Ари Хёственн
Дырявые часы

 
Один день – малость, один день – капля.
Исчезни он, вроде ничего и не изменится.
 
 
Календарный вор на то и рассчитывает:
ну канут две плюшки да дырка от сушки.
 
 
А что если украденный день тот —
половина тебя?..
 

 
Набросок глаз твоих вчерашних
Дорисовать ты не отдашь,
Теперь размытый он и влажный,
И рядом сломан карандаш.
 

Глава 1. Липовые боги

Парк развлечений остался позади, и издалека грохот уже не казался таким оглушающим. Пия была не одинока в своём желании перевести дух и потешиться в сторонке какой-никакой тишиной: тут и там непринуждённо целовались молодые парочки; усмирённые дети пялились на вечно голодных уток в пруду, жадно поглощали чипсы и крепы^[1] с чёрным шоколадом, а самых маленьких не было даже видно за облачками сладкой ваты – с виду это она сама на ножках бегала с восторгом от одного аттракциона к другому, может желая забраться обратно на сахарные небеса. А вон там, в тени рожкового дерева, пожилая чета смаковала порцию риса с овощами и внешне была заинтересована всем вокруг, пребывая, видимо, в статусе жюри на конкурсе смотрелок.

Пия присмотрела себе свободное местечко на траве и расположилась лицом к мягкому весеннему солнцу. Тело так и гудело от переизбытка адреналина – на всякого рода аттракционах пришлось не меньше четырёх раз испытать себя на прочность, то падая вниз, то снова «цепляясь макушкой за облака» – как кажется каждому, кто боится высоты. Вытянув ватные ноги, девушка глубоко вдохнула свободного воздуха с нотками попкорна и прикрыла глаза. На губах сразу скользнула лёгкая улыбка, и Пия разнежилась, как пингвин, которому в печеньках с предсказаниями попался анчоус.

Мерное плескание рыжих уток напоминало звуки моря, и понемногу девушка начала расслабляться. Кожа приятно прогревалась, будто соприкасаясь с лёгким шёлковым шарфиком, и сразу освежалась бризом – едва уловимыми ментоловыми струями. Вот уже и ноги обмякли, и сердцебиение утонуло. Постепенно все звуки слились в монотонный гул и стали незаметными.

Расслабившись, девушка легла на спину. Но отдых был не долгим. Зароились мысли о надоедливой матери, о заносчивой сестре и её новом хахале. Эх, пришлось лишиться приятной невесомости и вернуться на землю: она приоткрыла глаза и стала бездумно провожать слева направо облака.

«Вот бы и мне так унестись однажды подальше, чтоб никто-никто не нашёл. Что происходит за горизонтом, что за пределами Испании?.. Неужто и там – всё одно не продохнуть. Надоело жить как в тюрьме. Даже моей тридцатилетней задаваке-сестре не слаще – и неизвестно, сможет ли новый ухажёр забрать её подальше от вечного материнского «я хочу тебе только счастья, а потому сяду на твою шею и буду высматривать самое пригодное…».

«Тьфу ты, чёрт! – уже вслух шепнула девушка и скривила губы. – Провались оно всё!»

Пия оглянулась по сторонам, словно боясь, что её услышали. Но не заметив никого из родных, она обхватила руками колени, уронила голову, и пышные тёмные локоны защекотали икры. Из прядей выпал запоздалый цветок миндаля. Девушка потянулась за розовым бутоном и боковым зрением заметила парня, наблюдавшего за ней.

Любопытство взяло верх. Чтобы застать «тайного поклонника» врасплох, она поначалу сделала вид, будто отворачивается – но тут же резко обернулась…

Парень даже не вздрогнул. Перед ним были какие-то альбомные листы – похоже, в них он и смотрел. Почувствовав себя дурочкой, девушка хотела было позабыть о недоразумении и вернуться к грёзам, как парень вдруг, не поднимая взгляда, хитро заулыбался. Пия опять не поняла: из-за неё ли. Смутить её редко кому удавалось – вот и на сей раз она повернулась всем телом к незнакомцу и стала разглядывать не отводя глаз.

Парень снова заулыбался, он явно подыгрывал ей. Она недовольно прищурилась и наклонила голову набок, прикусив губу. В ответ дружелюбный незнакомец еле заметно помахал ей рукой – в его пальцах блеснул карандаш, – а затем принял её недавнюю позу «философа» и жестом дал понять, чтобы она продолжала позировать, вернув на место ажурный цветок.

