Аркадий Первенцев
Остров Надежды

И это девочка так рассуждает! Почти ребенок, еще куклы целы, еще попадаются в шкафу ее распашонки! Никогда не поверил бы… Способна так рассуждать на запретные темы? Кто ее научил или разбудил?

Дальше – снова Зоя. Небрежно, нет, взволнованно, не следила за почерком, и обычный стройный ряд строк изломан:

«Дружить мужчина и женщина могут, но, на мой взгляд, это крайне неинтересно. Такая дружба – союз равнодушных и бестелесных. Какой же в ней прок? А если любить, то невзирая на условности. Зная, что любовь – и счастье, и несчастье, зная, что любовь приносит и страдания, и в большей мере, если наблюдать не через призму, а в упор, без всяких поправок и снисхождений».

«Да, не отрицаю – страдания могут закрепить любовь. Закрепить – заковать! Любые цепи есть неволя. Если горе? Взаимное горе?»

«Взаимно перенесенное горе укрепляет любовь больше, чем радость. Хорошее почти не оставляет следа».

Дальше ни строки. Летели фантастические птицы, похожие на птеродактилей, гнулись пальмы под ветром. Рисовала Зоя. Такое же, очень похожее, присылал ей, девочке, Дмитрий Ильич, ведя с ней переписку рисунками. Рассуждая с чужим человеком, Зоя вспоминала свое детство.

Хотелось не плакать – стонать, рыдать. Никогда он не предполагал в себе такой сентиментальности. Звала кровь – детище, именно детище. Как его охранить?

Если вдруг в нее вцепится следствие – изранят, искалечат. Зачем он пригласил Лезгинцева, подтолкнул?

Зачем он везет с собой этот документ? Для чего или для кого?

Может быть, выбросить на том же девятнадцатом километре?

Бог мой, снова совпадение – и Зое девятнадцатый год. Если бы не трагедия, показалось бы, как великолепно разыгран спектакль. Судьба дочери все больше угрожала ему. Не беспокоила, а угрожала. Ему, отцу, слепому человеку. В памяти провихрили случаи самоубийства юнцов, и только из-за любви. Тот застрелился из дробовика, тот бросился в пролет, та отравилась, одну вытащили из-под автобуса, и, вся в крови, она вопила: «Пустите, дайте мне умереть!»

Проглядел самое главное. Лазал по колхозам, беспокоился, не осыпалась бы пшеница, не передержали бы рожь, учил хлеборобов статейками, а дочь проглядел. Некому было потрясти его, папашу, за шиворот.

Без стука открылась дверь. В овале зеркала появилась та же буфетная девица: малиновая кофточка, оголенные руки.

– Как обещала, гражданин пассажир. Не надумали?

– Нет.

– Все отвечают односложно.

– Естественно. Мы незнакомы…

– Живем-то в одной стране. – Девушка говорила вялым голосом. Посмотрелась в зеркало. – В международном вагоне нахал. Съел всю помаду. Ненавижу таких сытых котов. Дайте, просит, вашу руку, погадаю. – Она разжала пальцы, такие называют музыкальными. – Хиромант нашелся! – Позвенела монетами в кармане фартука. – Чего задумались? На меня не обращайте внимания. Я вообще кислятина. Рано седеете. Тоже не всё разлюли? Как вас величать разрешите?

– Не имеет значения. – Он с гнетущим любопытством вглядывался в девицу, искал сходства с дочерью. Какой она выглядит со стороны, для чужого глаза? Как ведет себя? После двусмысленных «любовных фантов» можно предположить разное.

– Мое имя стандартное – Валя, – продолжала девушка. – Каждая пятая – Валя. Переменить на Виолетту, что ли? – Она подкрасила губы у зеркала. – Начальник поезда сказал – на нашей линии столкнули человека с электрички…

– Столкнули?

– Не сам же.

– Вы не знаете подробностей, Валя?

– Заинтересовались. – Девушка неторопливо подправила карандашиком ресницы, поставила на щеке мушку. – Живет человек, никому не нужен. Попал под бандита, сразу понаехали. Офицер, говорят, морячок, чуть ли не герой.

– Фамилию не называли?

– Называли. Не русский. Лезгин, что ли? – Она небрежно кивнула на прощание.

