, Ушаков распутал заиндевевший шарф, причесался. В мутном зеркальце лифта он увидел свое посеревшее лицо, резко очерченные морщины и тусклые, виноватые глаза. «Не нравишься ты мне, папаша. Возьми себя в руки, держись козырем!»

Остановившись возле двери, Дмитрий Ильич постарался набраться мужества, хотя в голове молоточками постукивало: «Приезжайте, расхлебывайте». Неуравновешенная, больше того – взбалмошная, Танечка пугала его, а заверения Ваганова могли обернуться лишь уловками стреляного волка.

В квартире толклось много людей. Самой хозяйки не было видно. Впустившая его седая юркая женщина спросила у порога:

– Вы насчет памятника?

– Нет, не насчет памятника.

– Звонили из горсовета, обещали прислать человека, – затараторила старушка. – Пока поставили из нержавеющей, со звездочкой. А потом будет надгробие – воинская часть будет делать. Где-то я номер части записала…

– Мне бы повидать Татьяну Федоровну, – попросил Дмитрий Ильич. – Моя фамилия – Ушаков. Из Москвы.

– Из Москвы? – старушка заулыбалась. – По поводу пенсии? Танечка, товарищ из Москвы…

– Где? Кто там? – отозвался утомленный голос Татьяны Федоровны. – Проходите, пожалуйста. Сирокко, помоги…

Появилась женщина в черной юбке, красной кофточке, с развитыми бедрами и пламенными глазами.

– Сирокко, сестра Танечки, – с ходу представилась она. – Вы товарищ Ушаков? Не так ли? Танечка! Дмитрий Ильич!

– Дмитрий Ильич, дорогой, где же вы застряли? – Татьяна Федоровна поднялась навстречу и тут же приникла к его широкому плечу. – Куда вы вчера делись? Я пригласила близких, друзей. Небольшой круг… Вас так не хватало… Как вы тепло сказали у могилы… – Она приложила платочек к глазам, всхлипнула, быстро оправилась. Вчерашняя прическа сохранилась и носила следы свежего лака. Вместо траурного платья на ней был черный костюм и белая кофточка с высоким воротничком.

Дмитрий Ильич усадил ее на место, произнес несколько успокоительных фраз, кивком головы представился присутствующим в квартире женщинам с поджатыми губами и мужчинам со скорбными лицами.

– Сирокко! – позвала Татьяна Федоровна. – Подай Дмитрию Ильичу чашку чаю. Вы озябли? Такая мерзкая погода, ужас.

Она поправила на коленях юбку, засунула скомканный платочек за широкий браслет, монотонным голосом рассказала о своих переживаниях.

Сирокко принесла чай. Ее пальцы были унизаны кольцами. Прямые смолистые волосы собраны на самой макушке и завязаны лентой. Во всем ее облике чувствовалась знающая себе цену провинциальная зрелая львица.

– Живу в Молдавии, – рокочущим грудным голосом сообщила она, – моему имени не удивляйтесь. У нас папа был с небольшим зайчиком, – покрутила пальцем возле своей головы, – торговый моряк, точнее – шкипер. Сирокко – подумать только! Ветер такой есть.

Дмитрий Ильич пришел в себя, принялся за чай. За столом сидели степенные безмолвные старушки и мужчины в пиджаках давнего покроя, с гордыми осанками и тяжелыми морщинами на изношенных лицах. Такие люди неизменно присутствуют на поминках, а откуда они появляются, не всякому известно. Они прихлебывали чай, намазывали масло на тонкие кусочки хлеба, раздавливали баранки, неторопливо размачивали их и осторожно жевали, опасаясь повредить вставные зубы.

– Вы бы написали о Юрии Петровиче, – сказал один из них, наиболее сохранившийся, крайне интеллигентно, без стука, помешивая ложечкой в стакане. – А то: живет – никто ничего, только, мол, после смерти. Умрет – подавно забыли. Хорошо, если комок глины швырнут в могилу, а то и этого сделать им некогда. Конусок из нержавейки водрузят, пришьют дощечку – и на том все заботы… Вспомнят в дни юбилея, ежели по качеству содеянного подходит, и опять каждый за свои дела…

– Ладно ты, Евсей, – остановил его сидевший рядом мужчина с двойной планкой орденов. – Теперь – следопыты, наследники славы… Тебя разве мало вызывают в школы, на собрания?..