Девушке стало ещё интереснее – никто никогда не пытался запечатлеть на холсте её юную и гордую красоту – и, ощутив себя героиней кино, она самозабвенно прижалась щекой к ладони и «увлеклась облаками».

Забыв о карандаше, она уже вовсю представляла собственный портрет в ало-жёлтых тонах, чувственный и манящий, как кофе с черносливом и острым перцем! Представляла его дома на стене перед восхищающимися подружками и сестрой. Да-да! Теперь-то мы поглядим, кого больше похвалит мама. Ха! Как бы новый твой любовник не переметнулся к «настоящей женщине»!

Минуты бежали – всё красочней становились виде́ния, но тело затекало. Наконец девушка не выдержала и повернула голову.

На месте незнакомца никого не оказалось!

Это было настолько неожиданно, что она, как околпаченный птенец, широко разинула рот, напрочь растеряв черты «знойной сеньориты». Невозможно было поверить, что кто-то её надул. Вот так просто! Саму Пию! Быть не может! Ту Пию, которая сама кого хочешь и не хочешь надует и лопнет; которая с парнями управлялась хлеще, чем с кастаньетами во время фанданго^[2], которая… которая… Да кто он вообще такой, чего о себе возомнил!

Девушка вскипала. Шептала, сжав кулаки, что он наглец, потом – что он или трус, или безумный; даже «страшный» вырвалось ненароком, хотя это и было откровенным враньём. А потом…

А потом она снова обернулась: как ни в чём не бывало там сидел «художник», невозмутимо орудуя карандашом. «Дурацким карандашом!», «дурацкий художник!», и да – сидел…

Его симпатичная улыбка с искринкой и чувственный взгляд всё больше бесили Пию. Теперь было совсем непонятно: подойти и послать его (хотя если послать, то зачем подходить) или сделать вид, что ничего не произошло, и дальше позировать. Но как теперь позировать, если кровь закипела сильнее сливок на углях. Может, уйти? Да куда уйти! Чтоб я когда-нибудь сбегала! Ни за что! Если уж вставать – то только чтобы сбить эту улыбку с его довольной физиономии!.. Точнее, эту классную улыбку с его милой физионо… Так стоп!

Пия замотала головой. Ладно, разберёмся!..

«Художник» прервал её колебания: жестом он пригласил девушку приблизиться и посмотреть на то, что вышло.

От гордой красавицы энтузиазма не последовало. Поэтому парень сам ловко вскочил на ноги и направился к неприступнице, которая тут же, нарочно отвернувшись, сделала безразличный вид.

Незнакомец присел рядом и положил стопкой на траву альбомные листы, но говорить он, видимо, не торопился. Пия снова распалялась. Она продержалась с минуту, а потом всё же открыла рот, чтобы дать волю клокочущей тираде…

Но лексикон детишек, кормивших пернатых остатками блинчиков, не успел перейти в разряд взрослых, так как «художник» достал из кармана очки, привычным жестом разместил на аккуратном прямом носу и заговорил первым.

– Се-ньо-рита… – было начал он по слогам.

Но Пия тут же покатилась со смеху, откинувшись на спину и схватившись за живот. Девушку, колотившую руками по газону и даже по своему растерянному спутнику, трудно было не заметить – и окружающие уставились на странную пару. То ли акцент сеньориту развеселил, то ли что парень несуразно расставил руки в стороны, боясь нечаянно её коснуться, – но в любом случае остановиться она никак не могла и от хохота уже завалилась на юношу, красного, как помидор.

Наконец она выдавила:

– Вот… ха-ха! Вот… я дура! С большой буквы дура перегревшаяся!

– Почему так? – завис незнакомец. – Разве невинные очки умеют делать дам немножечко глупее?

– Ды… – сдерживала очередной порыв смеха Пия, – ды я не о том! Вот я дура: подумала, что не портрет мой выйдет, а прямо чудо природы. А тут – художник-то без очков меня малевал! Эт… ха! эт… что ж там кроме пьяного размытого пятна могло нарисоваться! Ей-богу, щас рожу! – снова закатилась та, а мамаши вокруг начали обеспокоенно галдеть, видя, как после этой фразы девушка ещё сильнее схватилась за живот.

Пия заливалась так заразительно, что и парень уже не сдерживал улыбку.