4

Мужчина в теплой пижаме и туфлях гуцульской расшивки пристально всматривался в окно. Половина лица его и руки хранили явные следы ожогов. Дмитрий Ильич поклонился, отодвинул шторку. Мужчина обрадовался живому человеку, разговорился. Ему пришлось воевать в этих местах. Судя по погонам на висевшем в купе кителе, дослужился до полковника.

– Свыше двадцати лет сюда не попадал. И надо же так разбушеваться! Только ведьм не хватает. Ничего не вижу. Начинал я здесь юнцом, а теперь дочка на выданье. Время-то изуверски быстро летит. Глянь-поглянь, уже плешь намечается, брюшко выпирает. А я люблю армию. Мне уйти в отставку, на пенсию – удар. Вы не из военных?

– Нет. Журналист.

– Журналист? Отлично. Я бы мог вам таких сюжетов подбросить… Если взять только мною пережитое – «Война и мир», честное слово…

Дмитрий Ильич покорно выслушал десятиминутный красочный рассказ об одном танковом бое, извинился, спросил:

– Вы не слыхали подробностей? Кого-то столкнули с поезда.

– Столкнули? С нашего?

– С пригородного.

– Пьяный, наверное, вывалился. – Полковник брезгливо улыбнулся, замял окурок в пепельнице. – Пьют как лошади. Владимир Красное Солнышко разрешил питие для веселья, а не для ЧП. Вы, я вижу, не склонны выслушивать воспоминания ветерана. Да и понятно. Скучно. Экспрессы, буфеты, мягкие вагоны, а тут – о крови, о слезах, о солдатчине. Спокойной ночи!

«Один принимает за алкоголика, другая – за морячка-лезгина. Эх ты, Юрий, Юрий!..» – размышлял Дмитрий Ильич, готовясь на боковую. Купе почему-то напоминало ему каюту подводной лодки. Очевидно, от запаха линкруста, теплых труб, ритмичного гула движения. И дышать хотелось глубже, как там, полной грудью.

За дверью раздался чей-то знакомый голос, искавший «товарища Ушакова». Проводник предупредительно постучал, попросил разрешения войти. Дмитрий Ильич застегнул пижаму, сбросил защелку, и в тот же миг в купе ввалился огромный, барственно важный Ваганов.

– Дмитрий Ильич, миллион раз прошу извинить! – Ваганов полуобнял Ушакова, ткнулся щекой, причмокнул в воздухе. – Идите, милый! – Он сунул рублевку проводнику.

Ваганов был в невероятной заграничной куртке, выстеганной по пурпурному фону атласистой ткани. Его заметно поседевшие кудри вились над высоким белым лбом, сочные губы были полуоткрыты, и ослепительная улыбка украшала его лицо.

– Шестое муравьиное чувство подсказывает, меня подзабыли. – Ваганов присел на противоположный диван, смял вдвое подушку, засунул за спину, потер ладони. – Фамилию, не сомневаюсь, помните. А остальные прибавки лежат не в первых рядах таблицы Менделеева. Кирилл Модестович к вашим услугам!

Дмитрий Ильич попытался сохранить спокойствие, хотя появление Ваганова было для него неожиданным и тревожным.

– Чему обязан, Кирилл Модестович? – Ему не хотелось встречаться с ищущими и сразу же потерявшими покой глазами Ваганова.

– Прошу извинить. – Ваганов снизил голос, выключил верхний свет. – Общность наших интересов требует уточнений…

– Прошу не так туманно…

Ваганов потянулся к нему всем корпусом, колени их почти сошлись. Каждое его слово, по-видимому, заранее взвешенное, приобретало знобкий смысл.

– Вас, Дмитрий Ильич, насколько я догадываюсь, тоже вызывают по делу Лезгинцева. – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Вас – понятно! Вы соприкасались с ним непосредственно. Плавали вместе, дружили, насколько мне известно. А зачем я понадобился? Ума не приложу. У меня с ним были рядовые, служебные дела. Как и всегда, по новому проекту. Мало ли приходится нам, поставщикам, иметь дел с нашими заказчиками!

Ваганов скорбно улыбнулся, отодвинулся, снова затискал подушку за спину, вытащил трубку, принялся набивать ее табаком. Его пальцы дрожали.

– Чего вы молчите? – Ваганов не мог удержаться. Окаменевшее лицо Ушакова его пугало. Он видел упрямые губы, сильную челюсть, изломанную от напряжения бровь.

