Ари Хёственн
Спроси призрака

Нет ничего более волнующего для призрака, чем вспомнить, как именно смерть прервала его жизнь.

Пролог

По померкшему вместе с закатом саду, давно не видавшему человеческой заботы, ветер разносил скрипучий шёпот. Пересохшие напряжённые губы твердили стальные призывы к неведомым силам – и те будто подвывали в ответ сквозь трепетавшие на ветру листья боярышника и бузины.

Свеча не раз грозилась потухнуть, но всё же каким-то чудом выдержала раздышавшиеся не на шутку сумерки, и её суетливый огонёк гладкими бликами бегал по особому изображению, на которое губы читали тёмный заговор, доходя до жгучего экстаза и захлёбываясь ветром, а сизые пальцы старательно выводили в воздухе известные только ведьмам знаки. Казалось, даже птицы, с интересом и опаской выглядывавшие из тенистых крон деревьев, учуяли жжёный запах мести и беспокойно вертелись взад-вперёд.

Закончив читать, губы обмякли, а чуть позже обратились к беспросветному небу уже слабым «человеческим» голосом: «Эх… почему же сроки Твоего суда и нашего века так разнятся? Ведь Ты ведаешь, как нетерпеливы рабы Твои, как густы и живучи в нас сомнения, – так зачем же творишь судбище там, где глаза наши не зрят? Зачем соблазняешь самих убедиться, что Ты не проглядишь, что покараешь грехи?..»

Огонёк свечи подкрался к изображению – бумага схватилась, сгибаясь в смоляной комок и опадая пепельными перьями. Остатки были брошены в траву и нещадно растоптаны.

«Но теперь, – послышался вдохновлённый шёпот, – путь будет расчищен, и справедливость вскорости найдёт сюда дорогу!»

Глава 1

 В небольшую, но тщательно прибранную комнатушку через расшторенное окно хлынул утренний свет. Анна кормила дочь с ложечки и говорила будто в никуда, хотя обе служанки находились в комнате:

– Как же это тяжело – вспоминать себя или видеть других детей: как они бросаются в новый поток жизни с каждым годом! Кто-то погружён в занятия музыкой, кому-то будоражат кровь конные прогулки или нечастый пленэр, поедающий время до самого ужина… А моя бедная Лили всё так же лежит без движения. Слышит ли она меня, осознаёт ли? А может быть, так и застряла в детском возрасте? – Слёзы начали наворачиваться на усталые и опухшие  глаза. – Уже неделя миновала с её совершеннолетия, а она только пальчиком движет при радости и при хмурости да глазами водит без искры понимания. Говорят, не вкусив горького, не узнаешь и сладкого. Да только где оно, это сладкое-то? Ох, тяжко!

Она снова поднесла ко рту дочери ложку с кашей и словно застыла, уставившись в одну точку. По едва подсохшим уголкам глаз снова побежали слёзы. Падали они и в ложку – старинную, с отделанным под рычащего льва черенком. Такие предметы несомненно приводят в восторг детей, ими гордятся в домах выше средней руки, их передают из поколения в поколения, вертят как бы невзначай перед гостями, а потом аккуратно чистят и прячут в специально отведённое место. Падали слёзы и на чопорно накрахмаленный, выбеленный до слепоты подол туго сшитого добротного матово-бордового платья. Каша капнула на салфетку, и Анна, очнувшись от дрожания руки, положила небольшую порцию в рот Лили. Та время от времени широко и отстранённо хлопала голубыми, остывшими глазами.

Бетти, ничуть не смутившись, взяла из рук Анны ложку и передала кухарке Филиппе, а сама подошла к хозяйке с другой стороны, приобняла её и незаметно положила ладонь на тыльную сторону шеи Анны. Та мгновенно обмякла лицом.

– Да, Бетти, успокой меня, как умеешь только ты. Успокой поскорее. – Голос Анны уже начал дрожать – было видно, что силы её на пределе.

