Ариадна Эфрон
Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов

26
Июнь 1961 г.

Анечка милая, от Орла слащавая и неконкретная весточка, в Москве будет (если) числа 6-го дня на 2, наша встреча переносится на август, когда и приедет надолго. Я очень жду Вас в любую погоду. Приезжайте непременно, сделайте все возможное, и сверх того.

Выезжайте рано утром (здесь отоспитесь), т. к. после поезда 8.20 огромный перерыв (новое расписание, увы!). До 8.20 поезда с Каланчевки каждые приблизительно минут 40, после – с Курского 9.20, а с Каланчевки нет. В Серпухове сейчас же бегите к будочке билетной (справа от вокзала), берите билет на автобус – они каждый час. Наш ориентир в Тарусе – «старая пекарня» – бывшая церковь на Воскресенской горке.

Целую, ждем.

А.Э.

27
<13 июня?> Вторник 1961 г.

Анечка, милая, только что получила все посланное Вами. За все спасибо, особливо за письмецо. Завтра напишу Вам как следует, а сейчас тороплюсь (если успею), передать эту записочку Оттену, который отправит в Москву (если не забудет!). Хочется, чтобы Вы узнали, что бандероль Ваша «без недозволенных вложений» дошла. Сердечные же Ваши чувства к Тарусскому домику и его обитателям здесь с нами, постоянно. Владыкину^[164] напишу завтра, вложу в конверт Вам, может быть, также удастся отправить со знакомыми, чтобы скорее дошло. Почта здесь прихрамывает, ибо почтари заняты сенокосом и варкой варенья.

О делах: если будете на ул. Горького, спросите в большом книжном магазине (новом), в отделе поэзии «Новую поэзию Китая» и Варналиса^[165]. Может быть, есть и можно просто купить. Там я не так давно покупала, сдуру по 1 экземпляру.

Ради бога, не ходите в Союз и ничего не спрашивайте – все уже известно через Вигдорову^[166] – об этом завтра подробнее.

Шушка еще пузатая, дерется с такой же пузатой соседской (тетиной) кошкой; сигает по деревьям. А.А. в Москве на несколько дней; Орел молчит; пытаюсь добить Лопе; перевод ужасен, первоначальный текст тоже. Кошмар, помесь рвотного со снотворным эта комедийка.

Целую

Ваша А.Э.

28
14 июня 1961 г.

Милая Анечка, пребольшое спасибо за присланное, за внимание, за «исполнение желаний». Рада, что Таруса стала Вам мила, но жаль, что из-за краткости пребывания не насладились главной (на мой взгляд) из ее красот – тишиной. Да и наши разговоры не способствовали этому.

После Вашего отъезда началась африканская жара, томительная даже здесь (представляю себе, каково в Москве!) и в дальние прогулки уже не ходим, а только на пляже: как только начинаем дымиться, влезаем в воду. Грозы и дожди, щедро обещаемые «Последними известиями», минуют нас, а вчера, когда над Москвой пронеслась пыльная буря, у нас апокалиптически вскричали все петухи сразу и из сливной тучи упало несколько крупных, но редких капель. И всё. Так что я несказанно благодарна матери города, председательше горсовета, распорядившейся поставить водопроводную колонку прямо против нашей калитки.

Пузиковский юбилей^[167] тронул меня до слез. Какая прелестная идея – золотой петушок! А редакция западной классики «чего» преподнесла – золотого осла? – Не горюйте, что прозевали такое событие, держитесь Орлова, дуйте в эстонскую деревню! Он так «живописал» ее – рыбацкую, далекую от суеты и близкую к Кохтла-Ярве^[168], и вместе с тем потерянную в лесах, и адрес-то без улицы и № дома – на деревню дедушке… и море мелкое, специально для крупных деятелей небольшого роста… Спешите, действуйте, пока он не приехал в Тарусу, которую ему хвалил покойный Заболоцкий^[169], и т. д.

