Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов – Ариадна Эфрон

В фильме Балабанова – Брат, есть цветаевской силы, эпизод – совершенно небесный, недооценённый.

Брат просит Данилу Багрова помочь ему: нужно вместе с двумя бандитами разобраться с одним человеком.

Они в чужой квартире. Несчастный связан, но ждут ещё одного: время пошло на минуты. Жизнь – на минуты.

Звонок в дверь, словно яркая и острая игла, пронзающая тело мотылька, залетевшего сюда: качнулся свет в окне, как фонарь на безлюдной улочке на окраине ада.

Человек просто ошибся дверью. Теперь и он связан и ему грозит смерть.

После вчерашнего, голова Данилы, раскалывается. Он сам похож на печального мотылька, бог знает как сюда залетевшего.

Снова яркая игла звонка, почти в сердце, пронзает cor-идор квартиры.

Данила открывает дверь, держа за дверью – пистолет.

На площадке стоит.. его любимый музыкант и поэт: он тоже ошибся дверью.

Словно вся грусть его песен, всю жизнь вела его к этой двери.. где страдают люди и нуждаются в прекрасном, как в воздухе.

Теперь он на грани жизни и смерти… но вот, поэта окликают откуда-то сверху, из-за голубых плечей лестницы.

Через минуту, Данила поднимается по лестнице: так лёгкая и прекрасная душа отлетает от тела и морока жизни.

Как и полагается, дверь наверху, в рай, только прикрыта, прищурена.

Но почему-то никто туда не приходит..

Данила пришёл. А в раю над комнатой, где умирают люди – поэзия и музыка.

Уютный круг друзей..

Данила с грустной улыбкой спрашивает у одного ангела: можно я здесь чуточку побуду? Очень хорошо тут у вас..Нечто подобное ощутил я, открыв словно дверь, книгу писем дочери Цветаевой к Анне Саакянц: молодой девушке, занимающейся творчеством Марины, спасая её от забвения.

Эта бежевая книга писем с цветами сирени на обложке и мотыльком – словно комната-рай надо мной.

Я не Данила Багров, но в моей грустной комнате жизни, тоже творится что-то безумное: перепутав когда-то дверь, теперь душа на полу и связана. Тёмные тени ходят над ней…

Игла звонка пронзает сердце: я не хочу никого убивать. Подхожу..

В руке моей – пистолет, правда, условный, с той грустной поправкой, что я на днях хотел убить человека… себя. А тут такая книга.

У Цветаевой в дневниках есть удивительная запись.

Марина накупила чудесных книг, разложила их на столике, как пасьянс в раю, и, прижав руки к груди, с улыбкой промолвила: ну как я могу умереть, когда такая красота передо мной! Сколько ещё мне нужно прочитать!

Марина словно бы приподняла и рассматривала на свет возле окна, чудесное, райское платье.

Она тогда не хотела умирать. Я – хотел.

Перед Мариной было книг 15. Чудесный вес жизни.. вес маленького и нежного человечка, быть может, ребёнка.

Передо мной – всего одна книга: дочки Цветаевой.

Мне кажется… столько весит моя грустная жизнь.И всё же, как сладостно было подняться по бежево зарябившему пространству – лестнице страниц, в комнату-рай, в которой нет сводящего меня с ума быта и жизни, а есть мои милые друзья, обсуждающие с улыбками поэзию Марины Цветаевой.

Кажется, Марина тоже сидит в уголке комнаты на диване и слушает, прикрыв глаза и улыбаясь: натянула к плечам уютную тишину, словно плед..

Когда Але было 3 года, Марина написала для неё чудесный стих: Маленький домашний дух.И вот, теперь она сама стала духом, живущем у дочки.

Это не патетика и мистика: пока мы помним умерших – они живы.

Пока поэт и читатель смотрят на звезду в окошке страницы, умершую 200 лет назад – она жива и продолжает светить, и на страницу стиха со звездой может даже сесть мотылёк: свет этой звезды продолжается в наших чувствах.В одном из писем Ариадна пишет, как до такой степени тоскует рядом с живыми людьми и суетой жизни, что уходит в лес и там плачет и разговаривает с Мариной, Пастернаком… с теми, кого уже нет.

А потом приходит домой и долго молчит… с живыми, словно их нет.