– Перестаньте, миссис Пёрк, придите в себя! Никто не виноват – видимо, так судьбе угодно. Не плачьте. Дочка ваша в хорошем расположении духа – ведь сегодня даже солнце сквозь тучи нет-нет да и выглянет. Успокойтесь, миссис Пёрк, будет вам, успокойтесь! – И Бетти начала степенно гладить Анну по тщательно уложенным волосам.

Филиппа тем временем вытерла Лили рот, забрала поднос со столовыми приборами, отнесла его в кухню и вскоре вернулась. Хозяйка всё чаще пребывала в подавленном настроении, хотя и противоречила сама себе: с одной стороны, если она долго не видела дочку, то начинала волноваться, а с другой – ещё больше впадала в уныние при виде беспомощной, безнадёжно больной девушки. Поэтому сама не всегда могла спускаться к приёму пищи вниз, в столовую, и приказывала служанками привезти дочь к ней, чтобы «побеседовать» наедине. Тогда, кряхтя и подпирая с двух сторон инвалидную коляску (что было явно не лёгкой затеей), Бетти и Филиппа затаскивали её наверх, к хозяйке, ведь комната бедняжки Лили находилась на первом этаже.

Анна рассказывала дочери обо всём: о погоде, вплоть до описания ветерка, колышущего воду старинного фонтана перед домом, о своих мыслях и мечтах, о прошедшем обеде, о тканях, из которых часто заказывала обновки, и бог знает о чём ещё. А после представляла, как дочка отвечает ей выдуманным голосом и интонацией, и так «заслушивалась ответом», что могла провести несколько минут в полном молчании.

Вошла Филиппа и, не говоря ни слова, покатила коляску из комнаты к лестнице. Она знала, что хозяйка попросту не заметит этого, просиживая с Бетти около часа кряду. Спускать Лили кухарку не затрудняло: к стене с другой стороны от перил была приделана специальная рея, по пазам повторявшая приспособление с правого бока инвалидного кресла, и при попадании штифта в желоб коляска сама легко скользила вниз. Филиппе нужно было просто придерживать её, чтобы та не катилась быстрее, чем спускалась прислуга.

Анна проплакала около часа, как все и предполагали.

* * *

На втором этаже на подоконнике своей комнаты сидела вторая дочка Анны – Элли. Ей было четырнадцать. Зеленоватые глаза выделялись на фоне тёмно-русых волос, а слегка вздёрнутый носик увенчивался любящим размышлять лбом. Она уже привыкла к такому поведению матери и занимала всё своё время раздумьями. В данный момент девушка всматривалась в соседний дом – старый, покосившийся, покрытый пылью и грязью, – и думала: неужели у её матери хватает совести сдать или продать его постояльцам?

«Руину» уже не раз приезжали смотреть. Правда, некоторые сразу же разворачивались, не входя в дом, другие доходили до второго этажа, а самые стойкие оставались на ночь. Но, убедившись, что справиться с запустением им не под силу, сбегали с утра, оставляя Филиппе ключи у входа для прислуги, чтобы не оправдываться перед хозяйкой за её же недосмотры.

Анна же принципиально никого не нанимала, чтобы отмыть особняк, выглядевший не как раритет, а как своего рода шедевр, для неискушённого взгляда перешедший в статус рухляди. Бетти и Филиппа, естественно, от непосильного предприятия также отказались.

Элли обычно сидела так около часа. Ведь на кухне не найдёшь с кем поговорить или о чём послушать, а уж в комнате матери… У девочки не было никакого желания смотреть на разрывавшие душу слёзы.

В силу возраста ей не хватало приключений, и, при определённой доле одиночества, даже «своего» места для тайн. Руина подходила на эту роль как нельзя лучше, и сегодня девочка решила освоить новые горизонты. Где находятся ключи, она знала, поскольку проводила кучу времени с Филиппой, своей няней.

«До обеда управлюсь», – мелькнуло у Элли в голове, и она помчалась вниз.

После обеда обычно наступали бесконечно-долгие часы обучения на дому, а учили её как за двоих: фортепиано, стихи, языки, риторика – всего не перечтёшь. Однако настоящей страстью девочки было нечто другое. Но об этом позже.

