Анна Толкачева
Миг, который никогда не вернется
Вскоре дорога оборвалась, и я шла напролом, сквозь колючки кустов, рытвины, наполненные невысыхающими слезами леса, прячущимися днем и проступающими из земли вновь с восходом луны. Шла, без отрыва глядя на далекие огни телебашни, ведь стоило мне опустить голову, и они исчезли бы безвозвратно, померкли, скрылись бы в серых облаках, тянущихся с горизонта. Исполинской ступней в нагромождение зелени врезалось основание моста. Сверху шелестели колеса неспешно, дремотно ползущих грузовиков. До остановки было недалеко. Мимо ехали автобусы, но куда – неизвестно. Один за другим, один за другим, но я никак не могла разглядеть их номера, и уже начинала нервничать, что не успею. Подъехал белый пазик без опознавательных знаков, я подалась вперед. Желтая лампочка внутри салона мигала, едва освещая пассажиров. Кондуктора не было.
На переднем сиденье лицом ко мне ехал усатый мужчина, держа под мышкой ботинки, обернутые куском газеты. Рядом женщина с маленькой дочерью хрустели, пережевывая огурцы, и повторяли таблицу умножения. Они свято верили, что трижды семь равно тридцать три, а восемью девять – семьдесят семь. За спиной юноша говорил по телефону, засыпая, он рассказывал: "Мы шли по торговому центру и искали бутик, где продают шубы из меха ежат, ты ведь знаешь, они рождаются не с колючками, а с розовым мехом. Так вот, у лифта мы обернулись и увидели знак – движение назад запрещено…" Автобус натужно переехал трамвайные рельсы, мимо прошел красно-желтый вагон, похожий на картонную игрушку из детского набора "сделай сам" и с маленькой лампочкой для кукольного водителя. Трамваи шли в парк. Мы набрали скорость, уносясь вдаль по трассе. Пролетали мимо, подмигивая, окна домов, фабрик и офисных зданий. В стекла бился воздух, спрессованный, охлажденный, пропахший чужими страстями, переработанный тысячью насосов, газоочистительных камер и мощных установок. Пассажиры больше ни о чем не говорили, одни спали, другие приникли к окнам и ждали своей остановки.
На пустыре под одиноким фонарем, отделившим узкий сектор воздуха, напоенного мельчайшими каплями света, пазик остановился, и люди один за другим выходили. В салоне никого не осталось, я выскользнула последней. Будто связанные веревочкой, полусонные, склонив головы, они пошли в одну сторону. Где-то рядом звучали знакомые позывные железнодорожного диспетчера. Мы вышли на более оживленную улицу, где в киосках терлись случайные покупатели, бегали, деловито переговариваясь, мужчины с тележками. Я миновала билетно-кассовую толкотню, зевающих в ожидании путешественников. В лицо ударил воздух, пропитанный мазутом, нагретой сталью, потной одеждой и аммиачными испарениями. На путях стояло несколько составов. Вдали горел красный немигающий глаз. Он наблюдал за изредка возникающим на перроне силуэтом с чемоданом в руках. Захватив в поле зрения меня, он выжидал, что буду делать я. Висевшее рядом на столбе жестяное серое ухо оживилось: "Механик Николаенко, пройдите на пост охраны".
На соседнем пути радио тараторило что-то свое: "Силовой щит, ключ от сторожевого поста… перекрыть вентиль холодной воды… короткое замыкание… где этот прохиндей Николаенко?!"
Со стороны неподвижно застывшего состава приближался мерный перестук. "Бинк-баум, бинк-баум". Когда я маленькой ездила в поездах, я часто просыпалась ночью от этих звуков. Я не знала, что это значит, и мне представлялось, как по корпусу вагона карабкаются огромные крабы, они цепляются за железные реи одной клешней: "бинк", затем, чуть волоча, переставляют другую: "баум". Они крадутся к открытым окнам и выслеживают добычу. Они, конечно, ищут маленьких детей, которые просыпаются и не могут уснуть по ночам…
Издали застрекотали сигнальные тарелки, глаз мигнул и стал зеленым.