Знакомое чувство, кто хоть раз терял близких: вернуться домой, сесть в кресло, закрыть глаза и помолчать, дабы не расплескать всю эту тишину разговора с любимыми.

Закрываю глаза и я. Книга Али у меня на коленях: нежный вес кошки, которая жила с ней.

Я мысленно разговариваю с Алей и Мариной. Улыбаюсь… вспоминая дневниковые записи Марины: Аля только родилась, и Марина смотрит на неё, лежащую на странице стола, как на чудо и стих.

С какой любовью Марина описывает младенца!

Её рука не столько скользит по листку дневника, сколько гладит тёплую красоту ребёнка: смешно оттопыренные ушки, длинная шея, длинные пальчики на руках, узкие ступни… красавица!

А глазки! Огромные! Синие, неземные!

Одна её подруга скажет: Что за глаза! Девочка просто приделана к ним!

Марина снова любовно гладит дочку: чудесные глазки, светлые бровки, губы… но не мои.

Нос, и, – увы, – форма рук, мои.

Так кошка облизывает полуслепого котёнка, ласкающегося к тёплой и заботливой темноте, как Марина описывает дочку.

В 65 г., Аля чудесно и грустно закончит письмо: чудесный котишка, с пузиком и красивой рожицей. Я его облизываю не меньше матери. А дальше?Боже! от этого – «а дальше», хочется плакать.

Марина, милая Марина, знала ли ты, гладя маленькие ручки и ножки Али, пророча ей чудесную жизнь: «ты будешь невинной, тонкой, прелестной и всем чужой… ты будешь царицей бала.. пленительной госпожой»Но будешь ли ты – кто знает?– 

Смертельно виски сжимать,

Как их вот сейчас сжимает

Твоя молодая мать?Будет, Марина, будет Аля сжимать виски в одинокой своей комнатке.

По её стройным и обнажённым ножкам, прямо по ступням, нквдисты будут жестоко бить палками, выбивая показания на отца.

После этого у её судьбы будет походка Русалочки: любимого расстреляют, здоровье изнасилуют в лагерях. Детей не будет. Душа опустошена и всем чужая, словно бы судьба и небо расслышали лишь краешек вашего стиха Але: всем чужой..Ариадна стала похожа на изнасилованную музу из стиха Марины «Муза».

После долгих лет лагерей, она вернулась на родину матери – в Тарусу (любопытная мистика цифр: Марины находилась в эмиграции 16 лет, и 16 лет Аля была в лагерях).

Вернулась в тихий бред и вскрик русалочки во сне: дом, где жили Цветаевы, разрушили, и на его месте устроили танцплащадку: интересно, знали ли люди, где они танцуют?

Так и кажется, что одна девушка в синем платьице, безнадёжно влюблённая, танцевала там в кругу счастливых женщин и парней, но в какой-то миг, её танец стал странным, с надрывом.

Слёзы заблестели у неё на лице..

Некоторые замечают это. То тут, то там, замерли танцующие парочки.. платья пёстрые – кувшинки на тёмной воде.

Вдруг, девушка вскрикивает, падает на колени и закрывает руками лицо, повторяя слышанную где-то строчку Цветаевой: Мой милый, что тебе я сделала!Сводная сестра Марины – Валерия, выделила на своём участке маленькое место для домика, Ариадне, где она и поселилась со своей лагерной подругой – Адой.

К слову, это почти тот самый домик из стиха Марины, по которому она так мечтала: Пошли мне сад, на старость лет.. за этот ад, за этот бред"

Много пронзительных строк в письмах уделено этой замечательной женщине.Как сама Аля, словно нежный ангел, закутанный в рубище судьбы и крыльев, дабы не выдать себя, была послана Марине, чтобы она не задохнулась от быта, так Ада была послана в ад быта Ариадны, помогая ей и скрашивая её одиночество.

Словно изморозь морока чешской и французской жизни Марины и Али, вновь проступала на стенах быта спустя года, и как тогда, уставшая Аля, укрывалась в своей постели с томиком романа, но уже седеющая, с подорванным здоровьем.

Из окон дует. Сквознячки времени..

Единая, голубая ниточка сквознячка в 1923 г. в прохладной и сумеречной комнате рядом с Мариной, и в 1963: потяни за эту ниточку тут – окно в 1923 г.ю, откроется.