Опустим подробности кражи ключей, пробежки через сад и прочих авантюр. Мир в такие моменты как бы сгущается в одну точку, и подростки, не видя ничего, кроме адреналина и сочного интереса к неизведанному, боясь быть пойманными, бросаются в пучину чувств. Элли пока не отдавала себе отчёт в том, почему боялась без спроса проникнуть в тот запечатанный «чулан», но была уже у двери.

Ничего удивительного в заброшенных домах нет. Грязь-пыль-паутина – вот и весь сказ. Побродив по скрипящим доскам и обнаружив, что все двери заперты, Элли заметно расстроилась. Принялась рассматривать картины или, скорее, пыталась догадаться, что же на них изображено, – ведь под серым слоем композицию разобрать было сложно, а краски и вовсе были какими-то чёрно-белыми.

Особый интерес у девочки вызвали фотографии, стоявшие на столе в гостиной. Чем-то притягательно-тайным веяло от них, хотя на первый взгляд казалось, на них была запечатлена обычная семья: супружеская пара с малюткой на руках, естественные улыбки, гордый муж, обнимающий жену за плечо будто бы с её позволения, специально подобранный фон.

«Так, начну думать, – решила Элли. – Если его рука положена не на талию, а на плечо, но есть искра в глазах – значит, волю ему возлюбленная давала, но лишь в особом статусе, нужном ей: муж-защитник, но она – главная по сути и определяет галс корабля. Всегда один позволяет любить. А иначе получается, что его это устраивало, или даже было его целью: ответственность не в мелочах (оставлять это жене – пусть думает, что сама правит бал), а в целом. И надёжный отец, и муж, и близкий понимающий друг, и жилетка… Так… Теперь дитя…»

И вдруг что-то смутное, едва уловимое увлекло её мысль так далеко, что остались только ощущения. Нечто знакомое и одновременно незнакомое волнами забегало по груди. Пытаясь понять причину резко забившегося сердца, Элли перевела взгляд в окно и увидела Филиппу, выходившую на тропинку к Руине (прозвище покосившегося особняка уже укоренилось в голове девушки). Как обычно, что-то напевая и тараторя сама с собой, она пуще нужного размахивала при ходьбе руками – наверное, для показной торопливости. Она вытерла ладони о подол и обшарила карманы, ругаясь на себя за то, что, по-видимому, в прошлый раз забыла ключ в самой Руине.

Это нисколько не напугало Элли: она прекрасно знала все пути отступления обратно к дому. Ключ девочка оставила в коридоре – предположительно там, где его «забыли» до этого (если судить по ворчанию самой кухарки), и вскоре была уже у заднего входа, рядом с родной кухней. Лишь вопрос о намерениях Филиппы не давал девочке покоя: «Давненько я не видела, чтобы кто-то из нашего дома ходил туда».

* * *

«Странно: на плите всё уже шипит и бурлит для будущего обеда, а Филиппы нет».

Засмотревшись на кипевшие бобы, то всплывавшие, то, напротив, медленно тонувшие в толще густой пузырившейся буро-коричневой подливы, Элли снова оживила в памяти изображение младенца с фотографии. Неуловимые вспышки воспоминаний и черт, перепутанных с образами из многочисленных прочитанных книг, продолжали всплывать и исчезать перед ней…

– Птичка моя, ты опять уже здесь! Помогать пришла или просто в своём любимом кресле опять романы глотать собралась вместо чая? – как обычно, с нежностью произнесла Филиппа, вернувшись в кухню. Ласковый голос няни, знакомый с детства, всегда ассоциировался у Элли с тающим на солнце пирогом, и теплота разливалась до самых кончиков пальцев и пяток.

– Нет, сегодня чай, Липпи.

Элли села, как будто готовясь опять спросить о чём-то интересном, а потом слушать, слушать и слушать свою бывшую няню, а ныне – следящую за чистотой особняка кухарку (хотя, как известно, бывших нянь не бывает). Дети же с годами приобретают известную особенность: переспрашивать давно знакомые вещи, чтобы посмотреть на них с нового угла или разузнать скрытые до сего подробности, если взрослые решат, что ребёнку пришло время начать понимать мир так, как они.