– Что бы ни случилось, товарищ Ваганов, хоть земля тресни… а вам… лишь бы не меня. Как, мол, мне? Вдоль или поперек щели?

– Конечно, я понимаю. Вы шутите… – неодобрительно промямлил Ваганов. – Однако поставь любого на мое место…

«Почему ты волнуешься? – думал Дмитрий Ильич, слушая его оправдания. – Что же мне тогда делать? Тебе безразличен заказчик Лезгинцев, а я-то его любил. Для меня он не просто один из многих. Дочь стоит рядом».

Молчание Ушакова заставляло Ваганова изыскивать новые ходы, излишне подробно объяснять и доказывать, а вернее всего – и в первую очередь, – открещиваться из-за позорного, дворняжного чувства трусости.

Он попытался закурить, заметил неудовольствие на мрачном лице своего собеседника, погасил спичку.

Снег стал гуще, польдистей, застучал в стекла. Ваганов задернул до конца шторку, чертыхнулся в заоконное пространство и продолжил свой нудный скулеж, усугубляя дурное настроение Дмитрия Ильича.

Сухо, не скрывая неприязненного отношения, Дмитрий Ильич спросил:

– Вам-то чего беспокоиться? Судя по всему, ваша хата с краю, товарищ Ваганов.

– Вы отчасти правы. Но на Востоке говорят, если хотят обвинить человека, то и помет его осла припишут ему. Я не боюсь за свое доброе имя, но если предадут гласности…

– Ваше имя, насколько мне известно, под забралом?

– Сегодня под забралом, завтра начнут таскать профилем по асфальту… До боли в печени ненавижу всякие следствия, допросы, протоколы. По-видимому, у меня скрыт психический импульс, срабатывающий на любую закорючку.

Виноватые оправдания настораживали, заставляли более придирчиво покопаться не только в «психических импульсах» Ваганова.

– Вам известны подробности?

– Какие, разрешите спросить?

– Подробности, проливающие свет на любое преступление.

– Разве совершено преступление?

– Ходят слухи, его столкнули, – Ушаков продолжал наступать, – или вам известно другое?

Ваганов овладел собой. Теперь он держался более независимо и даже полувраждебно. Перемена произошла слишком быстро, чтобы не возбудить подозрений у Дмитрия Ильича, привыкшего иметь дела с людьми разных категорий и характеров.

– Извольте, я передам вам дошедшие до меня подробности, если они вам не известны. – Ваганов бесцеремонно закурил. Его брови застыли, глаза похолодели. – Лезгинцев поехал к матери, – Ваганов назвал поселок, – пробыл у нее несколько дней, ни с кем не встречался, якобы над чем-то работал. Потом уехал пригородным и в Ленинград не вернулся. Тело его обнаружил путевой обходчик Сивоконев… – Ваганов проверил по записной книжке фамилию, повторил ее, будто это имело значение. – Сивоконев позвонил по начальству. К месту происшествия выехала оперативная группа. Возглавлял ее… – Ваганов подвинул под самый нос Дмитрия Ильича записанную размашистыми буквами фамилию. – Я без очков. Финогенов?

– Да, Финогенов. – Дмитрий Ильич вскипел: – На кой черт мне знать эти фамилии?! Значит, его убили?

Ваганов оглянулся, забеспокоился, приложил палец к губам:

– Вы сумасшедший! Чего вы кричите? Убили, убили… Чепуха какая-то.

– Все говорят, столкнули…

– Мало ли чего. – Ваганов выколотил трубку. Его лицо наполовину освещалось настольной лампой, породистое и, пожалуй, волевое лицо. Губы, резко очерченные, высокий, отлично вылепленный лоб, брови черные, вразлет над жестокими глазами.

После встречи в Юганге прошло немного, примерно около двух лет. Время не тронуло его, лишь прибавило седины: в перец погуще подсыпали соли. Ваганов не потерял зрелой мужской красоты и то прежнее, «паратовское», по-видимому, укрепилось еще сильнее в манерах, поставе головы, интонациях размеренной речи, с теми самыми снисходительными нотками, многозначительными паузами, которые отличали и раньше этого удачливого, самонадеянного человека.