Что с книжкой? Всезнающий Оттен^[170] объявил мне, что: а) тираж будет девять тысяч; б) книжка идет «макетом» (что за разновидность?); в) выйдет она через месяц или недель через 6; г) и т. д. вплоть до последней буквы алфавита.

Завтра перевключаюсь в Лопу, постараюсь довести его до ума (или он меня – до безумия!)

А сейчас клюю носом и валюсь от сна, отсюда и «невнятица дивная» этой записочки.

Целую Вас, приезжайте слушать тишину, если она к тому времени еще удержится! От Ады Александровны сердечный привет.

Ваша А.Э.

29
19 июня 1961 г.

Милая Анечка, «Челюскинцев» можно сверить – то, что в «Верстке» (раньше были «Версты», теперь пошли «Верстки»!), с беловой тетрадью, конец – с черновой (где есть еще варианты), хоть это, собственно, в сверке не нуждается, конец Вам послала недавно, переписав в строгом соответствии с тетрадным текстом, а начало – на «Верстки» также соответствует оригиналу (рукописному). «Тоску»^[171] Вам придется сверять не с оригиналом, а с опубликованным текстом, т. к. у меня она – в чистовой тетради – пробелами, при переписке пропущены места, нуждавшиеся, по маминому мнению, в доработке.

А вот насчет поэм на меня сейчас просто затмение нашло! Есть ли они у меня в беловике? Или только в черновиках? Брала ли я печатные тексты или печатала с тетрадей? С какими текстами сверяли мы с Марией Яковлевной^[172]. В следующую поездку в Москву выясню, а сейчас, как ни стыдно, совершенно не помню. – Мама взяла с собой сюда все стихотворения, раннее – в беловиках, позднее – в беловиках и черновых тетрадях; большие поэмы, пьесы – не в рукописях (в большинстве), а в печатных оттисках с собственной правкой, вставками, добавлениями. То же (в большинстве) с прозой; все, что из этого имеется, в черновиках. Огромный архив подлинников погиб в Париже. А здесь растащили кое-что из оттисков (без меня). При маминой жизни была утрачена (совсем) рукопись ее первой пьесы, неопубликованной «Ангел на площади», рукопись (опубликованной) «Метели»^[173], окончательный вариант «Крысолова»^[174] и совсем пропало несколько стихотворений, в т. ч. прекрасное (раннее) «Крыло, стрела и ключ»^[175]. Первый вариант «Егорушки»^[176] и беловой второй. Некоторые слабые стихи мама уничтожила сама. Самые ранние рукописи («Вечерний альбом, «Волшебный фонарь», «Юношеские стихи», хранившиеся частично у маминой сестры Анастасии Ивановны, пропали в связи с 37-м годом)^[177].

Впрочем, я ушла в сторону от главного, т. е. от того, что насчет поэм я освежу свою дырявую память, посмотрев тетради, и сообщу Вам. Может быть, тут же сверим, а если у меня, как сейчас показалось, лишь черновики, то сверите сами с «Верстами» и «Ковчегом»^[178] (кажется). Что-то меня сейчас пугает: был у нас разговор с Марией Яковлевной, объяснивший, что издательским правилам тексты всегда сверяются с последним печатным изданием, а с рукописями лишь в том случае, если они – более поздние, нежели издания (как было с мамиными тетрадями 1939 г.), т. к. они могут содержать более поздние варианты и доработки. Если же рукопись моложе издания, то сверяется с изданием. А вот к какому согласию мы пришли – не помню.

Относительно Орла – не рыдайте ночью в подушку: Вы молоды и прелестны, этим все сказано, а меня он еще не видел, и не знает, какое разочарование его ждет после эстонской деревни…

За Чехова^[179] очень благодарна – у меня нет, конечно: откуда бы взялось? Я Вас очень прошу – записывайте мои книжные расходы, я этого не делаю, и потом мы можем запутаться в расходах, что мне было бы чрезвычайно неприятно.