– Электропоезд номер 375 Перегребная-Нерой прибывает на пятый путь седьмую платформу.
Я скользнула в темнеющую рытвину пути. На горизонте показалась неясная тень, похожая на голову гигантской сороконожки, она неторопливо приближалась. Черное насекомое открыло глаза, горевшие ровным желтым огнем. Засучило жесткими лапами, оставляя за собой хвост белесого дыма. Я не двигалась, стоя на бетонной перекладине горизонтальной лестницы, ведущей куда угодно, однако исключительно в одном направлении – в будущее. Мне хотелось, чтобы вся моя жизнь пронеслась перед глазами, как это пишут в красивых и глупых романах. Но в густом киселе мыслей плавали одни и те же слова, они волнами набегали на берег, шуршали острыми камнями парализованных нервов и оставляли за собой растрепанные тетради и бессонные ночи: теорема Лагранжа. Я уцепилась за знакомое звучное имя, сейчас мне крайне важно было вспомнить значение ранее позабытых графиков и закорючек, наспех списанных с доски. Свет впереди становился ярче, вытесняя из поля зрения все, что находилось в периферии. Звук грохочущих колес завибрировал. Под ногами задрожали шпалы, дохнуло гарью и тяжелым воздухом, вытолкнутым из-под запыленных колес. Громко лязгнуло, будто кто-то небрежно резанул смычком по скрипке, поднесенной к приемнику усилителя – многотонная стальная громада сопротивлялась снижению скорости. Кто-то вскрикнул, и звук этот потонул в шипении и грохоте колес. Подступал неясный гул голосов, в котором можно разобрать лишь отдельно промелькнувшие слова. Мне хотелось закрыть глаза и не смотреть, как медленно в последние секунды станет сокращаться расстояние между моим телом и разгоряченной сталью, но закрыть глаза – значило то же, что не смотреть вверх, когда карабкаешься по длинной лестнице в небо. Меж тем надежная, на первый взгляд, конструкция начинала пошатываться. Она кренилась куда-то вбок, и это было для нее неестественно. Гомон человеческих голосов оборвался. Свет вытаращенных фар потух, и поезд будто отвернул от меня свое лобовое стекло. Состав издал последний протяжный вздох. Станция погрузилась в молчание. И снова что-то зазвенело, совсем близко. Разбитое стекло? Нет, ближе. В ушах о рельсы бились сотни колес, стучали тысячи тяжелых кузнечных молотов, ритмично высекая голубые брызги металла. Да что же это такое!? Смерть? Сотрясение мозга?
Будильник.
27.05.2009
Осенние сумерки
Кто бы что ни говорил, а я люблю осень. И дождь. И пасмурное небо, и сырость, и промокшие ботинки. И леденящий душу ветер, хватающий за воротник. Я люблю позднюю осень, начало ноября. Люблю гулять по улицам без определенной цели. Просто так. По вечереющему городу. Не в зимних, не в летних – в осенних сумерках. Люблю наблюдать, как зажигаются фонари, один за другим, то там, то здесь, в хаотичном порядке. Я люблю вдыхать запах сигаретного дыма и слушать четкий ритм капель дождя…
В первых числах ноября я бесцельно слонялся по улицам. Шел дождь. Мелькающие призраки прохожих напоминали мне о крайне редких, не приносящих счастья, встречах в моей жизни. Черные зонты-трости скользили вдоль набережной реки, как острые блики на ее остывшей глади. Скамейки пустовали. Листья медленно плыли по воздуху и оседали на воду, истоптанный тротуар, жёлтые доски скамеек. Когда пожухлый лист опустился рядом со мной, я понял, что пора встать и пройти через мост на другую сторону.