– Расскажи что-нибудь о папе.

– Ладно, Птичка моя, попробую припомнить. Я же говорила: ты совсем мала была – год-два, – когда он ушёл. Болел он долго, но по нём и не сказать было – так любил он вас с Лили. Бывало, заберёшься к нему на колени, встанешь на живот и ручками к его лицу тянешься, а я и говорю: «Ну что, Птичка, старенький у тебя папа? Как Липпи твоя?» Ты давай смотреть на мои морщины, а потом повернёшься к папе. А мистер Джек – как он приучил меня называть его для юмора – к тому часу уже приготовил нахмуренный лоб. Ты глазёнки как вытаращишь – и давай ему ладошками морщины разглаживать! Мы с ним держимся, чтоб со смеху не покатиться. Я первая не выдержу, и ты на меня опять глазёнки – раз! Папа свой лоб расправит, целует тебя, чтоб ты рассмотреть ничего не могла. А ты-то его отталкиваешь: лоб посмотреть. Глядь – а там всё гладко! Тут и он как покатится от твоего личика, сбитого с толку! – Филиппа звонко и заразительно рассмеялась, будто всё, о чём она рассказывала, происходило перед её глазами в настоящий момент.

Птичка тоже мечтательно улыбнулась, смотря, как и няня, на пустые сейчас стулья – видимо, свидетелей тех событий.

Элли попыталась представить Филиппу в то время, но не смогла, и потому взяла тот образ, который сейчас видела перед собой. И не ошиблась – ведь няня до сих пор оставалась такой же пухленькой веселушкой с широкой душой. Для девочки с момента, как она её помнит, Липпи не менялась – менялись лишь её ветхие, но крепкие, всегда чистые и чередующиеся, даже при пролитии на них хоть одной видимой капли, халаты да платья (если можно было зрительно в них найти отличия).  Те же две косы, забранные назад (как у королев и знатных дам, изображённых на картинах), пришпиленные булавкой и кусочком вышивки, издалека напоминавшей красно-жёлтый цветок, подходивший под румяные скулы; те же сдобные груди, подвязанные платками и фартуками, которые медленно перемежались с боку на бок при её неуклюжей походке; те же народные английские песенки слышались за приготовлением обедов, когда не с кем было поделиться маленькими радостями и изъянами касательно погоды или пресловутых блюд; тот же деревенский акцент, из-за которого Анна просила её хранить тишину при знатных гостях или посылать при надобности Бетти; тот же безобидный юмор. Да и вообще, при её приземистой, коренастой фигуре, звонком голоске и открытом выражении лица дамой Филиппу можно было назвать не иначе как красноречивой и живописной.

Посему не нравиться мужчинам она не могла. Свадьба, дети, семья ещё в начале двадцатого столетия. Затем миновало немало лет – дети выросли, а терпеть пьяные похождения мужа она более не собиралась и ушла. Свой материнский опыт она применила отлично – это было видно по Элли.

Вообще, иногда кажется, что Бог всех нянь вылепливает по специальным формам, которые они сами и используют для приготовления ванильного печенья и воздушных пудингов с душистой пудрой.

Трудолюбивые руки ловко перемешали пузырившиеся бобы и суп, в шкафу снизили жар для запеканки, протёрли пыль, которая и так боялась этого дома как огня. А уютный голос продолжал на ходу:

– Маме твоей, миссис Пёрк, было тяжело. Весь дух  на её муже только и держался. Щедрый он был человек. Не только деньгами, но и словом подбодрить, улыбкой; шутки его и розыгрыши разгоняли грусть в доме. При нём хозяйка не была такой мрачной, как сейчас. Случалось, конечно, и всплакнёт, но мимолётно как-то было, не постоянно. Теперь этот груз – вытаскивать другого человека из чулана тоски – на Бетти пал. Представляю, как нелегко ей боль материнскую глушить, когда и сама-то бездетная! И так целыми днями… Да что уж – годами! Если бы не таблетки, врачом рекомендованные, то совсем сладу бы не было с миссис! Зато хоть утром да вечером она спокойна и спит подольше.

Я пусть и дура бестолковая, но скажу тебе, Птичка: не обижайся на неё. А то, говорят, кому мало внимания в детские лета было, злыми вырастают. Но я-то уж знаю, какая ты у меня расхорошенькая и всё понимаешь уже! Или скоро поймёшь. Вишь, как года-то прошмыгнули, – и счёту нет! Думаешь иной раз так о собственной жизни, а потом как припомнишь, что года-то – они общие для всех, – и аж не по себе! И ты вон уж какая рослая не по возрасту стала.

Тут Филиппа замолчала и как-то посмурнела. Но потом медленно, зычно выдохнула, будто выдув все залетевшие ненароком мысли.

В этот момент вошла Бетти – усталая, бледная. Она улыбнулась Элли с непринуждённым видом и сказала уже бодро:

– Ну что? Вижу, всё уже почти готово. Элли, теперь заправляй нужные блюда, как Филиппа тебя учила, – всё необходимо доделывать до конца. – И она села в дальнем углу кухни перевести дух.

Птичка открыла шкафчик с приправами и специями и по памяти разложила их в разные кастрюли. Неподписанные баночки (Липпи называла их тайными соусами, но, как опытная хозяйка, никогда не сбивалась ими с толку, ибо отчётливо хранила в памяти по местоположению; а забудет – руки сами всё сделают) она ещё путала, поэтому няня сама доложила остальное.

– Куда сегодня твой знаменитый безвкусный соус кладём? – вопрошала Элли, ведь по запаху для неё баночки почти не отличались. Но, как говорится, кухарке – снедь, а человеку высшего ума – хоть читать надо уметь. Каждому своё место, в общем.

– Сегодня в запеканку, Птичка моя. Давай половчее, поживее – не развешивай особо-то уши тут, а то мигом пропахнут сдобами да мясными приятностями, потом от женихов вообще не отобьёшься! А меня на помощь не кличь – дел сегодня немало. Наверное… – Филиппа подозрительно покосилась на Бетти.

Та размашисто кивнула и улыбнулась. Соусы были распределены нужным образом, и вскоре послышался дружный стук ложек о тарелки.

Из-за Бетти Элли повременила с вопросом о Руине и Филиппином визите туда. А потом и вовсе решила, что тайны покоряются тому, кто их ищет, и что вскоре она сама их разгадает.

Глава 2

Нежаркое, запоздалое, зачем-то вернувшееся ненадолго лето, теперь обязанное зваться бабьим, было прекрасным, но Элли видела его только через окно. Вот и учитель уже приближался к двери – его можно было запросто узнать по шаркающей походке – неторопливой, разжёванной. Но то, что он всегда останавливался, прежде чем войти, наводило на мысль о серьёзности подхода к обучению. Будто он полностью окунался в некий творческий порыв, чтобы поскорее разделить с учеником упоение музыкой, чувствовать её каждым позвонком, испить до ноты на фортепьяно, а не просто суровостью погрузить в мёртвость теории.

Научение взяло старт. Вокализы не были близки сердцу Элли, но она стойко их переносила, пытаясь найти удовольствие в руладах учителя, когда он правил её. Время делилось на половины: пение и собственно музыка. Первые полтора часа так истощали девочку, словно она опять брала уроки верховой езды, от которой отказались ещё год назад, когда лошадь понесла. Другие же, мелькая, проскакивали, как томики исторических романов перед сном. Но сегодня вечером наступал час, когда собирались в зале с моргающими подсвечниками, как любила Анна. И дата эта случалась далеко не каждый день – чтоб не наскучить, – а в праздники или при особой тоске миссис Пёрк, дабы той хоть как-то можно было отвлечься. Там Элли и собиралась гордо отрекомендовать новую сонату, которая за постоянными повторами чуть ли не казалась сочинённой ею самой.

Убедившись в ритме и эмоциональности произведения и прослушав правки учителя, на сегодня она распрощалась с ним и тут же помчалась в сад навстречу бабьему лету и последним цветам.