Ваганов намекнул на «достоверные каналы», позволившие ему узнать подробности дела. При вскрытии трупа алкоголя не обнаружили и явных следов насилия тоже, хотя были ушибы: «Естественно, слетел на полном ходу». Из документов у Лезгинцева пропало только служебное удостоверение.

– А работа? – спросил Дмитрий Ильич.

– Какая?

– Он же над чем-то работал, будучи у матери.

– Вы думаете?

– Вы сами сказали.

– Давайте на всякий случай уточним, Дмитрий Ильич, – сказал Ваганов. – Якобы… якобы над чем-то работал. Такова версия, не мною придуманная. – Ваганов поднялся. – Если мне память не изменяет, Юрий Петрович отличался аккуратностью и… осторожностью. Кто-то мне рассказывал, чуть ли не сам адмирал Бударин, у Лезгинцева однажды выкрали секретный документ и после того он дул на воду. Таким образом, международный империализм и его коварство отпадают. – Ваганов улыбнулся краешком губ. – Присутствует еще одна версия, Дмитрий Ильич, любовная. Как вам это нравится? Лезгинцев в роли пламенного любовника! Я лично с трудом представляю. Не тот гусар, далеко не тот… В общем, старо как мир. Как говорят французы – ищите женщину.

5

Ночь прошла беспокойно. Не для красного словца произнес Ваганов последнюю фразу. Подобные люди даром пороха не тратят. Рано утром Дмитрий Ильич прошел в международный вагон, разыскал Ваганова, потрескивающего электрической бритвой.

– Прекрасно, – не отнимая бритвы от щеки, сказал Ваганов, – я так и предполагал. Нам выгоднее обойти лужу, взявшись за руки, а не толкать туда друг друга.

Дмитрий Ильич распутал теплый шарф.

– Насчет женщины, Кирилл Модестович… Вы кого имели в виду?

Ваганов принялся за обработку второй щеки, устроившись так, чтобы в зеркале видеть своего раннего гостя.

– Объясню. – Длительная пауза не предвещала ничего доброго. – Я имел в виду вашу дочь.

– Мою дочь?

– Отцы узнают последними. – Ваганов явно торжествовал. – Две недели сплошного донжуанства не могли пройти мимо любопытных. Лезгинцев, кстати сказать, и не таился. Ему импонировало…

– Перестаньте… Не продолжайте, старый, отвратительный циник. – Дмитрий Ильич сжал кулаки, терпению его приходил конец.

Ваганов выключил бритву, насупился, рогатинка морщин побежала на лоб, застыла.

– Я советую, Дмитрий Ильич, осторожней обращаться с такими выражениями. Вы можете не рассчитать свои силы. Прощаю вам только как отцу… – Он поднялся, принялся натягивать свежую, хрустящую от крахмала сорочку. – Могу повторить, либо обойдем лужу, либо… кто кого первый толкнет… Кстати, Танечка Лезгинцева, будем называть ее по-прежнему, только на первом этапе подняла шум. Сейчас она успокоилась, приведена в норму.

– Не вами ли? – выдавил Ушаков.

– Мной. Я первый ей позвонил. Утешил. Разъяснил. Узнал о том, что она разговаривала с вами и… привела вас к такой растерянности. – Он старательно вывязывал галстук, закрепил золотым прижимом, надел мягкий шерстяной жилет. – Боюсь бронхита. Питер – простудный город. Вам пора собираться. Знаете, что я подумал? Не на девятнадцатом ли мы километре? Дальше Юрий Петрович не сумел, а мы катим и катим, черт возьми. У меня тоже иногда шалят нервы. Поддаваться нельзя. На том свете абсолютная безопасность, никаких неприятностей, а редко кто туда спешит…

В прескверном настроении очутился на перроне Московского вокзала Дмитрий Ильич. Прежней, приподнятой радости от встречи с Ленинградом не было. Все выглядело мрачно. От вагонов несло угарным дымком и перегретой смазкой. Люди, спешившие встречать прибывших, казались излишне учтивыми, а улыбки фальшивыми.

Невесело направился Ушаков к стоянке такси, думая о том, в самом ли деле Бударин забронировал номер или придется унижаться перед администраторами.

Его обогнал Ваганов со своими приятелями, респектабельно одетыми представителями технической элиты, веселыми, с развевающимися шарфами невероятных расцветок и размашистыми жестами.