– Чего вы, сеньорита? Вон даже люди испугались.

– Я и говорю: даже люди – и те испугались! Ха-ха-ха! Без страха и не взглянуть! Слепой художник!.. Ха-ха! А я тогда – нелюдимая танцовщица для… ассамблеи пенсионеров!

Незнакомец тоже захохотал в голос – и вот они уже вдвоём, вцепившись в друг друга, «в конвульсиях» валялись на траве. Насилу придя в себя, юноша спросил:

– А всё-таки… причём тут портрет?

– А что? Портрета нету? – Пия посмотрела на него в упор широкими ореховыми глазами.

– Сами взгляните – я ж слепой.

– Не бери в голову, ты и так симпатичный, – отмахнулась Пия. – Ладно, сама проверю: достаточно ли круглое пятно там у тебя – или циркуль взять?

– Ну проверь… – рискнул «художник» перейти на ты, но молодая испанка этого даже не заметила.

С нетерпением она зашелестела листами. Все они оказались пустыми, кроме одного, смятого, который сеньорита начала разворачивать, но вдруг остановилась:

– Что это? – растерянно спросила она. – Этот стул – я?

– Нет, – по инерции ещё раз хихикнул «художник», – этот стул – стул. Чертёж по работе.

– Ничего не поняла! – Развела девушка руками.

– Да! тут точно не разобраться: целый стул-стул!

– Так! разом прекратим считать меня дурой! Слова свои я забираю обратно, и мы начинаем думать, что я с умным видом слушаю твои гениальные пояснения. Давай, хитрюга-художник!

– А ты разверни до конца – и всё станет ясно.

Вскоре девушка уже смотрела на два билета в своей руке, будто не понимая, что перед ней такое.

– Это приглашение? – Стреляла глазками она.

– Пока нет, сеньорита… м-м-м… Как же тебя зовут?.. Уж не Пия ли?

Она вздрогнула, а «художник» ожидал дальше услышать что-то вроде «ты – телепат!» или «мы знакомы?», но вышло чуть иначе:

– Ты что – моя мама?! – вскрикнула девушка и схватилась за голову, будто испугавшись, что потеряла память.

– Вроде нет, – парень опять страшно засмущался.

– Как же тебя зовут? – передразнивала она. – Адольф?

– Ещё чего!

Но девушку было не остановить:

– Кристоф? Бруно? Ральф? Ричард? Или… – Она с хитрым прищуром заглянула ему в глаза, как в паспорт, и отчеканила: – Бра-ни-слав! В десятку?

– Нет, почему же? – улыбался юноша.

– Откуда я знаю, как зовут всех немцев! – наиграно обиделась она и всплеснула руками.

– Немцев?

– А кто же ещё так издевается над «р» – будто где-то собака пивом подавилась?

– Нет, – засмеялся «художник». – Я фр-р-ранцуз. Из Фр-р-ранции.

– А я Пия. Пия я, – ответила она. – Вроде я спросила как тебя зовут, француз…

– Жиль. Меня зовут Жиль. Вообще не Бранислав! – Парень задумался вслух: – Бранислав! Что это?! Имя такое есть?

– Конечно. У нашего соседа из восточной Европы. Правда, он не слепой, как ты, а хромает. Но у вас же это одно и то же?

– У кого «у вас»?

– У художников – у кого ж ещё! Хотя… он – скульптор вроде. Но ведь у вас это одно и то же?..

Парень сообразил наконец, что просто не поспевает за юмором на другом языке и что отвечать не стоит. Он быстренько перевёл тему:

– О'кэй, шутница. Пойдёшь со мной кататься? Я с полчаса плёлся за тобой от аттракционов и не надеялся, что согласишься. Но после того, как ты начала мне позировать, понял, что шанс есть, – и сбегал за билетами.

– Пошли! Только чур ты в очках, Жиль-француз, – не хочу одна орать как ненормальная! – И потянула его за рукав.

Чтобы остудить горло после долгого крика, Жиль предложил Пие мороженое, которое было принято на ура. Кстати, парень оказался не художником, а резчиком по дереву, приехавшим с коллегами на выставку современного искусства, где были представлены их несколько работ. Теперь он без обиняков спрашивал, почему сеньорита оставила внушительную женщину и некую даму под руку с галантным кавалером? Почему решила позагорать в одиночестве?

