Анна Толкачева
Миг, который никогда не вернется
"У меня нет сил".
"Уж прямо-таки нет?" – недоумевала я.
А вот теперь сама пытаюсь заставить себя подняться с постели, и одна только мысль о том, что новый день неудержимо рвется в мои окна, ввергает меня в ужас.
Горячий чай обжигает язык, но я не замечаю боли, мне все равно. Вот уже полчаса, как я сижу за столом, тупо уставясь на одиноко скорчившийся бутерброд. А он лежит на столе и презрительно таращится на меня, будто хочет сказать: "Неужели теперь ты даже не в состоянии впихнуть в себя какой-то жалкий бутерброд?" Но я действительно не могу. Не могу заставить себя взять его в руки и поднести ко рту, он пахнет чем-то мерзким, раздражающим. Сегодня любой запах мне противен. Меня воротит даже от обожаемого мной раньше аромата чая. Одна мысль о еде вызывает отвращение. Так плохо, как сегодня, мне еще никогда не было.
Навязчиво пестреют на столе пузырьки с лекарствами, они нагло врут, обещая здоровье и беззаботную жизнь до старости. Зачем пить их, если они мне никогда не помогут? Ведь все дело не в желудке, а в моих мыслях.
Только что по радио передали курс валют. Уж так ли это важно: подорожал или подешевел сегодня доллар на две копейки? Разве зеленые бумажки – основа мироздания?
Теперь мужские голоса, яростно рвущиеся из динамика, взахлеб спорят о цене за баррель нефти: возрастет ли она и в каких пределах. В самом деле: что может быть важнее, чем цена за какую-то бочку тухлой нефти? И когда вас охватывает восторг любви или предает лучший друг, или умирает близкий вам человек, вы, конечно, только об и этом думаете?
Сидя на лекции в институте я со всей ясностью начинаю осознавать всю бессмысленность происходящего вокруг. Что я здесь делаю? Что все мы здесь делаем? С утра до вечера мы спешим с лекции на лекцию, запихиваем и утрамбовываем в свои головы новые знания. А что потом? Ради чего все это?
"Ну, – хмыкнете вы, – это и ребенок знает – чтобы найти потом хорошо оплачиваемую и интересную работу". Работа – это, конечно, замечательно. А зачем мы работаем? Чтобы обеспечить свое выживание, чтобы позволить себе какие-то удовольствия: материальные или нет, но приобретаемые за деньги. А удовольствия нужны людям для того, чтобы жизнь им не казалась серой и скучной. Так зачем все это? Если жизнь нуждается в том, чтобы ее раскрашивали, не лучше ли тогда просто перестать жить?
Какие ужасные мысли лезут мне в голову. Нет, не надо об этом думать. Я смотрю в окно в надежде увидеть хоть что-то, что отвлекло бы меня от тяжелых раздумий. Но в клочке унылого пейзажа вижу лишь подтверждение собственным мыслям.
Замызганное, неопределенного цвета ноябрьское небо. Бесснежные улицы. Запекшаяся бурая пыль и разметанные по промерзшей земле клочки уходящей осени – давно опавшие листья.
Все омертвело. Все подернулось пеленой неизбежности.
Чернеют корявые, узловатые ветви дерева, заглядывающего в окно, тянущегося ко мне своими растопыренными пальцами.
У самого стекла появляется крупная ворона – растрепанное грязно-серо-черное пятно. Вскоре она тяжело снимается с ветки и перелетает на припаркованный к обочине скелет автомобиля, на никому не нужный, ржавеющий под тусклым небом полуразвалившийся каркас.
И мои безрадостные думы наваливаются на меня с новой силой.
Вся наша жизнь – повторение давно написанного и утвержденного сценария. Мы бездумно следуем еще до нас заведенным правилам, скользя по накатанной дорожке вкруговую. Изо дня в день повторять никому не нужные действия – зачем это? В чем здесь смысл? Мы тонем в общей массе, ничем не выделяясь среди безликой толпы. Неужели мы рождаемся, чтобы пройти по уже заранее выверенной, всем известной дороге, подтвердить еще раз жестокие законы жизни и кануть в небытие? И как глупо и самонадеянно мы стремимся сделать это с достоинством.