Седеющая, бесконечно уставшая Аля, садится на свою койку, и, с грустной улыбкой, поджимает ноги под попу для тепла и вдохновения, и переводит несчастного Тирсу де Молину, переводит словно слепого, через дорогу, на которой нет Марины и даже людей в целом городе: для кого переводит? Зачем это нужно?

Эта бессмысленная, танталова работа отнимает у неё все силы, уводит от матери в пустоту жизни.Похоже на чистилище поэтов: переводить чужие стихи, предавая и изменяя своей музе, накрыв её словно мотылька, бокалом, выдохнув под него сигаретный дымок.

Кто-то может сказать, что переводы не страшны и что в то мёртвое для поэзии время, многие поэты ушли в переводы, как в подполье, чтобы выжить.

Но люди все разные. Вы можете себе представить Толстого, стоящего за рабочим станком с утра до вечера?

Толстой однажды посетил такой завод, взглянул, как люди, словно проклятые лунатики, с зацикленной мимикой обречённых в аду, смутно пытающихся что-то припомнить, выполняют одну и ту же бессмысленную работу, какие-то железки… жутко и не менее бессмысленно множащиеся, как пауки из сна Свидригайлова в баньке на том свете.

Толстой тогда в ужасе ушёл, выбежал из завода, сказав, что сошёл бы с ума, если бы это делал.Пронзает до слёз, как Аля, словно бы шла по стопам ада своей матери: фотографический негатив мифа о Персефоне и Деметре.

После возвращения в Россию, Марина занималась переводами.

Пастернак ей выговаривал: ты слишком медленно переводишь, Марина!

А Марина чуть не плакала. Она не может иначе, она не машина. Для неё поэзия и строка – как любовь и душа: нельзя спешить… иначе это уже не любовь, а изнасилование музы.

У Марины, механизм работы над строкой и любовью, был одинаков: могла днями и неделями вынашивать строку, образ, как ребёнка, годами рождать то самое чувство..

А тут.. требуют, стоят за плечами, как стражники в аду.

Это… похоже на мучительный выкидыш души.

И если одни не замечают этого ужаса и их душа в поисках строки и чувства проходит лишь 100 условных миль, то для таких как Марина, Аля, – душа на кончике пера проходит за день… тысячи миль, до луны проходит и обратно.

Больше чем сизифов труд: отправиться босиком до луны за ничтожной, ненужной былинкой, оглядываясь с грустью, как другие срывают эту былинку возле дома.Во время беременности, Марину посещали тёмные мысли: рожать или нет, но она сказала себе: ребёнок во мне, как строка. Я не могу от него отречься, это.. больше чем убийство.

Теперь представьте, что каждодневно чувствовала Аля, с подорванным напрочь, здоровьем, раздавленной душой, принужденная с утра до вечера, как в аду, рожать… мёртвые слова от насильника, а у неё самой между тем, нет детей и не будет, а ей нужно заниматься Мариной, вынашивая память о ней, как ребёнка, на которого нет времени: в России о ней почти забыли, сослав в какие-то Соловки забвения, ада.

Зная всё это, тяжело читать чудесные переводы Ариадны: Бодлер, Рембо, Верлен… на всех этих строчках – плачь по Марине и разлука с ней.Ах, если бы не милая Ада Федерольф в этом аду!

Она взяла на себя весь быт… может, она тоже, ангел?

Интересно, у ангелов бывают, ангелы?

Оба ангела прошли лагеря..

Ариадна однажды сказала: если бы я была с мамой, она бы не умерла.

Как всю нашу жизнь, я бы несла часть её креста, и он не раздавил бы её.В русской литературе есть странные, ангелоподобные образы слуг, помогающих своим хозяевам, когда они смертельно больны: смерть Ивана Ильича, например.

Кажется, что Ада была именно такой… нет, не слугой – сестрой, при Але.

Я плохо разбираюсь в мистике и реинкарнации, но мне хочется верить, что часть души Марины, словно бездомный ангел, нашла свой приют в сердце этой милой женщины.

И теперь душа Марины, расплачиваясь за свою любовь и грехи, не в аду, но – в Аде, своей недоговорённой любовью участвовала в заботе над своей повзрослевшей дочерью.