Мне очень хочется, чтобы Вы еще раз приехали к нам, но меня дико задерживают («в смысле располагать» собственной мансардой) почтенные гости (не из породы «идеальных» – мечты Ады Александровны!), которые и сами не едут, и другим не дают. Их нельзя ни с кем «смешивать» ради их удобства; как только выяснится с ними – напишу, может быть, выкроите тогда несколько деньков, поскольку, говорите, время есть. Помимо «почтенных» ожидаются еще одиночные визиты женского пола, с которыми (визитами?!) Вы, в крайнем случае, сможете посуществовать в одной комнате: Адины или мои, или наши общие приятельницы, все милый и болтливый народ, который Вам – если с кем-нибудь совпадет – не помешает отдохнуть и погулять.

Довезли ли Вы ландыши, или они осыпались еще по дороге?

Цветут луга – но плохо, бедно – слишком сухо, жарко было, повыжгло. Зато в тенистых местах, на лесных полянках ромашки хороши. Гуляем мы мало, но одну хорошую прогулку сделали – на пароходике в сторону Алексина^[180]; побывали в двух бывших имениях – разорение, запустение, дивные липовые аллеи – под самые небеса деревья! и та же картина – превратившиеся в шиповник розы, и превратившиеся в болота пруды – странно, грустно, вспоминается Бунин^[181]. А главное – главное – что никакой «младой жизни»^[182] не наблюдается на старых развалинах и как-то всё впустую.

Оттена не видела с тех пор, нет вру, один раз мельком. Он болен, и я его не трогаю. А его не трогать – он не интересен.

Заедают разные особи, забредающие на огонек – в основном среди бела дня. Купаться не ходим – холодновато. В садике все цветет; и с утра до ночи питаемся салатом, пока что единственным «продуктом» огорода.

Я все еще «на подступах» к работе – разболталась. Прочла «новую» пьесу (17 век!), которую буду переводить, тихо ахнула, отложила в сторону. Но завтра, ей-Богу, впрягаюсь, а то это плохо кончится. Целую Вас, привет от Ады Александровны.

Ваша А.Э.

Разведка донесла мне, что Ваш соредактор уже обещал … Гарику^[183] пресловутому 10 экземпляров маминой книги. Хорошо живется «тунеядцам»! Себе бы так. А что касаемо Гариков, то из них и вырастают будущие Крученых. Не сам и вырастают, но бережно выращиваются. И нет в этом никакой правды, даже сырмяжной.

Относительно подарков юбиляру – ботинки это хорошо. А «исподнее», верно, никто не догадался – мало ли какие предынфарктные состояния могут напасть на столь высокопоставленного и ответственного товарища!

Спокойной ночи!

30
23 июня 1961 г.

Милая Анечка, путь к нам свободен если – Вам удобно и работе, или отсутствие ее, позволяет, берите отпуск на недельку и приезжайте в любой удобный Вам день на будущей неделе (начиная со вторника). Только дайте телеграмму о приезде, т. к. мы иногда уходим открывать новые горизонты и, естественно, дома остается только Шушка. С собой везите знакомый Вам батон белого хлеба и купальный костюм. Тут сейчас еще лучше, чем в первый Ваш приезд, так что не откладывайте, а то «встрянут» какие-нибудь стихии и помешают.

Целуем Вас обе.

Учтите, что после 8 часов с Каланчевки мало поездов и тогда нужно с Курского.

Ваша А.Э.

31
27 июня 1961 г.

Спасибо, спасибо, Анечка! Приезжайте, пока погода хорошая. Посылаю телеграмму, но, может быть, и открытка Вас застанет. Захватите поэмы – тексты привезла, сверим. Постарайтесь ехать в 7.25 с Каланчевки, позже много народу и из Серпухова труднее добраться. А с этим поездом я вчера доехала безболезненно. Ваших девочек не видела – жаль; не дождалась их, надо было съездить в Москву. О приезде телеграфируйте и не мешкайте, пока ничего не навалилось. Целуем Вас.