– Так я-то еще не под конусом! – сказал первый и опять занялся размешиванием стойкого рафинада.

Отдельно, в глубоком продавленном кресле, неподвижно сидела маленькая старушка в черном шарфе на седой, гладко зачесанной голове. Большие, знавшие физическую работу кисти рук тяжело лежали на коленях. Отрешенный взгляд заплаканных глаз выражал неизбывное горе. Это была мать Лезгинцева. Судя по всему, она чувствовала себя здесь одинокой и чужой. На нее мало обращали внимания, обносили даже чаем.

Скорбные сожаления нагнувшегося к ней Дмитрия Ильича она выслушала бесстрастно, будто не веря им. И только в конце поднесла ладони к лицу, уткнулась в них, заплакала.

Татьяна Федоровна тронула Ушакова за плечо, недружелюбно глянула на старушку.

– Пойдемте. Мне надо с вами поговорить.

Мать отняла руки от лида, сжала бескровные губы. Тихо, будто разговаривая с собой, сказала:

– Она тут командир. Она и его утащила…

В спаленке Татьяна Федоровна села у трельяжа с накинутой на него черной траурной кисеей, а Ушакову предложила пуфик. Неудобство низкого пуфика восполнялось открывавшимся из окна видом широкого проспекта с громадами новых домов на сизом метельном фоне.

В войну проспекта не было. Невдалеке шли упорные бои между траншейными войсками. Бывший боец, вероятно, не смог бы признать местности, так все изменилось.

На стенах – на фотографиях – Лезгинцев. Он появился тут недавно, после смерти.

– Поглядите на этот снимок – Юрий с командующим. Он еще не получил Героя. А на другом – с главкомом. А это? Узнаете Максимова? А вот у лодки. Снимал московский репортер. Волошин, возле него старпом Гневушев, штурман Стучко-Стучковский… Вам все знакомы.

Расплывчатый силуэт подводной лодки, очертания рубки больше угадывались. Снимок был сделан, судя по одежде и пейзажу, летом.

– «Касатка»?

– Да, Дмитрий Ильич. Неправда ли, будто сто лет прошло? Не кажется ли вам?

– Пожалуй…

– Вам тоже тяжело?

– Как и всем остающимся в живых.

– То есть? – она нетерпеливо ждала ответа.

Дмитрий Ильич подвинулся к окну и, продолжая наблюдать за непрерывным движением на проспекте, ответил:

– Мертвому все безразлично.

– Утешение слабое. – Она зябко поежилась, искоса посмотрела на себя в зеркало: – Говорят, я стала хуже.

– Я бы не сказал, – уклончиво ответил Дмитрий Ильич, не склонный продолжать разговор в таком духе. – Если уж говорить откровенно, вы переменились к лучшему… Извините меня…

– Я постарела, Дмитрий Ильич, – она сделала нетерпеливый жест, остановила его возражения. – Душой постарела. Раньше рассуждала – я самая хорошая. Теперь – другое.

Из столовой доносился глухой говор. Выделялся резкий голос Сирокко. Татьяна Федоровна недовольно поморщилась, притворила плотнее дверь.

– Его смерть невероятна… Я не могу примириться. В Юганге я проклинала Югангу. Теперь я вернулась бы туда, не колеблясь ни одной минуты. Только бы он остался… Помните северное сияние, Дмитрий Ильич? Мой глупый поцелуй? Там я была еще девчонкой. Считала себя жертвой века, причисляла к потерянному поколению. Не надо, Дмитрий Ильич, не разубеждайте меня, – попросила она в ответ на его возражения. – Вы знаете меня больше других, но я-то знаю себя лучше всех. Первые минуты я себя не винила, я искала виновных повсюду… Я нашла его письмо к вашей дочери… Он не отослал его. Большое письмо, полное диких признаний. – Дмитрий Ильич сжался. Он не знал о существовании такого письма. – Не беспокойтесь. Я никому не показала его. Зато ревность вернула меня к жизни… – она говорила тихо, медленно. – Не будь такого побочного обстоятельства… – она улыбнулась. – Сирокко из-за ревности взрезывала себе вены. У нас такая кровь, мстительная, горячая… Мы, безусловно, цыгане, отец фантазировал – из древних валахов или еще откуда-то. Цыгане! Ничего предосудительного. Я обожаю цыган, если хотите… Хотя шут с ними, привязались на язык. Как вы считаете, что основная причина?