Я дышал морозным воздухом тусклого города. Такого же тусклого, как все города в Европе в начале ноября. Именно тогда я и столкнулся с ним – насквозь промокший, я ступил, на обкрошившееся со временем каменное крыльцо книжного магазина и толкнул дверь вовнутрь. Там я заметил поблескивание массивных очков, прятавших за собой низкорослого человечка. Раньше я что-то слышал о нем, но это совсем не вязалось с человеком, представившемся мне именем Сартр, и я честно сказал ему об этом. А он ответил, что всегда производит не то впечатление, которого от него ждут. И как-то странно мне улыбнулся. И еще добавил, что все, окружающее нас, в сути своей – не то, что мы видим: бомж в парке напоминает ему лангуста. Почему лангуста? А еще протянутая для рукопожатия рука похожа на белого червя. Я не мог с этим согласиться. Мы заспорили.
Из окна кафе мы смотрели на покосившиеся двери книжного магазина и пили кофе. Теплый аромат рвался на залитые осенью улицы, на промокшие крыши домов и растекшиеся в пасмурной улыбке трамвайные остановки.
Я хотел было хлопнуть собеседника по плечу, обратившись: дружище, Поль! Но на полуслове осекся. То ли потому что собеседник мой был серьезен и вдумчив, то ли … черт его знает…
За окном царил густой и влажный мрак, а мы не обсудили и половины того, что каждый из нас уже давно хотел сказать. Хоть кому-нибудь. Но желательно все-таки тому, кто будет слушать. Мы долго спорили, но сошлись на том, что жизнь, как залитая грязью круговая колея, и что к черту всю эту жизнь с ее обывательщиной и безысходностью. За это и решили выпить. Водки. Я увидел, как по оконному стеклу скользят отблески света – напротив кафе остановился автомобиль. Это свечение напоминало мне свечение свободы. Сартр заметил мою задумчивость и сказал, что свободы не ждут, не ищут, не просят и не добиваются. Она рядом с нами. Она неотъемлемая часть нашего существования. (Не знаю, как ему удалось выговорить такие длинные слова). А еще он добавил, что как только я пойму это, я обрету свою свободу. А я ответил, что незачем искать ее, потому что я уже свободен… И Сартр неожиданно сказал: тогда ты знаешь, что жить все-таки стоит. И снова улыбнулся мне: странно и как-то заговорщицки.
Февраль 2007
Я всегда знал
Я всегда знал, что Нью-Йорк – самый опасный город не только в Америке, но и во всем мире. В этом меня не раз убеждали фильмы ужасов нашего производства. В чем-то наверно, они оказались правы. А что еще подумаешь, очнувшись под грудой хлама, посреди города, похожего на поле сражения марсиан или на площадку после испытания ядерной ракеты? Повсюду воронки, оставленные снарядами. Кого-то пытались застрелить, это точно. Наверное, Годзиллу. Везде с торчащих острыми пиками обломков свисают отвратительные шмотья слизи. Повсюду витает едкий запах паленой кожи, горелого пластика и чего-то такого, отчего начинают слезиться глаза. Матерь Божья! Кажется, это первое, что я произнес, очнувшись посреди того бедлама. Мне с трудом удалось подняться. Но беглый самоосмотр показал, что со мной все в порядке, несмотря на оторванный рукав рубашки и пятно на груди. Я не помню, что произошло, я помню панику, и этого достаточно. Все остальное я постараюсь забыть. Правительство поможет мне в этом. Оно всегда делает вид, будто ничего не происходит, или ничего такого не было. Наши чиновники очень оптимистичны: ты жив, значит, у тебя все O’k. Неважно, что у тебя теперь нет дома. А это первое, что мне пришлось осознать – мой дом разрушен. Мне негде жить.