– Ничего удивительного в этом нет, – отвечала девушка, с аппетитом уплетая апельсиново-шоколадный крем из рожка. – Когда день за днём слышишь одно и то же: «куда отправилась, в клуб? – там одни сатиры!», «не души незнакомых мирян», «хватит перефыркивать библиотекарей!» и тому подобное, то начинаешь просто жить вопреки – понимаешь?

Жиль улыбнулся и кивнул.

– Начинаешь цепляться за любую возможность, лишь бы «убежать» хоть на чуть-чуть, как сегодня. Сколько можно слушать мамины причитания о будущем моей сестры, которая на десять лет старше! Вот пусть сама и выпендривается своим хахалем – мне-то что за дело! Ни её, ни маму всё равно никто больше года не вытерпит, всё равно Эва – сестра моя – будет стараться выскочить замуж, всё равно останется снова одна, всё равно мама напомнит «я же говорила» – и всё по новой. Не могу больше!

– Это сколько ж раз Эва уже была замужем?

– Замужем-то – ни сколько, имя, наверное, только к сожительству обязывает. А вот предложений поступало уйма. Но мама же начнёт: «Не спешите, оглядитесь, присовокупитесь друг с другом» – не помню, как точно она там говорит. Вот они подождут, дурацкий норов сестры быстро вылезет, и всё – поминай как звали жениха.

– Так если она такая заносчивая, чего же не пошлёт всех куда подальше?

– Вопрос вопросович… Думаю, Эвита – как ласково зовёт её мама – хотя, как по мне, то нашей Эве до Эвиты, как половнику до первой леди. Хотя… и у половника шансов побольше будет. Как только такие мужчинам нравятся, жёсткие и топорные? Я с детства её дразнила: «Ох, и злой у тебя рот, баба ты наоборот!»

Парень, конечно, заметил, что девушка ловко увильнула от ответа, но виду не подал:

– А она?

– Что она? Нос задерёт и пошла маме предлагать, как меня наказывать.

– Совсем некому было заступиться?

– А кому? Первый муж мамы – «глупая любовь всей её жизни» – сам ушёл к другой, оставив после себя Эву; второго – которого терпеть не могла – прогнала из-за пьянки. Я ведь от второго – вот, видимо, поэтому она меня и ненавидит, а с Эвиты своей ненаглядной пылинки сдувает. Там их уже, верняк, кучи три набежало. Везде куда не глянь дома – там Эвита. Вот «подарочки Эвиты, что она мне в детстве на день рождения дарила», а вон там в углу «коврик, что моя красавица нам пожертвовала при переезде к жениху», «а какой вкусный запах у чая, что нам Эвиточка из отпуска привезла – м-м-м!». Сестра заполонила наш дом, хотя давно там не живёт. А меня вроде и нет совсем… Ой!..

Девушка встрепенулась и схватила Жиля за локоть, уставившись на собиравщуюся впереди толпу, но шаг не сбавила, а гордо задрала голову. Там маячила её семья, судя по всему, с пополнением – кавалер делал предложение сестре Пии, – и по откликам людей стал ясен ответ невесты. Довольный жених подхватил и начал кружить, а невеста, еле преодолевая центробежную силу, напрягла все мышцы шеи и тянула губы к его щеке, чтобы приложить поцелуй благодарности.

Под разразившийся гром аплодисментов Жиль почувствовал, как жгутом передавливаются вены. Он посмотрел сначала на свой локоть, на котором пальцы спутницы побелели от нажима, а затем на испанку, церемонно надевавщую кольцо и, как он отметил про себя, до крайности привлекательную, с пожирающим огнём в глазах. От Пии это тоже не ускользнуло. Она фыркнула и потянула француза прочь.

«Да… – подумал он, – сказать, что кто-то завидует – ничего не сказать».

Жиль-И́вон Фисьюре́ с другом сидел в парке, где собирался сегодня ночью сделать Пие предложение. Правильнее даже не сидел, а, наоборот, шнырял туда-сюда не находя себе места. На скамье напротив, довольно прикрыв глаза на солнышке, Этьен наслаждался пеньем птиц и бессвязным убаюкивающим таратореньем приятеля:

– Ну как так, а? Почему она не рассказала до сих пор? Нельзя же вечно молчать?