Удел нашего детства – игры и радость, юности – ошибки и разочарования. Мы достигнем расцвета в зрелости, а нашей старости останется лишь созерцать бессильно свое угасание. И если я знаю все это наперед, то жизнь представляется мне всего лишь вариацией на всем известную старую мелодию.
Говоря: я хочу жить, вы утверждаете, что хотите день за днем наблюдать за собственным увяданием и смиренно ждать конца. Но разве это не абсурдно?
Я знаю, у каждого есть свой маленький смысл жизни, который люди придумывают себе сами. Но ведь над всем частным должно быть что-то общее, единое для всех. В чем высшая цель нашего существования? Почему я ее не вижу?
Сейчас мы суетимся, бегаем, стремимся к чему-то. Но потом все это станет не нужно, все окажется забыто.
Может, я схожу с ума? Может, я уже давно балансирую на струне осознанности, протянутой над темными водами сумасшедшего бреда? Бред сумасшедшего. Скажите, то, что я говорю – бред сумасшедшего?
Что-то случилось со мной. Выжатая досуха, как тряпка, душа напоминает лохмотья старого бродяги, колышущиеся на промозглом осеннем ветру. Мое сердце – выстуженный, обросший пылью и паутиной пустынный склеп. Нет, я все еще умею плакать и смеяться, я все еще могу любить и ненавидеть, но все мои чувства пролетают сквозняком по его сумрачному залу, и в нем снова ничего не остается. Неужели глубокое безразличие и чувственный голод – вот все, что мне осталось? Это хуже, чем язвительное равнодушие Печорина, потому что у него оно хотя бы было язвительным.
Снова и снова пытаюсь заинтересовать себя хоть чем-то. Оглядываюсь и вижу обшарпанные, исписанные стены, горы грязи и мусора, равнодушные лица, унылую серость, бедноту эмоций, нищенство красок и угнетающую бездумность.
Я тщетно стараюсь найти хотя бы одну причину, по которой стоит продолжать жить.
Жизнь нелепа, и жить бессмысленно.
Покой и вечность – что может быть лучше?
Как во сне, точнее, как в тяжелом забытьи, я досиживаю до конца учебного дня. Одурело шагаю по коридорам. Как в вязком киселе расплываются в неясные силуэты проходящие мимо люди, кривятся рты дверных проемов, жадно поглощающие идущих.
Входные двери с трудом поддаются, но вот они открываются, и институт выблевывает меня, как неудобоваримый продукт. Опять в холодный внешний мир, от которого я так старалась укрыться в огромных аудиториях, залитых неестественным чуждым светом электрических ламп. Вечерний город обступает меня со всех сторон темнотой. Город, в котором можно потеряться. Или потерять себя.
Человек одинок всегда: когда у него есть друзья, любимые, родственники. Или когда нет. Он одинок не внешне, а внутренне. Душа его одинока. Когда он пытается рассказать наболевшее, даже когда просто хочет выразить свои мысли. Ведь каждый интерпретирует услышанное по-своему. И значит, никто не сможет уловить тот смысл, который человек изначально вкладывал в свои слова. Мы никогда не будем поняты абсолютно и верно.
Мы обречены на вечное одиночество.
Но сегодня я не прошу понять меня. Просто выслушайте, и тогда, может быть, на сердце станет легче, и в его черной пустоте забрезжит хотя бы тоненький лучик надежды.
Направляясь к трамвайной остановке, я набираю номер моей подруги.
– Привет! – Доносится до меня веселый голос из трубки.
– Привет! – Отвечаю я и осторожно забрасываю в неизвестность пробный вопрос. – Как дела?
