Анна Барыкова
Доброе дело
III
Квартира прачки Пелагеи Григорьевны прибрана к празднику: поденщицы ушли; не видно никаких следов ее ремесла. Она большую квартиру занимает, хорошую: три комнаты и кухня, выход, для провизии чулан, все хозяйственно так; правда, в подвальном этаже, за то – простор; и дрова хозяйские – это тоже расчет. Как во двор войдешь, сейчас направо три ступеньки вниз – ход в сенцы; еще три ступеньки вниз – кухня; на полках посуда вся чистая; самовара два, как жар горят; плита – это загляденье, хоть танцуй на ней, хоть двадцать утюгов за раз греться поставь. А рядом – большая комната, три окна на улицу, три других в переулок выходят, весело так; и цветы на всех окнах; Пелагея Григорьевна охотница до них, до цветов: сама разводит из черенков и отростков – любит, как детей родных. Стол, что для глаженья, обитый войлоком и полотном, прикрыт, ради праздника, цветною скатертью; керосиновая лампочка зажжена; в красном углу перед образами лампадка теплится; над комодом портреты царя с царицей и картина страшного суда; на кровати новое одеяло из пестрых ситцевых лоскутков и пять подушек в белых наволочках, чуть не до потолка взбиты; рядом угол ширмочкой загорожен, устроена спальня для больной Саньки, – «Санькин будувар» – называет этот угол Пелагея Григорьевна; постель для девочки улажена на двух опрокинутых ящиках из-под мыла, но тоже чистая, с белою подушкой. Две остальные комнаты жильцы снимают; и не нахвалится ими хозяйка: смирные, работящие, веселые. «Каков поп, таков приход», хвастается, шутит Пелагея Григорьевна. Трое их: студент Яков Егорыч да две швейки – родные сестры; старшая Дуняша – горбатенькая работу на дом берет, а меньшая Танюшка – быстроглазая, мастерица-корсажница, работает поденно в большом магазине; и обе получают хорошие деньги, за квартиру верно платят. Вот Яков Егорович, – есть тот грех, – иной раз и затянет – пропустит срок; так ведь за то какой человек, – золото – одно слово; чего-чего он не знает? чего не умеет? Он тебе и доктор, и столяр, и слесарь; и цветы знает какие когда пересаживать, и чем какие пятна с белья выводить, и чем тараканов травить; и на гитаре какую хотите песню, только назовите, сейчас сыграет; а голос?.. Да за один голос Пелагея Григорьевна тотова его даром на квартире держать. Уж такой простой и не гордый, совсем не видать даже, что «благородный». Одно только боится Пелагея Григорьевна: как бы с Таней у них чего глупого, по соседству, не вышло. Да и то, нечего в их дела мешаться; такой человек девушки не обманет. И вот уж пара!
Пелагея Григорьевна еще не вернулась от всенощной. Санька у себя «в будуваре» сидит одна на постельке, в белой бумазейной кофточке, ноги покрыты старой теплой шалью Пелагеи Григорьевны; темные кудри девочки были недавно острижены под гребенку; она еще очень слаба, худа и бледна, а все-таки прехорошенькая: глаза такие большие, умные; она играет в тряпичных куколок; много ей их во время болезни нашила горбатенькая Дуняша, а Яков Егорович и лица красками расписал; одна кукла так даже с волосами: из Санькиных кудрей парик сделан; мастерица эта горбатенькая кукол наряжать: и чубчик на лбу завитой, и коса заплетается! Девочка скоро-скоро, шопотом разговаривает одна, за ширмами, словно бредит, и поет польки и вальсы; это куклы ее «будто нарочно» ссорятся, мирятся, в гости ходят, поют, пляшут; она так увлеклась игрой, что и не слышит, что делается в комнате портних рядом; оттуда доносится смех, возня, шушуканье; это Дуняша с самого утра хлопочет: затеяла «сделать Саньке суприз»; больная девочка намедни жалко так ей сказала:
– Прошлый год в сочельник мы с дедушкой под окнами стояли, смотрели, как у господ елки зажигаются, а теперь и не увижу я ничего!
Баловщица Дуняша тогда же решила: «беспременно будет елка у нашей Саньки!» и своих собственных 50 копеек не пожалела: купила золотой бумаги, пряников, леденцов, – всего понемножку; а Якой Егорович и деревцо небольшое откуда-то из-за города приволок; сам срезал, в сугробе калошу потерял. Да такая неловкая попалась елочка, никак ее не приладишь – все валится. Дуняша и Таня пробуют ее веревкой к табуретке привязать и гвоздиками прибить, – валится да и только; вот Яков Егорыч сейчас бы приладил, да он у себя в комнате заперся, книжку читает, – мешать ему нельзя.
– Ну, вот еще церемонии! Постучим ему в стенку! – шушукает быстроглазая Таня.
– Нельзя, учится он – еще рассердится!..
– И так уж учен! Да и самому, поди, смерть хочется к нам, только того и ждет, чтобы позвали!