– Так и быть, объясню, как устроен мир. – Этьен, будто озарённый музой, взглянул в самые небеса. – Бытие состоит из огромных надписей на биосубъектах, точнее, на их лбах. Возьмём, к примеру, одного и придадим ему некоторое значение – допустим, Жиль. Затем обозначим «Жиль» как тряпка, слюнтяй… тюфяк ещё есть. Ну и мужик, конечно. Видишь: Жилей куча, но Пия, должно быть, ждёт предложения из этой кучи именно от «мужика». Она птица гордая – из слюнтяев даже смузи пить не станет.

– Будет, будет ей сегодня предложение. Боже, только три месяца прошло!

– Вот что бывает, если позволять детям играться в детей, – цыкал и качал головой Этьен, завидев вдалеке игру в дочки-матери: там мальчуган незаметно выкинул пупса из коляски, а теперь отчитывал свою подружку-жену за то, что по её недосмотру у них дитя украли собачки.

– Я тест уже незнамо когда нашёл, – отвлёк его Жиль.

– Прошла она тест-то? Не завалила?

– Да хватит уже издеваться. А-а-а, не могу, трясёт всего, – буркнул Ивон, потирая вспотевшие ладони.

– Да уж – нестерпимое ощущение, наверно, – не поднимая век, хихикнул Этьен. – Ну чего ты вспенился весь? Если организм так ломает, то, мож, и не стоит его вгонять под каблук, а? Чуйку не обманешь, ведь вон как орёт: «Беги, покуда палец дышит вольным воздухом! Спаси своё естество, юноша, нагуляйся в изгибах молодых красавиц!»

– Да ну тебя, – фыркнул Жиль. – Тебе бы всё подкалывать, а у меня действительно нервы!

– Ну и зачем тебе они? – сам посуди. Тебе жена так потом и заявит: незачем! – и выпьет всю твою кровь, вместе с нервами.

– Не пьют по столько литров, не пьют, – автоматически отвечал Ивон, пытаясь поймать хоть одну мысль. Но ум цеплялся за всё, кроме данного момента.

– А Пия за года два управится. Да ещё поделится с мамашей – ты же сказал, что жить они к тебе переезжают после свадьбы. Вот тогда-то мне и станет страшно!

– Тебе-то чего бояться?

– А ты когда-нить пил с женатым упырём? – Этьен наконец открыл глаза: они оказались до краёв наполненными «всепоглощающим ужасом». – Бескровным, вставшим из-под земли рутины, измученным, просящим раз в полгода развеять его по полной за весь шестимесячный простой; а затем, уже в первых сумерках, по первому звонку от новой родни он будет мчаться домой: просят же скорей-скорей купить шпинату! Листьев зелёных! Конечно, киш^[3] без шпината – это катастрофа для богов спокойствия, что ни на есть предел терпения. Нет, скажут они, ну без шпината уж совсем никуда! – и как щёлк по темечку тёщу. Та – дочку. Та – телефон хвать, тебя за нитку дёрг, и вот ты уже сидишь и нахваливаешь ужин, хотя ел его уже четыре раза за неделю. Ну а как? Семья – дело святое. Иначе расстрел и голодный паёк в кровати. – Подмигнув, Этьен протянул руку: – С вас, мсье, умирающий франк!

– За что это?

– Как! Я тебе всю судьбу расшифровал. Новое тысячелетие – старые проблемы. Выбор-то прост: средний палец или безымянный. Покажи один – и счастлив, покажи другой – и мученик.

– Я выбрал второй – и счастлив. Летаю, как во сне. Исключения бывают, Этьен. Я себя любовными грёзами не тешу. Ясно, что однажды страсть прогорит, но не страшно: в Пие я вижу не только сексуальный объект – она всецело мне близка. Она интересна и мыслью и…

– Всё-всё! Не могу! «Всецело» сердце вянет от твоей лирики. Через три года будешь помирать с тоски, а мне продолжишь втирать: женись, это круто. Сейчас у тебя весь мир, а потом – жена-тёща-работа, тёща-работа-жена и работа-жена-тёща – не помню сколько там вариантов. Ты утверждаешь – куча, по мне – всё одно.

– Донарываешься, Этьен. У меня помолвка, а ты…

– Ну… где радость, как говорится, там и горе; где горе, там и радость. – Немного подумав: – Где горя нет, там и радости нет; а где радости…

– Длинный язык, – перебил приятеля Жиль, – с умом не дружит.