Из черной машины с желтыми фарами выскочил еще один, приехавший для встречи.

– Ми-илай! – Толстенький, шумливый, он шутовски подкатил к Ваганову. – Здравствуй! – Объятия. – Век тебя не видел, Кирилл! Повернись-ка! Ого, раздобрел, заважничал, столичная бестия! Спасибо, уважил глухую провинцию, обитель великого зодчества!

Дмитрий Ильич не выносил подобного громкоголосого, невесть откуда почерпнутого стиля поведения – ёрничество «бывших мальчиков». Он не стал вслушиваться в дальнейшие дружеские излияния. Ваганов и его приятели сели в машину, громко перекидываясь шутками.

Ушаков поднял воротник, направился к выходу в город в несколько поредевшей толпе.

За ним кто-то шел, не обгоняя его. Даже дыхание слышал, неровное, сдерживаемое. Он замедлил шаги, его не обогнали. Тогда он круто повернулся и лицом к лицу столкнулся с дочерью.

– Ты? – только и сумел вымолвить он внезапно окоченевшими губами.

Она пошла рядом, избегая его взгляда, пряча подбородок в пушистый мех.

– Я не могла поступить иначе, папа. Ты имеешь полное право сердиться. Извини меня…

Дмитрий Ильич еще не мог овладеть собой, заторопился, не отвечая на ее оправдания. Он еще и сам не знал, как поступить, как держаться.

– Я не помешаю тебе, – продолжала она настойчиво и отчужденно. – Остановлюсь у подруги. – Ее голос прозвучал суше. Она отстала.

– У тебя в Ленинграде подруга? – спросил он, подождав. – Что-то я не помню.

– Мама знает, – упрямо ответила Зоя. – Живет на Таврической.

На площади крутилась поземка. Сухой снег шелестел у ног, забирался под пальто.

Усевшись в такси, Дмитрий Ильич почувствовал озноб во всем теле. Машина повернула на Невский. Зоя смотрела через заиндевевшее стекло на неприветливый, серый строй зданий, одинаково мелькавших перед нею. Ей тоже было зябко – не только от мороза. Ей не хотелось огорчать отца, но все же она решила настоять на своем. И это свое личное было для нее всего дороже.

– Попроси остановиться. Я здесь сойду. Вон за той остановкой.

– Ты поедешь со мной.

– Куда?

– В «Асторию».

– Самый лучший отель. – Зоя откинулась на спинку сиденья, щелкнула замком, открывая сумочку.

– И это ты знаешь?

– Немного… – Она посмотрела в зеркальце, поправила волосы. – Я тебя не стесню, папа?

– Меньше, чем свою подругу, – буркнул он, несправедливо приписав ей в уме сотню смертных грехов, возмущенный ее тоном, хладнокровием, этим зеркальцем, манерами зрелой девицы.

– Папа, – она прикоснулась мизинцем к его руке, – Юра… Юрий Петрович был моим другом. Разве ты не приехал бы к своему другу, если бы… – Она не договорила, отняла мизинец, натянула перчатку. – Я постараюсь быть незаметной. Попытаюсь не попадаться ей на глаза.

– Кому ей?

– Его мадам!

– М-да, – протянул Дмитрий Ильич, он тяжело задышал. – Где ты набралась?.. Проглядел, проглядел. Не делает мне чести.

Машина свернула на улицу Герцена. Старые, красивые здания пробегали с обеих сторон. Плотно, стена к стене, будто нависшие скалы в горном ущелье – предмет прежних раздумий и строгих восторгов, – теперь здания давили, угнетали. Город оборачивался чем-то иным, ранее скрытым.

– Паспорт я захватила. В отеле понадобится.

– Тебе известны порядки?

– Догадываюсь… – Она передернула плечами. – Возьми.

В гостинице был забронирован номер. Зоя стойко выдержала проверку взглядом женщины-администратора, пока отец заполнял анкеты.

Через вертушку застекленных дверей ввалилась компания Ваганова. Их почтительно встретил швейцар, открыл дверь бокового лифта.

– Пешком, только пешком! – приказал Ваганов. – Никакой механизации!

Кинув взгляд на сидевшего у столика Дмитрия Ильича и Зою, Ваганов с самонадеянностью расшалившегося жуира послал ей воздушный поцелуй.