Ваша А.Э.

P.S. По поводу Ваш его дурацкого письма поговорим при встрече – писать некогда.

32
20 июля 1961 г.

А кто это там сидит в редакции и клюет носом?

Как делишки? Как доехали? Как и чем встретила Вас Москва? У нас все то же, взялась за Лопе, перечитывая свой перевод несколько раз падала под стол, засыпаючи. Ну и комедия! Что-то будет!

«Предисловие» к Цветаевой «Тарусских страниц» будет писать… Ахматова! Это – последняя Оттеновская сенсация.

Целуем Вас, А.А. просит передать Вам свое сердечное «Э»!

Ваша А.Э.

33
26 июля 1961 г.^[184]

Милая Анечка, сперва, по велению сердца о Тарусе, потом о делах. Таруса: переменная облачность, временами осадки, ветер слабый; дни короче, утра и вечера прохладней; малина, вишни, черная смородина превращены в варенье; огурцы съедены нами и частично слизняками и не засолены, и то слава Богу, выбрасывать меньше; А.А. уехала на неделю в Москву (до понедельника), мы с Шушкой вдвоем; утром бегу на пляж, купаюсь, «общаюсь» с полуголым бомондом, и обратно. Мика Голышев^[185] появился на следующий день после Вашего отъезда; общается с «сюрреалистами» и какими-то, одетыми не больше, чем в раю, блондинками-художницами из ВГИКа^[186]; последнее обстоятельство делает улыбку его мамаши^[187] несколько натянутой.

Мандельштамихин салон работает на полную мощность – вниманию публики предлагается дирижер Лео Гинзбург^[188] (открыватель и извлекатель из Ташкента Керера^[189]) – с дочкой и «Победой», множество окололитературных и околоживописных имен; устраиваются Мандельштамовские чтения; у конкурирующего Оттеновского салона – Цветаевские чтения. О проникновении в суть читаемого поведает вам следующий эпизод: Елена Михайловна и Николай Давидович^[190] на пляже мне: «Вчера собрался у нас кое-какой народ… Мы им читали Цветаеву и нашли такую, уж такую грубую опечатку – а печатали-то Вы, Ариадна Сергеевна! Вместо «грязь брызгает из-под колес», Вы напечатали «грязь брезгает из-под колес»^[191] – ха, ха, ха!» Я в ответ тоже «ха-ха-ха», как можете себе представить!

А вот с Лопе никак дело не движется; застряла на рифме «свадьбы», а на нее есть только «усадьбы» да «на…ср…бы».

Нана и Инна^[192] загорели и погрустнели – им уже маячит отъезд. Ира^[193] пишет довольно часто – просит французских книг и прочей духовной пищи; ходит на сенокос, радуется окружающей природе и вообще, по письмам, мила; Ольга Всеволодовна^[194] требует… антирелигиозной литературы, дабы бороться с темнотой и невежеством окружающих сектантов; поворот даже для этой дамы неожиданный. Из всех ее поворотов этот поставил бы в тупик и «самого» Бориса Леонидовича^[195]. Словом, последняя глава «пресловутого романа» дописывается явно не тем пером!

О делах: документы на прием (анкета, сведения о литературных работах (!), заявление и автобиография уже отосланы на предмет рекомендации бюро^[196]. Пока что без личного знакомства с секретарем секции – это приложится. Рекомендация бюро как будто бы обеспечена, т. к. одну из рекомендаций для вступления давал мне как раз Маршак^[197], а Звягинцева^[198] знала меня маленькой и трогательной, авось не устоит. Вот только с фотографиями не вышло: местный фотограф по имени Серафим, несмотря на имя, закатил мне такую харю, что из шкурных соображений не решилась присовокупить ее в требуемом количестве экземпляров: посмотрят – откажут, как пить дать.