Но тот только высунул его на дюйм изо рта и прошепелявил с акцентом неясного происхождения:

– Я так рада за вас, миленькие! Вот у всех в душе хрень, а у вас – любовь! – изображая фею со сложёнными на груди ручками, он будто заглянул в суть жизни. – Повезло двум ангелам моим, живите друг у дружки за пазухой и возноситесь выше и выше. Лезьте на тёщу, хватайтесь за облако – и в рай семейной жизни. В браке счастливы друзья, неженатым счастлив я! – в конце пропел он.

– Так выходит, вы с Лулу́ не собираетесь…

– «Мы»? «Мы» бы собирались, скорее всего, а «я» – ещё в здравом уме. Никого не убивал, чтоб в тюрьму лезть, да и не святой – чтоб под венец. Детей чужих воспитывать не жажду, а встреч случайных жажду по созвону да страсть я вожделею, но без клятв! Занавес!

– Ну как знаешь, – отмахнулся приятель.

Жиль обычно проигрывал споры с другом, о чём бы ни шёл разговор. Так уж сложилось с колледжской скамьи: Этьен, по его же выражению, во всех затеях был вроде хоккеиста с клюшкой, а Ивон, опять-таки по меткому замечанию приятеля, – каменным снарядом из кёрлинга. Туго вместе, но только судьбе известно, зачем иной раз сводит она непохожести. Хотя, если горе на двоих – полгоря, а радость на двоих – двойная радость, то и рассуждать нечего: такие – друзья по крови. «Камень» понимал, что не будь он камнем, то давно бы уж не стерпел бы хлёсткого языка Этьена. А так чего? – всё равно, как не красноречить, Фисьюре не сдвинуть со своего мнения; да и «клюшке» есть, где приложиться острым языком, не перерезая собеседнику душевных струн.

– Я не пойму только: ты помогать мне явился или отговаривать, – вздохнул Ивон.

– Толку тебя отговаривать – просто отвлекаю от мандража. Ох, и уморительное это занятие – позвать бы на помощь арманьяк^[4], или хотя бы пиво. Такой компанией мы точно бы тебя успокоили.

– Уверен?

– Главное, что они уверены, а я просто присоединяюсь к их самонадеянности. Да вон же они! Из того бара нам машут, видишь? Помаши в ответ, а то уж слишком знакомы, неприлично не здороваться.

– Уговорил, – улыбнулся Жиль, – но неудобно через всю улицу. Давай подойдём тогда.

– Давай! – вскочил Этьен и крикнул уже на бегу. – Кто последний заорёт «тревога, вали!» – тому второй берёт лишний бокал пива! Тревога, вали-и-и!!!

Довольно тусклое освещение создавало иллюзию прохлады в этот летний денёк. Уворачиваясь от низко свисавших ламп, друзья проследовали в самый центр галдежа – похоже, подсознательно Жиля тянуло к людям, и так он лучше отвлекался от волнения. Задумка на сегодняшний вечер была проста: пригласить Пию в парк, дождаться темноты – точнее месяца на небе – и дать ей самой отыскать нужное место. Она на раз должна была б его найти, ведь предварительно, в виде дорожки, Этьен в траве насыпал бы блёстки, светящиеся в лунном свете. А дальше дело оставалось за малым.

В принципе, всё уже было готово; они ожидали только безоблачную погоду, которая, по прогнозам, сегодня и настала. От этого-то Ивон и разволновался не на шутку (хотя, по впечатлению Этьена, приятель смотрелся очень даже комично: не хуже пчелы, севшей на бутафорский цветок).

Теперь оставалось только смс. Но при малейшей мысли об этом у Жиля кружилась голова и он куда-то проваливался.

– Сейчас мы быстренько проветрим твоё наплечное ведро, полное надежды, – хлопотал Этьен, листая меню, – …надежды на ответ «да! молю, услышь, возлюбленный навеки: бесспорно и безропотно согласна!» – декламировал Этьен, пока не наткнулся на нужное блюдо: – …Так, вот оно! Бармен! Копчёное виски-бир просим, три бокала.

– Не сла́бо ли для меня, дружище?

– Куда! А то завтра глядь: а ты с её мамашей обручился! Лучше иметь сегодня ясный глаз, то бишь солодовый. Усёк?

– Усёк, – отвлечённо вздохнул Ивон.

– Да ладно – это только для разгона! – раскрыл карты приятель. – Кстати о мамаше мамаш… Как хоть величают тёщу? А то ты совсем меня в курс дела не вводишь, а всё только дрожишь и невидимую пыль с рук собираешь. Или видимую – не знаю, не вижу.