Времени до так называемого «званого вечера» членов семьи оставалось немного, минут двадцать – три-четыре сонаты (как мерила она в голове). Поэтому Элли сразу поспешила в свой уединённый любимый уголок, запрятанный в середине небольшого лабиринта из кустов гортензии. Там было всё, нужное для наслаждения мыслью и природой-вдохновительницей: главное – скамья, при относительно открытой взгляду территории увидеть сидящего на ней не представлялось возможным, кроме его зонтика от солнца при наличии такового; подлокотники для маленьких альбомов с секретиками и блокнотов, наподобие того, которым пользовалась Бетти для хранения списков будущих блюд и домашних хлопот; чудный вид на садовые деревья и, если приподняться, на прячущийся вдалеке за большими ивами пруд. Была также мягкая трава для босых ног и, конечно же, пышные ароматные бутоны, вечно чем-нибудь жужжащие и стрекочущие.

Это место разлеглось с торца здания, куда выходило только одно окно. Оно находилось в комнате Мари. Об этой девушке не принято было говорить с тех пор, как Анна привезла её и поселила в дальнем крыле дома, чтоб никто не беспокоил её хрупкий покой. Элли была тогда совсем мала и ничего о том не помнила, да и ребёнка никто не хотел травмировать. От Филиппы она знала только о каких-то двух трагедиях и о том, что Анна спасла девочку от самоубийства.

Окно было, как всегда, задёрнуто. То ли из-за странностей самой Мари, то ли фасадное окно комнаты, которое тоже имелось в её каморке, прельщало бóльшими просторами и глубокими видами.

В любом случае, у Элли сложилось к ней довольно тёплое отношение, несмотря на необычную замкнутость. Она взглянула наверх – вдруг на сей раз и Мари любуется цветущими зарослями разноцветных шапок?

Нет, никого.

Девушка поторопилась вперёд и у самого поворота к любимой скамейке вскрикнула, хотя всегда была довольно собранной (даже при неожиданных бесшумных появлениях Бетти не более чем замирала на мгновение, но не выдав и звука).

Сидевшая там Мари и бровью не повела. Всё будто смотрела в пустоту, прислушиваясь к чему-то неведомому для других, но по напряжённым скулам и уголкам глаз Элли поняла: не очень успешно.

– Я словно чувствовала, что ты придёшь, – отстранённо и еле слышно проговорила девушка.

Сначала показалось, что она обращалась к невидимому гостю, но потом села вполоборота и устало улыбнулась.

Птичка удивилась довольно светлому, а не пасмурному,  как обычно, выражению лица. А сторонний наблюдатель и вовсе бы влюбился, пусть и на несколько минут: солнце выгодно скользило вверх-вниз по белокурым волосам отражающимися волнами при набегах ловкого ветерка; осунувшиеся щёки не могли скрыть её естественной красоты – скорее подчёркивали тонкость натуры и скромность. Лет на взгляд казалось около двадцати, а в глазах, в которых будто не по годам очень давно поселились без спроса секреты, отливало то ли сиренево-зелёным, то ли синевой нависшего неба – на свету было не понять. Тонкие руки с такими же пальцами плавностью подчёркивали извивы нежных доверчивых бровей. Голубое матовое платьице вкупе с разноцветным окружением сада заиграло по-новому, а для Элли будто заиграло «ля» второй октавы, что так успокаивало её изнутри.

Поздоровавшись, угнездившись рядышком, девушки принялись молча рассматривать знакомую, но всегда неповторимую красоту дышавшей рощицы.

Элли боковым зрением заметила, что её молчаливая подружка водила пальцами по какому-то изображению, напоминавшему фигурную карту.

– Это валет или король? – Птичка испугалась, что её голос прозвучал слишком громко в тишине безбрежных раздумий Мари, но та ответила.

– Это паж. Это другое… из других колод. Здесь таких не найти.

– А что за колоды есть такие, каких у нас не достать? Мы же не в глуши дикой живём?

Но Мари будто и не слышала вопросов.