И Таня принялась усердно барабанить в стенку. Ее лукавая улыбка и смеющиеся карие глаза говорили: «не рассердится, небось, прибежит!» Она угадала. Яков Егорыч сейчас прибежал, веселый, приветливый – как всегда: мигом оглянув неуспешную работу соседок, он рассмеялся и неодобрительно покачал кудрявой русой головой.
– Эх, вы! Слабость!.. Чего сделать не сумели. А еще мастерицами называются?.. Пустите-ка меня!..
– Да уж мы путали-путали – все без толку. Такая несуразная, капризная ваша елка…
– А вот она у меня сейчас шелковая будет – послушается. Я такое слово знаю.
– Расхвастался: наше дело ребячье – щенка подковать, – поддразнивала его Таня.
– Извольте любоваться: раз, два! Готово! Без всяких препираний!..
Капризная елочка в ловких руках Якова Егорыча тотчас действительно послушалась и встала на табуретке как вкопанная. Дуняша принялась украшать ее цепями из золотой бумаги и развешивать гостинцы, а Яков Егорыч, за ее спиной, шепнул Тане: «на чаек бы с вашей милости?» и быстро, на лету поцеловал ее в розовую щеку.
– Не жирно ли будет, господин доктор, за всякую малость да на чаек? – обернулась, смеясь, горбатенькая, услыша звук поцелуя; шла бы ты лучше, Танюшка, самовар ставить: старуха наша сейчас вернется, да и соседа угостим.
Таня побежала в кухню и господин доктор за ней следом – самовар раздувать и еще раз за работу «на чаек» получить.
«Ишь ведь!.. Словно пришит он к Танюшке моей. Уж так любит, так любит… Дай Бог им счастья!» – подумала Дуняша и тяжело вздохнула.
Пелагея Григорьевна пришла. Сидит за столом светлая, ласковая, праздничная. «Бог милости прислал», говорит ее старое, но свежее лицо, с веселыми и добрыми морщинами. И весь ее приход в сборе; даже Санька, с разрешения Якова Егорыча, выползла, пошатываясь, как осенняя муха, из своего будуара, вся беленькая, в своей бумазейной кофте и старой ситцевой юбке. «А как она выросла за месяц! Смотрите-ка как вытянулась! Юбченка-то, юбченка, – чуть не по колено стала!» удивляются все.
На столе кипит самовар. Григорьевна угощает постным пирогом и кутьей со взваром. Даже и водочки припасена небольшая посудинка. Это для кума Сидора Иваныча.
– Сегодня и ему – разрешение вина и елея будет!.. Да. что ж это он не идет? Куда запропастился? – беспокоится Пелагея Григорьевна. – Собирался со мной ко всенощной, как и путный… А вместо того – на-ка тебе, – и до сих пор нет!..
Всем пришло в голову: не случилось ли что со стариком? Да никто этого не сказал, чтоб не расплакалась Санька; а Санька думала, что дедушка в кабак зашел погреться да и засиделся; но тоже не говорила об этом, – выдать дедушку не хотела.
– Он, бабушка Григорьевна, теперь в окошки смотрит, – придумала она сказать в защиту старика – и хитро улыбнулась.
– В какие окошки?
– А там, у господ елки зажигаются… Хорошо так!.. Мы с ним, и в прошлом и в позапрошлом годе смотрели… Вот потухнут елки, – он придет!
Дуняша вспомнила про «суприз» и шопотом, по секрету, просила у Григорьевны позволение зажечь елку.
– Что ты, что ты, матушка, нельзя, – грех сегодня!
Яков Егорович, догадавшись, о чем они говорят, вступился:
– Никакого греха тут нет, Пелагея Григорьевна, матушка… у всех…
– У кого это у всех? У господ? – горячо перебила Григорьевна. – Так ведь они, милый, онемечились; у них все можно, все не грех, – а по-нашему, по-православному…
Спор был прерван сильным стуком в сенцах.
– Ну, слава Богу, вот и старик пришел! – Григорьевна засуетилась и побежала отворять.
– Ползи, ползи! Где это пропадал? – спросила она, впуская кума; да глянула на него и испугалась, – побелела как тряпка.
Правый глаз у старика был подбит, и щека вся и синяя; лоб под шапкой платком повязан и платок – в крови. Григорьевна ахнула.
– Что это с тобой?.. Мать Пресвятая Богородица, Господи Иисусе!..
– Ничего, кума!.. Упал… Зашибся маленько… Уж прошло…
Он снял шапку, стащил платок; на лбу была запекшаяся кровь.
– Где Санька?.. Как бы не испужалась?.. – сказал он озабоченным шопотом и присел в кухне на лавочке.
Но Санька уж шла, пошатываясь, ему на встречу и издали кричала звонким голоском:
– Дедушка пришел, – пряников принес!.. Принес, дедушка?..
Но увидев кровь и синяки, она дико вскрикнула, бросилась к старику, крепко обняла его худенькими ручонками и разрыдалась, спрашивая:
