Анна Барыкова
Доброе дело

Сидор Иваныч перестал величать Изметьева «сиятельством», говорил ему: «вы, сударь» и «ты, милый барин».

Василий Сергеевич находил его рассказы много интереснее «дурацкого романа» и ловко перебивал расспросами, когда биография становилась слишком подробной или начинала надоедать.

– Ну, а в музыканты-то ты как попал? Шарманка у тебя откуда?

– Шарманка-то? Шарманка мне, милый барин, по наследству досталась… да, – тальянец у меня знакомый был… Нанялся я тогда у мадамы в кухмистерской служить, а Женара этот самый… это его так звали – Женара… у нее угол снимал. И помирал он от чахотки, больше году помирал… Ну, я, известно, по человечеству… ходил это за ним… Там, например – пить подашь, укроешь, лихорадка его била, либо што… Я ему и глаза закрыл… Так это он мне перед смертью и говорит: возьми, гыт, Нóно, это он меня так звал, не умел, значит, выговорить, например, Иваныч, а все Нóно да Нó… возьми, говорит, всю мою худобишку себе, все, что, говорит, останется… за мою благодарность. Сам помирает, а сам все благодарит… руки мои целует: грация, говорит, грация! Это по-ихнему «спасибо» значит. И в последний раз тихо так сказал: «грация», дышать перестал… Да… Женара… Женара… славный такой, сиротливый паренек был! Морозу не стерпел – помер на чужой стороне… И облизьянка его ученая мне досталась… Махонькая такая, а фокусница, я вам скажу, сударь, человек да и только… Не мало я с ней гривенничков заработал… Да тоже чахоточная была, – сдохла… Теперь вот с внучкой, с Санькой хожу – заместо облизьянки. – Старик рассмеялся во весь рот. – Не плоше мартышки-покойницы – прокуратка!.. Такой девчонки, я вам скажу, милый барин, то-есть, это на удивление, днем с огнем поискать, – бой-девка!.. Песни все, какие угодно, сейчас переймет… А пляшет, так даже многие господа довольно обожают.

В столовую заглянула расфуфыренная, по случаю предстоящого Weihnachtsbaum'а, Мина Карловна в синем шелковом платье с громадным турнюром и вырезанным каре, напудренная, подсурмленная, с блестящей бабочкой на лысеющей голове; она намеревалась прогнать гостя, но Василий Сергеевич так грозно прикрикнул на нее, что она поспешно отретировалась.

Появление нарядной барыни совсем отрезвило старого шарманщика, словно разбудило его; он засуетился, вскочил, вытянулся и с ужасом глядел виноватыми глазами на пролитое, в пылу рассказа, на белоснежную скатерть вино, и на лужу, образовавшуюся на блестящем паркете от его оттаявших валенок.

Когда немка ушла, он тотчас решительно собрался домой, взял шапку в руки и стал откланиваться усердно в пояс и пятиться от стола в переднюю.

– Благодарим за угощенье, ваше сиятельство… Дай вам Бог… Обогрели…

– Куда? Постой, погоди!

– Пора мне, ваше сиятельство… Санька там у меня больная… Ждет… Счастливо оставаться, милый бар… ваше сиятельство!..

– Постой, постой… Как… Санька больная? Чем она больна? Где она?

– У кумы она… У Пелагеи Григорьевны; нонече ровно месяц вот сполнился, как лежит… На Катеринин день простудилась… И так была плоха, страсть… Не чаял и в живых видеть… Моя-то хозяйка квартирная ночью выгнала нас; вези, говорит, девчонку в больницу – у ей, говорит, беспременно, дихтерик, говорит… Ну, я сейчас к куме; спаси, Пелагея Григорьевна, говорю, так и так… А там, у кумы, Яков Егорыч. Дай ему, Господи… и выпользовал мою Саньку… излечил… студент военный у кумы на квартере стоит…

– Так вот что, старина, – перебил его рассказ Василий Сергеевич, тяжело подымаясь из-за стола, и заковылял в кабинет. – Иди за мной… мне тебе еще пару слов сказать надо. Иди за мной; иди, не бойся!

Шарманщик остановился в дверях кабинета, не смея ступить на ковер; а Василий Сергеевич порылся в пузатом бюро и достал оттуда сторублевую бумажку.

«Это Борькины праздничные», – рассмеялся он под седыми усами, вспомнив визит ненавистного наследника; потом обернулся к шарманщику.

– Ну, старый друг, отдай-ка вот этот портрет Саньке своей на елку от меня. Да приводи ее ко мне, когда выздоровеет, слышишь? Чего ж ты? Бери! Или очумел? Кланяйся, благодари: приведу, мол, добрый барин!

Сидор уронил шапку, взял бумажку и разглядывал ее, вертя в корявых пальцах. Он опять словно опьянел; голова кружилась, в висках стучало, в глазах рябило. Радужная, сто рублей! Саньке?.. За что?.. он не понимал. Это шутит барин, смеется… Дал подержать и сейчас же вот отнимет. Смеются, конечно… известно – господа!.. Уж лучше бы скорее отнял… А вдруг в самом деле?.. Ну, если б пять… можно поверить, потому барин добреющий. А сто… нет! Это они пошутили, бессвязно мелькали мысли в отуманенной голове старика. И он вдруг рассмеялся каким-то странным, детски нервным смехом, в котором слышались слезы, отворяя беззубый рот и захлебываясь, как грудной ребенок.

– Пошутить изволили, ваше сиятельство? – упавшим голосом сказал он, отдавая деньги Изметьеву.

Василий Сергеевич почувствовал, что у него как будто внутри похолодело и что-то сдавило горло, когда он услыхал этот смех старого шарманщика. Он рассердился.

– Да нет же, братец!.. Разве так шутят?.. Бери, бери, твои деньги, сказал – Санькины… Да бери же, старый дурак, чорт тебя возьми, когда дают!..

Шарманщик поверил наконец. Как сноп повалился он в ноги Василию Сергеевичу и разрыдался. Потом вскочил и, как сумасшедший, не говоря ни слова, опрометью выбежал из квартиры Изметьева. Дверь осталась отворенною; про шарманку свою он забыл.

Василий Сергеевич подошел к окну и прислонился горячим лбом к зеркальному стеклу. Улица была залита газом. Сквозь легкий, жидкий туман ясно видна была вся уличная суматоха и яркие товары, выставленные в магазинах на той стороне, и снующие, мелькающие быстро фонари экипажей; сквозь шум и гул толпы, топот лошадей, стук и скрип колес и полозьев резко слышны были молодецкие оклики барских кучеров, звонки конки, свистки городовых. Василий Сергеевич видел, как из его подъезда выбежал старик, нахлобучивая свою рваную шапку, как он быстрыми, неровными шагами, пошатываясь, переходил улицу; вот прямо на него несется карета. «Как это он не видит? Куда он, дурак, лезет на рельсы, когда конка в двух шагах… Нет, перешел. Сейчас доберется до той стороны… вот поскользнулся… Упал… Поднимается с трудом… Где он? Куда же он девался? Его не видать?..» У Василия Сергеевича дух замер, сердце сжалось. Да. Точно. До него ясно доносятся крики: «Держи! Стой! Задавили! Держи!» И какой-то особенно зловещий, назойливый свисток. На той стороне столпилась и галдит, размахивая руками, все наростающая серая кучка прохожих. Василий Сергеевич вздрогнул, закрыл глаза и бессильно опустился на кресло у окна.