– Этот, например, трефовый с тобой у меня в голове сочетается. Ты полна огня, не можешь положения вещей принять как есть – всё норовишь открыть, переменить, переставить в свой порядок. Он-то мне и подсказал, что ты придёшь, – вот я тебя и ждала. Ты приятный собеседник: любишь молчать, как я. Но иногда молчать невыносимо и хочется говорить. Вот я и говорила с пчелой у цветка. Всё спрашивала, что она знает о лепестках. А потом вдруг сама ошеломилась: а я-то что знаю?! Теперь грустно мне – ведь ничего я не знаю.

Она выбросила из другой ладони смятые лепестки.

– А кто что вообще знает о …

Дальше Элли не вслушивалась, а пыталась понять суть собеседницы, и попробовала испытать судьбу снова.

– А что под этим самым пажом? Там ещё уголки карт выглядывают.

Элли заметила также красивую рубашку карт: красный щит с двумя белыми полумесяцами.

– Здесь остальные. – Она раздвинула всех. – Но один исчез. Нет одного. Просто нет, и всё.

– Где же он мог остаться?

– А мне он не нужен. Я его потеряла и не искала больше. А может, и не было его вовсе. Мне всего три карты нужны – вот я их и ношу всегда с собой в особом шёлковом кошельке.

Она аккуратно подняла его левой рукой из-за колена, подержала дольше обычной паузы в воздухе, не изменяя его положения, и тем же движением положила обратно.

– А чем же он такой особенный, твой мешочек, Мари?

– Он мне дорог. Лучше сказать – моему сердцу, чем мне. И не он сам по себе, а три пажа – они мне дороги, – подытожила она.

– Расскажи мне об остальных: с кем они идут у тебя в голове… или в сердце?

– О, если б я могла помнить… – Здесь она вздохнула. – Я помню их только, когда с ними говорю. Но это так редко, поэтому я просто люблю смотреть на их карточки, гладить и чувствовать, что они рядом. И как-то сразу с настроением дышу.

– Кто же есть червонный паж?

– Я думаю, моя сестричка. – Тут губы у Мари задрожали. – Моя мама, Мэгги, потеряла её: она родилась мёртвой или умерла сразу при рождении – я не помню, я была очень маленькой. А потом и мама умерла. Они с тётей Анной были такими близкими подругами. Я помню её с самого детства, и она меня. Я не могла без мамы… я как будто всё ещё жду её письма… Может, хоть во сне весточка какая подвернётся…

Мне было лет пять, или около того, когда я видела её в последний раз. Я и так часто бывала у вас дома, а после трагедии Анна забрала меня насовсем в знак дружбы к неразлучной подруге. Я помогала как могла Филиппе с тобой – ведь множество сил уходило на уход за Лили.

– А кто третий, Мари, на карте с мечами?

– Я не знаю… он просто приходит и молчит.

– Куда приходит?

– Ко мне.

– Я никого не видела ни в доме, ни рядом.

– Я тоже не вижу – лишь чувствую.

Элли решила закончить непонятную беседу, а Мари продолжила:

– Не знаю, сколько ей сейчас лет, но, наверное, она уже повзрослела, хоть призраки вроде так не могут.

– Кто? – Элли подумала, что теряет не только нить разговора, но и свой бедный разум.

– Моя сестра. Я же говорила: я её иногда слышу.

Элли показалось, что девушка сейчас заплачет, и она потянулась взять  Мари за руку, но, увидев, что лицо той напряглось, сделала вид, что гладила цветы, и отпрянула.

Но Мари внезапно, в ужасе, вытягивая дрожащие руки, посмотрела пронзительно в глаза Элли, доставая до самых глубин… неожиданно сама бросилась навстречу и крепко-крепко прижалась к плечу.

– Элли! Ты не понимаешь… Я здесь чужая! Чужая! – трясясь всем телом, сдавленно закричала Мари.

Девушки обнялись ещё сильнее и просидели беззвучно несколько минут.

Элли боялась отпускать Мари, и неизвестно, сколько бы ещё прошло времени, если бы не пронзительный голос Филиппы, зовущий Птичку помочь в кухне.