Книжки, сказали мне, потребуются несколько позже, видимо, не для бюро, а для комиссии приемной; впрочем, кому они вообще нужны?^[199]

Современная китайская поэзия^[200], пьесы Франции и Варналис^[201] у меня есть по 1 экземпляру, старого Тагора^[202] и Незвала^[203] нет, но Незвал и не нужен, я даже в списках его не указала, так же, как и неведомую мне самой и неизвестно где вышедшую некую антологию чешской ли, словацкой ли поэзии. Ищи их, тащи их, а там переводов-то с гулькин нос.

Хорошие переводы у меня: Гофштейн^[204] (хотя и мало); Варналис (почти вся книжечка) и Арагон, этих хотелось бы собрать по 3, а остальные мне – «как Господь».

Писульку Владыкину^[205] прилагаю, может быть, ее можно (скорее) подать просто в издательство без промежуточной почты, если неудобно почему-либо, вложите в конверт, напечатайте адрес, хорошо?

Орел в августе недосягаем и для меня; а в сентябре он мне не нужен, т. к. девать его некуда – и в мезонинчике замерзнет к черту – не класть же его, простите за вульгарность, с собой спать внизу – слишком столичная штучка для нас, простых советских людей, но там видно будет – может быть, и положим!

Великодушие редакции с Орловской фамилией (подготовка текста) меня просто потрясло^[206]. Угрызаться-то будет не он – а я, причем всю свою жизнь, что там не моя фамилия стоит. Редкий для меня случай тщеславия (в данном случае не «тще») (и не «славия»). Очень мне дорога и очень мною выстрадана именно эта, первая посмертная книжечка. И дорого мне далась «подготовка текста» и «составление» – мне, только что вернувшейся из ссылки, последними слезами плакавшей над сундучком с разрозненными остатками архива – жизни. Не простая это была подготовка, и в данном случае Орловская фамилия вместо моей, дочерней – издевательство «великодушной», а главное – «дальнозоркой» редакции. Лично к Вам это, конечно, не относится, что до издевательства – отношу его к роковому (в малом и большом), тяготеющему над семьей. Которой уже нет.

Пока писала Вам, и солнце встало, и туман рассеялся – да будет так и в нашей жизни!

Обнимаю Вас, люблю, спасибо за всё.

Ваша А.Э.

Про лопухов и улиток мне понравилось (еще раз – эту вещь знаю – и стихи хорошие)^[207]. Очень благодарна за Чехова. Особенно же за «Новогоднее»^[208].

Спасибо, дружок! Будьте здоровы и веселы.

34
4 августа 1961 г.

Милая Анечка, просто не успеваю отвечать Вам! Единственное преимущество Вашего отсутствия то, что часто пишете. Рада была узнать, что хоть два дня вырвали из этого пекла и провели их загородом. Жара нестерпимая была даже здесь, но вот сегодня вечером прокатилась агромаднейшая гроза, изумительная, все небо в синих молниях и малиновых зарницах, электричество выключали, так что сидели в темноте на террасе и любовались электричеством первозданным. Сразу посветлело, стало легче дышаться. А.А. приехала дня 3 тому назад, привезла племянницу^[209], развлекать которую помогали все те же самоотверженные Инна и Нана (шлющие Вам привет!). Они ее купали, загорали, сопровождали в Поленово^[210] и обратно, катали на лодке, перезнакомили с молодежью обоего пола, только что в кино не водили. Теперь она (племянница), едет завтра в Москву, захватит эту сонную записку. Устаю от райской жизни как собака, готовка донимает, да и не только она. Ничего не успеваю, время летит немыслимо и тратится на пустяки беспощадно.

На Ваше «деловое» письмо отвечу вкратце – очень, т. к. сегодня обалдела особенно:

1) Из прозы, перечисленной Вами, у меня есть только «Земные приметы»^[211] (типографский оттиск с правкой).

2) «Сибирь»^[212] есть.