Я поднял голову, заслоняя ладонью слепящие лучи полуденного солнца. Как ни странно, над всей этой разрухой возвышался целехонький Бруклинский мост. Разгребая горы мусора и всякой дряни, я поспешил туда, к переправе на другой остров. Манхеттен был мертв. Я всегда удивлялся – почему именно Манхеттен? Почему во всех ужастиках рушат именно этот район? Мне думалось, это от недостатка фантазии. Но может быть, были действительно серьезные причины, чтобы обратить этот утыканный небоскребами клочок земли в руины? Примерно об этом я размышлял, подходя к мосту и столкнув вниз пустую банку из-под Кока-колы. Напиток радости и благодушного безделья, примерно так он представляется моим соотечественникам, привыкшим к зомбирующему действию рекламы и радующимся скидкам в МакДональдсе.
Я никак не мог понять: отчего вся эта неразбериха. И как мне удалось выжить. Этот вопрос тоже представлял для меня некоторый интерес, ведь по пути я не заметил ни одного признака жизни. Я заходил в несколько наиболее уцелевших домов. Там никого не было. А где же горы трупов? Жуткие монстры? Где зомби, убивающие всех на своем пути, и ожившие мертвецы с синей кожей и следами разложения на лице и руках? Вокруг ни души. Как будто все в одночасье исчезли. Или всех успели эвакуировать. Кроме меня, разумеется. И еще один вопрос – почему остров разрушен полностью, но все коммуникации остались нетронутыми? Обычное дело – обвалившиеся мосты – бренд каждого второго фильма в стиле horror.
Мне предстоял долгий путь пешком под палящим солнцем по раскаленному асфальту моста. Несколько километров. Только теперь я обнаружил, что на мне нет обуви. Просто не представляю, как я не заметил этого раньше. По пути я вспоминал, сколько раз я бывал на Бруклинском мосту. Каждую неделю в десять утра в автомобиле я проезжал по нему на воскресный пикник в Центральном парке. Приятно было отдохнуть в густой тени деревьев и целых полдня предаваться созерцанию после недели напряженной работы. Теперь у меня нет работы. Тот небоскреб, где находился офис нашей фирмы, рухнул, уступив на небе немного места для облаков. Я уже не вспоминаю о моем авто среди всей этой свалки покореженных железяк.
Удивительно, а ведь я так и не вспомнил того случая, чтобы мне приходилось гулять по мостам пешком. Чтобы как сейчас щуриться от солнца, подставляя ветру лицо. И слышать, как поскрипывают от его прикосновений тонкие стальные тросы.
На том берегу было безлюдно. Смутное беспокойство, до того вытесненное более насущными потребностями, теперь схватило меня за воротник взмокшей рубашки. А вдруг теперь вообще никого нет? Завидев небольшую аллею или подобие парка, я поспешил туда в надежде на передышку под тенью листвы. Мои смозоленные ноги, наконец, ощутили прохладу, коснувшись мягкой травы. О, я подумал бы, что нахожусь в раю, если хотя бы глоток холодной воды! Я сел под старым деревом, прислонившись к шершавому стволу, и снял рубашку. Ни дуновения ветерка. Кажется, что жизнь вообще остановилась.
Осторожно прикрыв глаза, готовый вскочить в любую секунду, я попытался привести свои мысли в порядок. Но ничего не выходило. Они, как назло, кидались врассыпную, как крысы, захваченные в темноте внезапной вспышкой света. В юности я служил в морской пехоте и повидал много разных портов. И лишь пара вещей объединяла их многообразие – суета и крысы. Я разомкнул веки, тряхнул головой, будто надеясь, что вся эта чушь, бултыхавшаяся в голове, вылетит. Какое-то мимолетное движение привлекло мое внимание в глубине парка. Я насторожился. Поневоле я приготовился к встрече с самыми ужасными монстрами, каких можно только представить, и потихоньку начал передвигаться в том направлении. Подкравшись поближе и, наконец, разглядев то, что случайно уловил за доли секунды мой глаз, я обмер.