Жиль не отозвался, а уставился в экран телевизора над стойкой. Так как там шли рекламные ролики, и Ивон не моргал, то Этьен поторопил бармена, прося оказать первую помощь своему другу-жениху: не дать осознать, что сегодня творится и поскорей залить горе холодненьким счастьем. Бармен понимающе кивнул, показав безымянный палец с кольцом, и ускорился.

Этьен пододвинулся к приятелю и что было мочи заорал ему в ухо: «Беги, сын мой!! Кюре дурного не посоветует!!!» – и Ивон тут же передёрнулся.

– А! Вот и спящий принц очнулся! А мы тебя уже женили, золотце!

– Как?.. – так растерялся приятель, что Этьен засмеялся.

– Да вот так! Только-только кюре помогли до выхода доползти: ты ему на счастье в морду дал. А вон и твоя супруженька, – он указал в тёмный угол, где какой-то толстый мужик в кожаной безрукавке ухватил за зад и целовал взасос белобрысую девицу. После чего их знакомые начали наперебой присвистывать и хлопать. – О как за вас все рады, слов нет! – веселился Этьен.

– Н-да, – протянул Ивон, – хороша жёнушка!

– А я тебе говорил, что брак – это ненадолго! Всё, побыл женатым – пора разводиться. Вишь, они какие, жёны эти, – И снова указал в угол.

На этот раз толстяк под несмолкавший свист поил спутницу из своих рук. Та не успевала глотать и вся насквозь пооблилась, не жалея ни шеи, ни груди.

– Да ну нахрен! – скорчился Жиль и отвернулся.

– Во! Вот это ответ! – возрадовался Этьен. – Наконец-то я тебя научил, что заявлять в церкви на вопрос «согласен ли ты, Фисьюре…» Мамашу там не стесняйся – да она и сама возликует, если до свадьбы тебя только датым будет видеть.

Ивон снова завис, но потом сам повернулся и спросил:

– А я тебе разве не рассказывал, как познакомился с тёщей?

– Да как-то вскользь, на отвали.

– Завертелся я с этой подготовкой, виноват. Ща нагоним.

– С тебя ещё один штрафной бокал – и прощён!

– Согласен. Бармен!

Спустя двадцать минут, уже облокотившись друг на друга, друзья дошли до главного момента повествования.

– Цветы, вино, все дела. Короче, трясущейся рукой стучу в дверь, – уже разжёвано рассказывал Ивон. Жесты его были расслаблены, а в выражении лица сквозили смешинки. – Мадам Ила́р отворила. Уф-ф-ф, – глубоко выдохнул он, как бы снова живо представив картину. А потом почему-то хохотнул и, прищурившись, продолжил: – «Доброго здравия», – это я, как могу, делаю голос бодрым и уверенным, стою по струнке и выпятив грудь колесом. Она почему-то таинственно улыбается и, ломая каждую букву, говорит на французском – она, кстати, как бы на нём ни словечка до этого не мяла. Ну так вот, значит. Приветствует: «Добрый день, мсье Фисьюре, рада очень видеть вас в наших скромных гостях!» А затем я засомневался в своём уме-разуме, ведь на полном серьёзе она добавила: «Прекрасно вы изображать словесную калеку! Я горжусь и скорблю вами! Лучше и не надо!» – Да как заржёт кокетливо, будто бы из такта, обмахивая себя ладошкой вместо веера.

Этьен хохотнул и поперхнулся пивом, но, кашляя, всё равно заинтриговано поглядывал на Жиля и ожидал продолжения.

– Я не знаю, что мне делать, – стою, короче, как идиот. Так можно, говорю, мне зайти, мадам Илар?

– Ну-ну?.. А она чего? – из последних сил выдавил откуда-то из-под стола Этьен, умирая от смеха. – Тронулась бабка, а ты со своими цветами праздновать их горе припёрся… Хотя для зятя – чем не салют, когда у новоиспечённой мамаши кукушка нехило споткнулась!

– Да, – очумело улыбнулся друг. – Про то и речь. Дальше вообще китайская ахинея пошла!..

– Да куда ж глубже! – всё не мог сдерживаться приятель, забыв о выпивке.