3) Рукописи «Перекопа»^[213], «Лебединого Стана» и «Поэмы о Царской Семье»^[214] хранятся в Базеле и никогда в подлиннике никаким Иваскам^[215] не попадут. Знакомые, живущие в Швейцарии, обещали мне все это разузнать и кое о чем договориться. Если удастся снять фотокопии – сделают. И, может быть, даже сами привезут – в этом году или будущем.

4) С Кудашевой^[216] с 17 года нет никаких связей и бог с ней – есть другие возможности.

5) Поэма не о «династии», а о последних ее представителях (и сопровождавших их лицах).

6) Относительно Кати^[217] она должна прислать список имеющейся у нее прозы (стихотворное, т. е. списки, полученные мною почти все, и всё это у меня есть); дублировать имеющееся здесь, по-моему, не стоит (?) подлинников (переписанных маминой рукой стихов, писем и пр.) у нее очень мало. Когда выяснится, в чем именно нуждается мой архив из того, что у нее есть, может быть, этого окажется так немного, что не придется, возможно, и огород городить с посольством и проч. И всё можно будет осуществить проще – через тех же швейцарских знакомых (они знакомы и ей) – иногда наезжают сюда и что-то в небольших количествах смогут провозить.

Все это движется медленно, ибо затруднено рядом побочных обстоятельств, но движется, и давно. Всё устроится – вдвойне – как только выйдет книжка; и в тысячу раз, если я буду принята в Союз. И то и другое для сбора архива имеет огромное значение. (Имею в виду «раздобытие» оттуда.)

Зурова^[218] я не знаю, Вечеславов^[219] молодец, фотография Муромцевой^[220] прекрасна, я еще ее у себя подержу; переснять здесь немыслимо. Подарил бы он и мне такую же, а я ему запишу то, что сама помню о Бунине и Вере Николаевне, он же всё собирает – всякое деяние благо!

О том, что мне известно об имеющемся здесь мамином – потом. Здесь Вы можете оказаться незаменимо-полезной, я-то со многими уже разлаялась или на грани; у Вас же нет моих оснований лаяться. Очень рада, что будет 75 экземпляров. Очень, очень, очень! Жаль, что сто не попросила… Теперь о переписке (перепечатка на машинке) для меня: очень нужно, независимо от того, есть ли у меня или нет (имею в виду для начала прозу, которой у меня мало и с которой (помимо сборника) легче «иметь дело», т. к. сохранилось в основном лишь опубликованное) – ибо к (тому, что есть в архиве, можно обращаться лишь в крайнем случае<)>, это не для обихода. А мне и для обихода мало – перепечатанное, переплетенное. Деньги на это найдутся – постепенно, т. к. на все это нужны большие, они не сразу приходят. Но для начала они есть, и на это будут всегда. Вот в этом Вы мне помогите – исподволь, как Вам будет удобнее, и держите запись трат, чтобы я могла немедленно рассчитаться; буду в Москве – просто дам Вам какую-нибудь сумму в счет этих трат (машинка, переплет).

В 1962, надеюсь, поработать с Вами над «моим» маминым архивом. Как, когда – подумаем. Вам и мне потребуется, в основном, время (и место!) – остальное приложится.

С наслаждением читаю – помалу, перед сном Вашего Чехова. Будь я Министерством культуры, приостановила бы на несколько лет всю литературу, кроме мемуарной. Пусть за это время писатели писали бы всерьез и не торопясь; а я бы мемуары читала. А бумага высвободилась бы для моих переводов, которые, кстати, не лезут ни в голову, ни из головы.

А.А. напишет Вам сама – она всё вспоминает Вас – любовно, что для нее редкость; она требовательна к людям, особенно к «моим».

Инна и Нана таскают мне каждый вечер воду для огорода – очень милы, и все милее по мере того, как со временем рассасывается накрывшая было их с головой тень пресловутого «дела». Хорошие девочки.

Я Вас обнимаю, мое полурыжее дитё. Будьте здоровы и веселы. Спасибо Вам за все.

Ваша А.Э.

А.А. целует Вас.