– А мы сегодня в кино ходили! – Радостно сообщает она, и вот на меня уже бурным потоком льются подробности и восторженные восклицания, и чьи-то пестрые голоса щебечут что-то вразнобой на их фоне – это, конечно, ее компания пытается подшутить над ней. И тогда я понимаю, что я – незваный гость на их празднике жизни. Я не решаюсь мешать их веселью.
Набираю другой номер.
– Привет, давай встретимся сегодня.
– Я не могу, мне некогда. – Короткий ответ, и я снова остаюсь лицом к лицу со своим одиночеством.
Пальцы нажимают новую комбинацию цифр. Длинные гудки. Слишком длинные. Каждый из них заставляет сердце вздрагивать.
– Да. – Слышу я долгожданный ответ.
– Пожалуйста, давай встретимся! Мне нужно поговорить…
– Прости, сегодня не могу. Давай в понедельник.
Ну вот и все. Недлинный список моих подруг закончился.
Чувствую себя всеми забытой и никому не нужной. Никому не интересно ни что я чувствую, ни что я думаю. Может быть, ваше безучастное отношение заслужено мной? Я ничего не прошу, только выслушайте. Ведь когда вы звонили мне, я бросала все. Я летела с любого конца города, я спешила помочь вам, чем могу, хотя бы простым участием и сочувствием. Почему, когда я пытаюсь рассказать вам что-то, вы не слушаете?
Вам не интересно.
До трамвайной остановки остается только несколько шагов, но я сворачиваю в сторону. Я пойду пешком. Проезжающие мимо автомобили, как хищные звери, рыщут в темноте красными отблесками фар. Тусклые огни фонарей вспыхивают и гаснут, разделяя мой путь на пятна света и полосы мрака. Все лживо, все лицемерно: и неоновые вывески, кичащиеся своей праздничной пестротой, и широкие витрины с их жидким светом, плещущим на тротуар, и тряпичные рекламные растяжки, полощущиеся в густой синеве, как паруса корабля-призрака, дрейфующего в ночи.
Мне холодно, мне неуютно в этом мире. Скажите, что я здесь делаю?
Мое сердце кричит и стонет от боли, почему никто не слышит его воплей отчаянья?
Прохожий, посмотри на меня! Не взглядом затравленного волчонка, и не спесивым царственным взглядом, а просто, по-человечески посмотри. Но твой взгляд скользит мимо, ты слишком занят собственными мыслями, чтобы глядеть по сторонам.
Вот передо мной мост. Его чугунная ограда еле виднеется в темноте. Опираюсь ладонями о перила. Металл втягивает в себя тепло моих ладоней, но зато я знаю, я чувствую, что перила есть. Они не позволят мне упасть в густую, вязкую жижу, вздрагивающую от ветра под каменной глыбой моста. Сколько человек стояли вот так осенним вечером в печальной задумчивости, глядя на скачущие по матовой черноте воды проплешины света? Сколько человек в неизбывной тоске наблюдали за непрерывным движением сетки изменчивых водных бликов на камнях? В который раз равнодушные звезды наблюдали за чьими-то душевными терзаниями со своей недосягаемой высоты?
– Если бы вы знали, как мне сейчас плохо! – В мучительном спазме отчаянья кричу я звездам.
Звезды вздрагивают и осыпаются в реку, разноцветные искры на мгновение расцвечивают ее волны и тонут. Но они не отвечают мне, как никогда никому не отвечали.
Не помню, как я добралась домой. Кажется, я несколько раз садилась в трамваи, но они сворачивали не туда. Выходила из них, шла пешком. Не знаю, сколько времени продолжались эти бессознательные попытки достичь родных стен.
Но вот я вижу перед собой привычную, до боли знакомую дверь. Дом встречает меня темнотой коридора. Уют обстановки старается вернуть моей душе потерянное равновесие. Но он не может спасти от боли сердце, загнанное в тупик бытия. Лишь смерти это под силу. Лишь она способна дарить безмятежность. Разве не о ней я так долго мечтала? Разве не к ней я так страстно стремилась?