Похоже на зачарованный островок сна: две женщины, два ангела, с обожжёнными крыльями, живут в маленьком домике с кошкой и призраком Марины..Не знаю, как это объяснить.. кто любит, тот поймёт.

Читая эти письма, словно бы чуточку смотришь глазами Марины за Алей: переживая её горестям и радуясь её редким улыбкам.

Отрадно за такие книги: их не возьмёт случайный читатель, не поставит плохую оценку (всё равно что сидит девушка на лавочке с другом и плачет, а мимо проходит человек, останавливается и говорит вслух: моя оценка вам – 3).

Не возможно без слёз читать, как Ада, со своим сложным характером, кротко следит за Алей, с не менее тяжёлым характером.

Аля заболела: холецистит, камни, астма и бог знает что ещё. Милая Ада, в прямом смысле, до туалета украдкой следит за ней.

Бытие оставляет – Але, а быт, словно зверь, набрасывается на неё, и вот уже у неё отнимается рука.. отказывает палец.

Словно в комнате сна, гаснут крылья, как лампочки, и становится темнее.

Ариадна и Ада похоронены рядом и эпитафией на их могилах мог быть стих Перси ШеллиДва друга здесь лежат, чьи жизни слиты были,

Да не разделится их память никогда,

Пусть будет дружен сон – земной их смертной пыли.

При жизни – их сердца сливалися всегда.В эту комнату сна, однажды ворвался лучик света: Анна Саакянц.

Уже через несколько писем, Ариадна начинала свои письма так: милая Анечка! Милый рыжик!И чудесный юмор, чисто цветаевский: Аля пишет ей, что ходила в лес за…– pardon -, рыжиками.

Это была чудесная молодая девушка, по папе – армянка, по маме – русская: Але, как и Марине, импонировала эта нежная рифма смешения кровей.

Вместе, они задумали трудное: воскресить творчество Марины.

Они обе следовали двум излюбленным мыслям Марины: любовь есть действие. Дружба – есть действие.

В одном из писем Аля писала: мама бы очень любила вас, больше того, именно в вас она нуждалась.

Откуда я знаю? Да дело в том, что (без всякой мистики, я к этому не склонна) она мне многое в жизни говорит, может быть, больше, чем при жизни.

Горько, что вы с ней не встретились; хорошо, что встретились со мной. 

Я многое вам расскажу и доверю.У Андрея Платонова есть мрачнейший и пронзительный эпизод в одной повести: у маленькой девочки, в сумрачном и холодном сарае, умерла мама, и девочка не отходила от неё днями, ночами.

Она спала рядом с ней. Когда было очень страшно в темноте от завывания ветра и всполохов осенней листвы, она прижималась ещё сильнее, обнимала мёртвое тело и шептала: мамочка!

Днём она забиралась на грудь мамы и играла с её синей, как небо, пуговичкой.

Именно этот образ описывает отношение Али и Марины в Тарусе.

С одним отличием: у девочки… появилась подруга в её горе.

Словно в мрачной сказке, две девочки познакомились вечером, среди цветов, и одна из девочек, в грязном платьице, пригласила другую, к себе в гости, к маме..

Шок девочки: простёртое тело женщины посреди комнаты мира, ибо стены нет: соседи – звёзды, грустный шум листвы..

Девочка понимает, что происходит, и, дабы своим ужасом не пробудить в дочке женщины осознание кошмара, в котором она живёт, с тихой улыбкой подходит к телу женщины, наклоняется и гладит голубую, как небо, пуговичку на груди.Такие письма, как Ариадны к Анне, похожи чем-то на стихи Марины: их не поймёт, не оценит «прохожий».

В них нужно упасть душой, отдаться им, чтобы весь трагизм судьбы Марины и Али, прошли тёмным холодком вдоль позвоночника.

Боже мой, каких нечеловеческих сил Але и Анне стоило собрать стихи Марины, развеянных по разным концам света, вплоть до далёкой Бразилии!

У Марины есть чудесный стих: Так плыли голова и лира…

Стих об Орфее, чьё тело, нимфы растерзали на сотни частей, и вот, по реке плывёт то, что от него осталось: лира время от времени касается уст.. уже толком не ясно, кто истекает кровью: голова? Лира?Где осиянные останки?

Волна соленая – ответь!