Золотистые кудряшки маленького мальчика искрились на солнце, а малыш визжал от восторга, взлетая на качелях, которые раскачивала его мама. Они выглядели как два заговорщика, задумавших шалость. Они понимали друг друга, и им было весело вместе. С какой нежностью и любовью смотрела молодая мать на своего сына, что я подумал: «Этого не может быть». Я готов был расплакаться или подбежать и обнять обоих. Я никогда не был так рад, наверно, ни одной встрече в своей жизни. Как безумец, я сорвался с места и побежал к ним, размахивая руками и задыхаясь от волнения. Но за десяток шагов меня что-то резко остановило. Как будто я врезался в прочное стекло, отгородившее меня от них. Я стоял, обескураженный, потерявший прежнюю решимость. Я попробовал заговорить. Кажется, поинтересовался, который час. Они не обратили на меня внимания, они не услышали меня. Будто нас действительно разделяло стекло. Я постоял какое-то время в недоумении, надеясь, что, может быть, женщина обернется или малыш остановит на мне взгляд. Но этого не произошло. Я побрел прочь. Противоречивые чувства громоздились в моей душе. Я был рад, что в Нью-Йорке жизнь продолжается, как и прежде, будто ничего не произошло, будто не было вчерашнего кошмара и манхеттонской разрухи. Но в то же время в душе поселилась маленькая, но острая заноза.
Я слонялся по городу, совершенно не представляя, как мне теперь быть. Куда теперь идти, что делать. Пока не наткнулся на полицейский участок. Там я заявил дежурному офицеру, что со мной случилась беда, что я потерял близких, свой дом и работу. Я попросил помощи. Но странное дело – он будто тоже меня не заметил. Он смотрел сквозь меня, как будто не видел, не слышал, как будто меня и не было вовсе. Ко мне подкралась ужасная догадка, от которой я вмиг покрылся холодным потом, и моя спина стала липкой, как жабья кожа. А что, если я умер? Вместе с остальными. Что, если меня и правда не существует?
В отчаянье я выбежал под жаркие лучи солнца. Как может быть? Как это может быть? Я метался по проезжей части, совсем обезумев, выкрикивая отдельные фразы и какие-то слова, я не мог понять: почему я чувствую, как солнце жжет кожу, как взмокла рубашка, как осколки разбитых бутылок больно впиваются в босые пятки, но почему, почему никто не воспринимает моего присутствия? Что же действительно произошло со мной? Обхватив голову руками, я опустился на обочину дороги. Хватит паниковать, сказал я себе. Нужно подумать о том, как быть дальше. И тут мой взгляд упал на вывеску обувного магазина по ту сторону дороги. Как известно, за счастьем далеко ходить не надо.
По салону магазина бегали консультанты, предлагая наперебой двум дамам туфли разнообразных фасонов. Я прошел в отдел мужской обуви. Там никого не было, кроме меня. Мое внимание привлекли яркие большие кроссовки, я никогда не носил таких. Я снял пару с полки и примерил. Удивительно, они сидели на моих ногах, как влитые! Никогда еще обувь не казалась мне такой удобной. Однако по объективным причинам платить за них мне было нечем. Тогда я просто вышел, не расплатившись, ведь на меня все равно никто не обращал внимания. До того момента. Стоило мне перешагнуть порог бутика, как в нем сразу обнаружилась пропажа, кто-то уже позвонил в полицию, и она не заставила себя долго ждать. Просто невероятно. За мной погнались. Первыми побежали охранники магазина, затем к ним присоединились полицейские и просто желающие помочь бездельники. Я никого не убил, я не совершил вооруженного нападения. Я не оплатил товар в кассе. И теперь меня преследовало полгорода. Мне удалось укрыться в высотном здании. Я не забежал туда, нет, я спокойно прошел по холлу и вызвал лифт. Когда я уже поднимался на последний этаж, ворвавшиеся полицейские спрашивали у охраны:
– Здесь не появлялся грабитель?
– Какой еще грабитель? – Отвечали насупившиеся мужчины в форме. – Это уважаемый бизнес-центр.