Варю кофе. Растворяю в нем несколько таблеток снотворного. Только несколько, если выпью все, меня стошнит, и я потеряю шанс на последнюю встречу. Встречу со смертью.
Последние переживания тонут в бездонной черноте моего сердца, такой же непроглядной, как чернота дымящегося в чашке горького напитка.
Как хорошо, что последнее ощущение в моей жизни – приятный аромат черного кофе. Как я рада, что перед смертью вдыхаю именно этот тонкий аромат, а не парализующий запах собственной крови, не назойливый больнично-лекарственный дух, не ужасную вонь сточной канавы.
Смерть! Скоро я увижу твой умиротворенный, тысячелетиями неменяющийся лик. Покой и вечность. Скоро я разделю их с тобой. Я беру призрачно белеющую чашку обеими руками. На мгновение закрываю глаза.
Мама, прости меня, я не могу больше…
Встаю с чашкой в руках, пересекаю кухню и выливаю кофе в раковину. Потому что не могу предать единственно ценное, единственно святое, что есть в этом мире – любовь.
Ноябрь 2005
Прощание
Опустела без тебя Земля.
Как мне несколько часов прожить?
Гребенников С., Добронравов Н. "Нежность"
Вы когда-нибудь замечали, как люди прощаются? Тяжело ли вам расставаться или вы не находите ничего особенного в ритуале прощания? Прощание – это не больше чем ритуал или условность, причем никто не обучает нас ему. Никто не учит нас, как надо прощаться, разве что родители твердят маленькому ребенку: "Помаши тёте ручкой!"
Я ненавижу прощаться. По мне лучше бы вообще этого не делать. Вот англичане поступают мудро. В Британии люди уходят, не привлекая всеобщего внимания, они не произносят: "До свидания" требовательным тоном. Если человек собрался уйти, никто не допытывается до него, куда он пошел. Никто не просит у него навязчиво: "Ну, посиди ещё немного". Если человек собрался уйти, зачем его удерживать? Ему так нужно. Это его выбор, его решение.
Но одно дело, когда вы прощаетесь, уходя из гостей, другое – когда уезжаете надолго, а может быть навсегда, ведь никто не знает, что с вами случится завтра. Или когда вы уходите из чьей-то жизни, или когда кто-то уходит из вашей, безвозвратно. И каждый раз вы прощаетесь. Ритуал остается тот же, он обязателен. Но всегда прощание происходит по-разному. В чем тогда различие? В ваших чувствах. В том, как вы их проявляете. Люди всегда проявляют чувства по-разному. Оттого и прощаются они тоже всегда по-разному.
Кто-то думает, что он разгадал секрет, как это делается. Эти люди всегда прощаются легко и как будто даже с осознанием собственной правоты. Они всегда знают, что сказать, или думают, что знают. Они выучили наизусть свою роль. Они повторяют одну и ту же фразу во всех случаях жизни. Например: "Позвони, когда доберешься". Иногда становится интересно, станут ли они также уверенно применять ее, провожая родственника в последний путь. Вот так, с осознанием собственной правоты наклонятся над гробом и отчетливо произнесут под аккомпанемент трещания погребальных свечей: "Позвони мне, когда доберешься".
Другие будто стесняются сказать самую последнюю и, должно быть, самую трудную для них фразу. Они не любят условностей, они терпеть не могут церемонности. Их угнетает приближение того неотвратимого момента, когда необходимо сказать "до свидания", и обычно это выходит у них как-то скомкано и даже неловко. Будто они признались в чем-то очень стыдном. Уходя, они всегда через плечо кидают как бы невзначай: "ну, бывай" или "до скорого" и шагают стремительно прочь.
Кто-то с достоинством пожимает руку, отворачивается и молча уходит, никогда не оборачиваясь. Другие долго смотрят вслед тому, с кем только что простились.
Прощание происходит уже совсем по-другому, когда стоишь у взлетной полосы или на шумном перроне, или даже у подоконника в родном институте, и ты знаешь, что от этих тяжелых слов, которые ты собираешься сейчас произнести, зависит очень многое.