Простоволосой лесбиянки

Быть может вытянула сеть? —Стихи Марины – словно растерзанное тело Орфея: нет, уже не он сошёл в ад к любимой..

Это похоже на экзистенциальный апокриф мифа: дочь Эвридики, родившаяся в аду (быть может на её крик оглянулся Орфей? Или же.. само её рождение и было – оглядом Орфея?), вышла за своим отцом (в случае с Алей – буквально, вслед за отцом, вернулась в Россию).

Но отец умер, расстрелян, растерзан.

И вот, одинокая, истерзанная жизнью, дочь, с лирой, возвращается.. обратно, к матери: новый огляд Орфея, всей кровью своей и душой.Декорации меняются. Плачь дочери по матери, плавно переходит в Плачь Ярославны.

Ещё маленькой, Аля сделала в Чехии поразительное открытие, читая под деревом, Слово о полку Игореве.

«Растекаться мыслью по древу..»

Аля тогда подумала, что мысль – это белка (на чешском – мысливец, это охотник на белок).

И всё встало на места: белкой по древу, орлом в небесах..

И на небе и на земле, Аля искала душу Марины – её стихи.

Между искусством и жизнью, стёрлись границы: главный редактор первого сборника Марины – Орлов.

С ним боролись Аля и Анна, боролись за каждую строчку.

Есть в этом что-то апокалиптическое: страна уже почти забыла Марину. Мир почти забыл. И этот сборник – как воскрешение человека.

Важен каждый стих. Иная рифма – как морщинка, а строка – как складочка платья в молодости.

Какими мы предстанем перед богом? Думали вы?

У каждого из нас, есть моменты и чувства, прекрасные и грешные, как стихи Марины.

Где та грань, которая отразила бы нас, именно нас, а не что-то случайное в нас?До мурашек пронзает момент в письме, где Аля хочет ехать с сестрой Марины, Анастасией, на поиски… её могилы в Елабуге.

Ариадна с грустью размышляет, что вот, они откроют гроб. И что? Как они, две несчастные женщины, одна – седеющая, другая – седая, поймут, что этот скелет – Марина? Что это вообще – женский скелет?

Андрогинная душа Марины, быть может, была бы чуточку пленена этой растерянностью.

Но боже мой! Какой это трагичнейший кадр в русской литературе!

Словно бы самым мрачным, чудовищным образом сбылся стих Марины – Голос из под земли: Прохожий, остановись!

Словно Марина, что-то предчувствуя, обращалась не к кому-то, а напрямую, к своей дочери!

Любопытно, но в письмах уже Анастасии Цветаевой, есть упоминание о том, что рядом с предполагаемой могилкой Марины, росла не «земляника» из стиха, а рябина, уже из другого стиха Марины.Невоплотившийся кадр жизни: две женщины, в ком течёт одна кровь, стоят, взявшись за руки, у раскрытой могилы.

Накрапывает мелкий дождь, словно небо зарастает голубой травой грусти. Весь мир, зарастает травой..

Две седые женщины, похожие на крылья, замершие над бездной могилы и таким беззащитным, ранимым даже, скелетом женщины, лежащего под дождём.

Нарыдался я с этой книгой..

Аля, Алечка.. такая чудесная девочка была, вундеркинд, носившая письма от робеющей Марины – к Блоку.

В молодости была одной из самых красивых и жизнерадостных девушек в литературной жизни России, и.. удар, как кнутом, по крыльям ангела.Внешность испорчена: болезни, поникшие глаза, зубы выпадают.. душа раздавлена.

Живёт – онегинской строкой: что день грядущий мне готовит?Ещё болезнь? Новый стих Марины? Грибочек под кустом? Всё хорошо, всё приемлю..

Какое-то бунинское, добуддическое восприятие мира.Радовался с Алей, как ребёнок, когда в своём почти кафкианском аду, с книгой Кафки на коленях – нет начала романа, и конца, зато есть начало другого, влезшего, как призрак… похоже на жизнь Али, – и слушая по радио какой-то социалистический, радостный бред, она пишет Ане, что получила посылкой апельсины, конфеты и сигареты, треску для кошки… томик Бунина. Посылка а Аид..