– Тебе он известен? – спросил Дмитрий Ильич, когда они вошли в свой номер.

– Известен.

– Откуда?

– Он ехал в нашем поезде. Девушка из буфета назвала мне его фамилию и довольно нелестно о нем отозвалась. Ты опять удивлен? – Зоя провела рукой по седеющим вискам отца. – Ты сам рассказывал историю с ним. Мадам пыталась сбежать с этим… – она вовремя остановилась. – Хотела из-за него бросить Юрия…

Зоя потупилась. Ее ресницы «в полщеки» вздрагивали. Пальцы теребили скатерку.

– Тебе я ничего не говорил о нем.

– Тогда у нас была одна комната. Какие могли быть секреты? – Она сняла шубку, осмотрела спальню, ванную. – Здесь недурно. Но есть номера лучше… – Поправилась: – Предполагаю…

Дмитрий Ильич вызвал буфет. Расторопный, сметливый официант скороговоркой изложил сведения о продовольственных возможностях ресторана, набрасывая белую скатерть.

– Простите, – остановил его Дмитрий Ильич, – вы принесите нам что-нибудь легонькое, не обременительное для вас, замечаю – вы куда-то торопитесь. Сосиски, бутылку кефира и кофе…

– Мне слоеные пирожки. – Зоя вышла из спальни. – У вас вкусные пирожки…

Ничто не ускользнуло от настороженного отца: ни нагловатый взгляд официанта, которым он по-заговорщицки обменялся с Зоей, ни вспыхнувшие уши и неловко скрытая растерянность дочери.

Официант удалился крылатой походкой.

– Ты здесь бывала?

– Да! – ответила она. – Теперь это не имеет значения. – Она приготовилась к сопротивлению. Отец не поймет ее. Все длиннее становились между ними расстояния, глуше и невнятней разговаривали они друг с другом, да и некогда – каждый занимался своим.

– Не имеет значения… – потерянно повторил он поразившую его фразу. Потер лоб, передернул плечами.

Ничего в нем не было угрожающего, ничего отцовского. Ей стало жалко его. Теперь она острее почувствовала свою вину перед близким, родным человеком.

– Юрия нет и не… будет. Некого упрекать, обвинять, папа… – Она беззвучно зарыдала. Ненадолго хватило сопротивления.

И у отца иссякла злость. Перед ним – его дочь, и он первым должен прийти ей на помощь.

– Успокойся. – Он усадил ее на диван, помог достать платок, гладил ей плечи. – Ты можешь ничего больше не объяснять. Я понимаю, тебе тяжело… Разберемся, обдумаем…

– Нет. – В ней было многое разбужено. – Чтобы ты дурного не думал, я расскажу… – Она потерла обеими руками лоб, щеки, шею, сосредоточилась.

В соседнем номере кто-то долго и крикливо разговаривал по телефону. Близко гудели лифты. В окне мутно вырисовывались заиндевевшие от влажного мороза колонны и капители Исаакия.

Короткая улица за собором приведет к Матросскому клубу, где лежит Лезгинцев. А здесь… Неужели сейчас будет раскрыта ранее скрываемая тайна? В нем поднимался инстинкт самосохранения, и мозг продолжал работать в одном направлении. Только в одном: как сохранить покой в семье?

– Помнишь, когда Юрий был в Москве, я отпросилась к подруге в Малаховку на два дня? – Она говорила ровным голосом, глядя в одну точку прищуренными глазами, сложив руки ладошка к ладошке. – Мы отправились «Стрелой» в пятницу, вернулись утром в понедельник. Я не признавалась даже маме. Наш обман мучил и его. – Она подыскивала подходящие слова для объяснения самого главного. – Ничего дурного не случилось. Юрий был честный, порядочный человек… Если говорить откровенно, я жалею… Может быть, это остановило бы его, связало с жизнью, ниточка много значит…

Завтрак подала пожилая буфетчица.

Зоя умело хозяйничала за столом.

– Мы сразу поедем к нему?

– Конечно.

– Если тебе неудобно, я приеду сама.

– Туда пешком десять минут.

– Тем более.

– Пойдем вместе. – Он попросил: – Только не делай глупостей.

– Что ты имеешь в виду?

– По отношению к… мадам, как ты ее называешь.