Кто-то, прощаясь, очаровательно улыбается и кивает. И этого человека хочется увидеть ещё уже только для того, чтобы снова посмотреть, как он будет прощаться, чтобы согреться от его улыбки, как от последних лучей оседающего за горизонт солнца. Конечно, в это время он никогда не думает, что прощается надолго, он и сам светится ожиданием следующей встречи.
В таком прощании всегда чувствуется оптимизм.
В момент прощания люди ведут себя по-другому, не так, как обычно. Я имею в виду тот случай, когда прощаются не со случайными знакомыми. По-настоящему людей узнаешь, только когда с ними расстаешься.
Когда прощаешься с близкими и на секунду предположить не можешь вероятность того, что ваша встреча не состоится. Даже приехав в больницу и увидев бледную ссохшуюся мумию вместо родного человека. Ту, которая когда-то тебе улыбалась, и ее глаза светились нежностью и теплотой. А теперь остался холод рук, кровоподтек на правой кисти, открытый обметанный рот и расширенные от боли зрачки. Пытаешься сдержать слезы и говорить уверенно и мягко. Оказывается, чем сильнее стараешься, тем хуже у тебя получается. А вокруг таращатся больные со своим нездоровым любопытством. Они ждут спектакля, они жаждут драмы, слез, возвышенных слов, душещипательной музыки и трагического финала. Они замерли в ожидании.
В тишине светлой комнаты вибрирует воздух:
"Не бойся говорить о своих чувствах, говори сразу, потом может быть поздно".
Ты говоришь самое главное: "Я люблю тебя". И произнося эти слова, пытаешься задушить подступившие слезы, в то время как они душат тебя, сжав горло. И в это время видишь, как зрачки ее расширяются еще больше и тебе хочется верить, что это ответ на неловкие хриплые слова, а не очередной болевой спазм. А еще добавляешь, что ждешь домой. Но порог твоего дома ей уже не суждено перешагнуть.
Я ехала обратно, и мне подумалось, что этот солнечный осенний день, полный света и красок, чужого света и чужих красок, запомнится надолго. "Вот и все". Теперь надежды уже не было, я знала, что это конец.
"Я люблю тебя…"
Я сказала не все. Не успела. За окном маршрутки проплыла стена из белого кирпича и низко свесившиеся ярко-желтые, почти лимонного цвета, листья березы.
Подъезжая к дому, я уже знала, что бабушка умерла. Я просто знала это.
А потом началась круговерть, суматоха, возня, формальности. Но время тянулось очень медленно. Так медленно, что все запомнилось очень хорошо, до последней детали.
Бабушку отпевали. Она была по обычаям крещеной, по убеждениям – атеисткой.
Во мне уже не было ничего. Вообще ничего не было. Все уже кончилось до того: и слезы, и чувства. Вся эта суета с ритуалами и традициями казалась мне смехотворно пустой. Завешивание зеркал – нелепым. Эта пошло от восточных славян и связано со страхом перед вампирами. И в эпоху технократии в такое верить? А традиция есть ложками на поминках, чтобы не "заколоть" душу умершего вилками: ну не бред ли? А хоровод вокруг могилы, якобы для того, чтобы душа покойного не вернулась в дом? А забрасывание гроба горстями земли? Сначала летят первые осторожные комья. Летят скромно и нерешительно. Но потом по крышке гроба начинает отстукивать глухое стаккато летящих в яму камней и комков глины. В конечном счете, уже слышится лавинообразное крещендо, и могильщикам остается всего лишь махнуть два раза лопатой, и дело сделано.
Люди прячутся за ритуалами, чтобы убежать от чувств, которые им тяжело переносить, или, наоборот, скрыть их отсутствие. Отсутствие тех чувств и переживаний, которые по общепринятым нормам должны, ну просто обязаны, испытывать в тот или иной момент своей жизни.