– Не знаю, – Дмитрий Ильич уклонился от прямого ответа, – почти два года я с ним не встречался.

– Но потом он был у вас.

– Вы сами знаете по его письму…

– Поэтому я не спрашиваю, а утверждаю.

Дмитрий Ильич насторожился, его голос стал суше.

Перед мысленным взором всплыл Ваганов. Не готовят ли они оба для него западню? Она будто разгадала его мысли:

– Не придумывайте себе лишних врагов. Я ищу причину.

– Вы же отыскали ее… в себе, – жестко сказал Дмитрий Ильич.

– Что же мне, смириться с этой мыслью? – она неприятно посмотрела на Ушакова. – Вы насторожены? Напрасно. Я категорически отвергаю значение девчонок-разлучниц. Ему не восемнадцать. – Она прикрикнула на сестру, влетевшую было в комнату. – Юрий был тем, за кем охотятся.

– Вы предполагаете преступление? – осторожно спросил Дмитрий Ильич. – Или комиссия…

– Ах, комиссия, комиссия, – она закурила. – Никто не хочет углубляться, осложнять. А возможно, мне и не говорят. И не скажут. А если скажут, то не сейчас. Ведь многое не ясно.

Дмитрий Ильич попытался разобраться в потоке ее слов. Она рассуждала правильно со своих позиций. Ее прикрутили к колеснице. Существует категория людей – первооткрывателей. Они идут вперед по нехоженым тропам: летчики-испытатели, атомщики, разведчики больших глубин, космонавты, ракетчики, подводники… Профессии можно умножить. Им хуже, чем другим. Они в постоянной опасности. К ним должно быть особое отношение. Не только к ним – к их женам, детям, родителям. То есть к тем, кто привязан к колеснице.

– Дамочка отправляет мужа на курорт и, извольте, волнуется, места себе не находит, а мы провожаем своих мужей в океаны, подо льды, на целые месяцы. Внутри их жилья – атомные реакторы. Это не девчонка на пляже, не лев в джунглях, не ангина или аппендицит… Вы думаете, ваша супруга спокойно отправила вас под воду?

– Полагаю, что нет, – сказал Ушаков, понимая ее все больше и больше.

– Многое мне пришлось передумать, – продолжала она, – всю жизнь перевернешь, от детской куклы до первого поцелуя. Признаюсь, я его дразнила. А он кипел от бесшумной ярости. Он не прощал мне ничего. Безумно ревновал. Но ни разу не оскорбил, не устраивал омерзительных сцен. Постепенно я отпугнула его от себя… Вы понимаете, в каком смысле… Он был болен.

– Лейкемия?

– Да. Он понял болезнь не сразу. Я вчера говорила с доктором Хомяковым. Он ходил на «Касатке». Медицинская комиссия пропустила его, надо думать. Отрава вливалась незаметно: «Ни цвета, ни запаха». – Татьяна Федоровна замолкла, вся собралась и вдруг стала холодная и чужая. – Вы бог весть что подумаете. Я себя не оправдываю. Я мало щадила его. Мне казалось, он отвечает той же монетой. Комиссия собирает анализы и бумажки. Разве можно узнать причину по номеру билета на электричку?

Сирокко все же ворвалась:

– Выйди к людям, Татьяна, неудобно, – руки Сирокко описывали круги, – выражают сочувствие мамаше, а она…

В столовой народу прибавилось. Пришел майор в морской форме договориться об обелиске. Костистый фотокорреспондент с «телевиком» потребовал снимки из семейного архива и, когда ему отказали, «щелкнул» Татьяну Федоровну и мать покойного, затем отошел в угол, прищурился, обождал, пока Ушаков присядет к матери, и их «щелкнул». Спросил у Сирокко фамилии, имена снятых, записал, равнодушно поглазел на собравшихся и скрылся…