– Не волнуйся, папа. Я ничем не огорчу тебя. – Она допила кофе, сама собрала посуду, поставила ее на шкафчик.

Отец достал тетрадь.

– Возьми. Я хотел выбросить.

– Напрасно. – Она взяла тетрадь, перелистала задумчиво, подняла глаза. – Единственная память о нем, о живом. Он называл это гимнастикой мысли… Не думай плохо о нем. Что угодно обо мне, только не о нем… Вряд ли я встречу в жизни такого…

– Столько молодежи! – резко возразил отец.

– И среди молодежи есть разные люди. В ином – пустота, пижонство, самомнение. Всего на копейку, а корчит… Он любил меня. И я любила…

– Он женат!

Зоя хладнокровно переждала, надела шапку.

– Ну и что? Разве для любви существуют преграды? – Она подошла к окну, откинула штору. На площади вздыбился всадник. Казалось, он скакал. Иллюзию создавала метель. – И потом, на ком он был женат? Кто ее идеал? Ваганов. А Юрий был чистый, необыкновенный. – Глаза ее были сухи, щеки горели. – Пойдем скорее к нему, папа. – Она стала торопливо одеваться.

До самой площади Труда они молчали. Шли быстро по комковатому затоптанному снегу, будто боясь опоздать. Постепенно улица посветлела, как бы раздвинулась, показалось здание Матросского клуба. Возле него – люди, автобусы.

– Ты иди, папа, – предложила Зоя, – а я сама, чуточку позже.

– Оставь, пойдем вместе.

– Нет-нет, так будет лучше. – Она уткнулась в воротник. Иней от дыхания забелил мех и брови. – Не связывай себя, папа. Тебе нужно кое с кем встретиться, поговорить – буду обузой.

Зоя затерялась в толпе. Одних привело сюда любопытство. Узнав, кого будут хоронить, они оставались поглазеть. Другие уже прослышали некоторые подробности и горели желанием узнать побольше, посудачить, высказать свои догадки.

Пока отец не поднимется, она останется здесь, решила Зоя. Потом и она пойдет туда.

Невдалеке серели какие-то старинные сооружения и здания. За ними по мосту лейтенанта Шмидта угадывалась Нева.

Курсанты в черных шинелях сгрудились поближе к входу. Держались независимо, браво. Молодые люди, они, должно быть, меньше всего думали о смерти. Вот одна группа построилась и направилась за главстаршиной, на ходу объявлявшим какие-то инструкции. Зоя пошла вслед по широкой лестнице, слышала впереди себя стук курсантских каблуков по ступенькам. И, наконец, тихие, осторожные звуки оркестра.

Люди мешали ей увидеть его. Выше всех, над головами, среди белых тюльпанов и махровых гвоздик, – портрет Юрия, живого, доступного, с улыбкой, тронувшей губы. Таким она несла его в своей памяти, таким он предстал перед ней, и теперь ей было почти все остальное неважно, она пришла к нему и его увидела.

Слезы помимо воли текли по ее щекам; глаза были открыты, и лицо неподвижно.

Она видела Юрия, того, на портрете. Траурная лента ни при чем. Такой был с нею рядом: писал в коричневой тетрадке, зачеркивал, снова писал, ну, словно мальчик-девятиклассник, стыдливо робеющий от прикосновения косички наклонившейся рядом подружки.

Юрия нет! И не будет больше. Она никогда не услышит его голоса, не увидит руки, пальцев его, заалевшего уха, косо подстриженного виска. Живой Юрий, а не тот, еще неведомый ей, утонувший в цветах. А ведь он бегал за одной-разъединственной красной гвоздикой. Тогда, на вокзале. А теперь – щедрые букеты. Зимой… Пили шампанское… Бударин? Да, адмирал с отяжелевшим подбородком и оплывшими щеками, только что ставший у изголовья… Бударин тогда хохотал, дурачился, требовал «горько», а Юра смущался, отнекивался – так и не поцеловались.

Зоя приподнялась на носки и из-за спины человека в гражданской одежде, стоявшего напротив Бударина в почетном карауле, увидела чужое, бледное до голубизны лицо. Нет, не он. Неужели смерть настолько безжалостно расправляется, искажает по образу своему и подобию, не оставляя никаких надежд, глумясь над памятью?.. Подкатили спазмы, рыдание застряло, не вырвалось…

Сменой военного караула деловито занимался капитан второго ранга с начищенными пуговицами, с повязкой на рукаве. Из соседней комнаты выходили курсанты Высшего военно-морского училища подводного плавания имени Ленинского комсомола, все как на подбор – мужественные, широкоплечие, с воронеными автоматами на груди.