И словно голос самой Марины, сквозь косой, как дождь, голубой почерк: В Москву я не поеду. Заботится о хлебе насущном не буду. Бог подаст. А не подаст.. значит его и вправду, нет.И всё же, сквозь грусть писем, так часто пробивается, такая родная и до боли знакомая, жизнерадостность и улыбка Марины.

В 1961 году, 12 апреля, у любимой кошки – Шуши, родился прелестный тёмный котёнок.

Аля пишет: стартовал вместе с Гагариным!

Она назвала его – Космос.Тема чудесной кошки Шуши, сквозная в письмах.

Аля в одном из писем обмолвилась, что с удовольствием перечитывает Мастера и Маргариту: я так не ждал на страницах романа появления кота Бегемота, как ждал эту милую кошку Шушу на страницах писем!Тотчас по приезде, Шуша вышла на панель, и только мы её и видели. Одичала совершенно.И милейший тургеневский надлом через страницу: Шуша разочаровалась в мужчинах, несёт свой крест с большей грацией, нежели м-ме Богатырёва младшая.Юмор у Али чудесный, но грустно от всего этого: Марина называла себя ведьмой. Дочка, изувеченная жизнью, читает в одиночестве Мастера и Маргариту: её любовник, Мастер, расстрелян. Её саму, злые языки называют ведьмой..

Письма последних лет, пронзают бунинским ощущением щемящей красоты, от ускользания жизни и одновременно, тихой радости, как бы привставшей на цыпочки.. по-русалочьи… вот-вот она станет пеной морскою, попыткой воздуха: вот вот мать обнимает свою настрадавшуюся дочь.В дневниках Марины есть любопытное воспоминание, с чудной материнской гордостью: Однажды, в Париже, на вечеринке, уже старый Бунин, но с прежней искоркой в глазах и в сердце, подошёл к очаровательной молодой девушке.

Флиртовал. Получил нежный отказ. Минуту спустя, подошла Цветаева, улыбаясь: Бунин флиртовал с Ариадной, не зная, кто она.

Прошли года. Ариадна в возрасте Бунина, с его томиком на коленях: она влюблена в него.

И с бунинской силой звучат последние страницы её жизни, даже в ощущении природы:

По утрам у нас – тяжёлый, влажный туман, осенние паутины цепляются за лицо.

Ливни сменяются мелкими дождями, последние – истерическими просветами ненадёжной синевы.Внимательный читатель… нет, к чёрту всю эту литературщину: чуткий человек, человек, наблюдающий за последними годами Али, глазами Марины, заметит, как эта.. трагическая синева с цветаевским надломом, появится вновь через несколько лет, незадолго до смерти:

Всё в больнице было очень странно, такое изобилие смертей, бок-о-бок, в такие мирные и солнечные дни, и такие сплошные страдания.

Все эти сутки просидела на койке – ложиться не могла из-за удушья и поэтому почти не спала; есть не могла, глушимая медикаментами.

Но всё ещё что-то виделось, думалось и почти бредилось.

Устала от истеричночти собственного дыхания и от болевых вспышек.Поразительная строчка, весящая, как вся жизнь Али после гибели Марины: что то виделось и думалось и почти бредилось..

Не каждый роман или стих Марины, буквально выбивает слёзы, но последние письма Али… когда она, 31 августа, в день гибели Марины, в одиночестве ждала приезда Ани.. выходя из дома под шумящую синевой и солнцем – листву, словно бы становясь ближе к Ане и её приезду.

Но Аня не приехала.

И уже в последний год жизни, вся перемолотая жизнью, болезнями, Аля робко просит, как мать молила бы дочку, приехать.. стесняясь своих болезней, как мать-старушка, стыдится своей нищеты и своего грязного платья:

Если вам не противно… приезжайте, покупаемся, погуляем, грибков покушаем..

Несколько раз за переписку, Аля словно проговаривается, называя Аню – «моё полурыжее дитё» и радуясь «материнской радостью» новому письму «Анечки».Закрываю глаза. Рука закрывает книгу. Улыбка на лице прикрывает мою грусть: солнечные зайчики писем: милая Анечка! Милый рыжик! Рыжеповастенький мой!

Слеза на щеке. Мысленно спускаюсь по лестнице страниц.. возвращаюсь в свою грустную комнату, где у стены лежит, связанная душа, в синеватых цветах обоев.