– Есть куда. Дальше, говорю, она такая: «Вы так отвратительно говорите на своём языке, что меня немножечко, совсем немножечко, подташнивает. Пожалуйста, уезжайте немедля далеко за угол – на фабрику юродивых». Так и сказала! Слово в слово передаю, прикинь! А сама жестом приглашает меня зайти!

На этом месте Этьен уже не мог стерпеть и заржал на весь бар, хлопая по стойке ладонью, – благо, музыка и телевизор орали наперебой, заглушив истерику. Ивон между тем продолжал:

– Я опять охренел и не пойму: то ли у чёрта на куличках та фабрика, то ли прямо под носом. У них тут шьют из конопли, или я ещё сплю после залповой бутылки.

– У них! Точно, у них! – поддержал приятель. – Аж завидую тебе: всю жизнь теперь подыхать с веселья. Хоть почаще тогда сообщай, чего новенького у семейки, поехавшей с горы. Ты там, хотя бы для вида, будь построже – на фиесте расширенных зрачков! Они тебе про дурдом, ты им – как день на работе прошёл. Они предложат тебе завести таракана, ты их быстро остепенишь: «Только по четвергам!». Они кофеварку наряжать, а ты хоть сериальчик зыркнешь…

– Ладно, хорош, Этьен-растряси-жульен! – в отместку Жиль вспомнил давнишнее прозвище приятеля.

– Всё-всё! Мы уже давно не в колледже, и я сбросил не меньше пуда жульенов. Отстал, – Сванье вскинул руки, будто сдаваясь. – Вернёмся к теме: куда потом всё потекло? Увлёк, ей богу, увлёк! Дальше, видать, пора уже было прояснять ситуацию…

– Пора. Поэтому я беру и перехожу на их испанский: «Разве я прям ужасно говорю на французском, мадам Илар?»

– Правильно. Ну? – сгорал от ожидания Этьен.

– Она такая спокойно, будто ничего и не было: «Нет конечно, что вы! Как носитель может собственного языка не знать!» И снова корявей некуда на нашем, вдогонку для моей треснувшей психики: «Qui m‘aime, aime mon chien^[5]!»

– Во даёт тёща! – трещали по швам щёки Этьена. – Наизусть ради тебя язык вызубрила! Даром что вышел срок годности головы! Я только не пойму: у них там ещё и пёсик какой-то блажной трётся?

– Н-нет! – уже также заикаясь от смеха гнал к концовке Жиль, – сказанула она про собаку – и в проём мне тычет на кого-то. Тогда до меня и дошло!

– Что дошло? Что бежать оттуда надо?!…Пока до конца чердак не угнали.

– Не, не то. Гляжу: там за Нильдой – за тёщей – моя жена будущая стоит и рот уж насилу двумя руками зажимает. Я, типа, взгляд на неё с укором сощурил – и она как закатится!

– Так это Пия, значит…

– А кто ж ещё мог так мать развести на дурь! Понасовала подставных фраз под видом приличных…

– Талант! Я б не смог. Хотя… если Ни́льда такая веселушка…

– Да ты что! Железо и лёд! То есть – и огонь!

– Ну ты сказанул! Совсем одно и тоже: лёд и огонь!

– Так и есть. Испанки – гремучая смесь! Как и у нас, кровь кипит! Огонь!

– А на лице – лёд!

– В точку! – радостно кивнул Жиль. – Ну, за нас!

– За дружбу! – подхватил Этьен.

Друзья, зазвенев стеклом, осушили кру́жки и заобнимались.

– Я имел ввиду за нас с Пией, – допив тост, признался Ивон. – Но и за дружбу можно!

– Нужно! – не смутился Этьен. – Хоть теперь ты, конечно, жених и семья шагает впереди всего.

– Да уж, жених… По ходу, не скоро привыкну.

– Так чем дело-то зашлось? Мой прогноз, что Илар тут же пригласила тебя внутрь, тут же дверью перед носом хлопнула и тут же с благодарностями прокляла?! Угадал?

– Почти. Как Пия засмеялась – так и я. Нильда спрашивает: «Что забавного случилось?» – Я: «Ничего. Просто ваша дочь позади мне рожу скорчила: вылитый Бранислав! – вот и весело». – «Это да – Бранислав у нас кривой!»

– Всё?.. – с надеждой на ещё какую-нибудь фишку поторапливал Этьен, собираясь добавить эту историю в разряд вечных и пересказывать при каждом удобном случае.