Слева среди женщин сидела Татьяна Федоровна. Недобрая цель посмотреть на нее хотя бы издалека потеряла значение. Что изменится? Кому станет лучше или хуже?.. Жену утешают, подали воды. Она еле-еле прикоснулась к стакану губами, поправила траурный прозрачный шарф, пикантно прикрывавший высокую прическу. Зоя не хотела замечать заплаканных глаз и горя, продолжала несправедливо думать о ней, о мадам, обвиняя ее не только в смерти Юрия, но и в своей надломленной судьбе. Девятнадцать лет – страшный, беспощадный прокурор.

Какое право имеет Ваганов стоять возле гроба бессовестно, с поднятой головой? Почему отец не отказался пойти с ним в одной четверке? Скачущие мысли на какое-то время заслонили горечь утраты. Зою оттеснили почти в самый угол, откуда мертвого Юрия и совсем не увидать. Шепотом передавали слухи о результатах вскрытия, погуливало слово «переоблученный». Строили догадки – «столкнули», «таких героев запросто убирают». Зоя невольно вслушивалась. Разговор двух женщин заставил ее покраснеть, как говорится, до корней волос. Называли причиной смерти любовь, негодовали против «разлучницы-девчушки».

Зоя протиснулась подальше от злоязычниц.

У гроба сменялся караул. Подошла очередь командира «Касатки» Волошина, штурмана Стучко-Стучковского, замполита Куприянова и адмирала Топоркова. Фамилии называл – Зоя слышала – начальник караула миловидной женщине с открытым русским лицом и теплыми, приветливыми глазами. Она приехала с товарищами из городского исполкома, чтобы отдать последний долг покойному.

– Какие-нибудь есть дополнительные сведения? – спросила она, поправляя нарукавную повязку. – Комиссия ничего криминального не нашла?

– Разрешили предать земле, значит, подозрения отпали. – Капитан второго ранга развел руками. – Если ниточки потянутся… – Он назвал женщину по имени и отчеству и, извинившись, заспешил к дверям зала, в которые входили адмиралы – начальство военно-морской базы.

Адмиралы скрылись в кабинете и вышли оттуда без шинелей, причесанные, с алыми после мороза щеками. Уже на ходу их снабдили повязками, закрепили на черных с галунами рукавах, попросили построиться в затылок друг другу, и начальник почетного караула торжественно повел их, чтобы расставить согласно правилам у гроба.

– Только мы просим простить, дожидаться выноса не будем, – предупредил старший начальник шедшего впереди капитана второго ранга, – провожу командирскую учебу. Лишние пусть здесь не толкаются. Покойный любил порядок.

– Есть, товарищ адмирал!

Адмирал остановился на указанном ему месте, опустил по швам короткие руки… Тяжелые, сильные кисти с набрякшими синими венами. На него обращали внимание, называли должность и фамилию. Жена покойного незаметно прихорошилась, а ее сестра, прилетевшая из Кишинева, наклонилась к ней, и та что-то объяснила, после чего и сестра поправила локон, повела плечом, всматриваясь из-под бархатных ресниц на стоявшего рядом моложавого вице-адмирала с волнистой сединой над крутым лбом, большими губами и Золотой Звездой над широкой пестрой орденской планкой.

Зоя по-прежнему старалась не видеть мертвого Юрия, глядела только на портрет: ей хотелось унести его образ, не тронутый тленом.

Невдалеке старушка с покорным выражением на лице говорила двум наклонившимся к ней мужчинам в военной форме:

– …Гостил у меня Юрик почти две недели… Нажег света мой сыночек на четыре рубля, все читал, писал, порвет, опять пишет… Кинулась платить, подсчитали – на четыре рубля… Сна ни в одном глазу у него, накапает чего-то из пузырька и опять пишет… Молоко брала у соседки, корова у нее своя, пил и молоко, только мало, губы обмочит, скажет: «Мама, ты не мешай мне, пожалуйста». Без особого сердца говорил со мной, но и без ласки… На четыре рубля нажег…