Анна Бабина
Не причеловечиваться! Сборник рассказов
Человек с зонтом
Когда родной папа выбросился из окна, Ники ещё не было на свете. Точнее, она существовала, но как часть матери, плод в её животе. Истинных мотивов папиного поступка не знал никто, но мама утверждала, что во всём виновата расстроенная психика. У Ники на этот счёт другое мнение. Окажись она на месте папы – сотворила бы с собой нечто подобное. Из-за мамы, конечно.
Самый невинный из маминых недостатков – инфантилизм. Сейчас, когда Нике двадцать, а маме сорок пять, окружающим кажется, что всё обстоит ровно наоборот: мама ведёт себя, как подросток – не умеет готовить, рационально распределять деньги и никогда не ложится вовремя. Она забывает выключить воду в ванной, и Нике приходится пропускать первую пару и мчаться через весь город, чтобы перекрыть кран. Мама ходит в туристические походы, на рок-концерты и в клубы. Она носит короткие юбки и красит ногти в зелёный цвет, а по праздникам забирается на табуретку и изображает танец живота. Любому незнакомому человеку показалось бы, что Никина мама либо всегда навеселе, либо у неё едет крыша. Последнее больше походит на правду, но Ника знает: это мамино обычное состояние. Скажите спасибо, что она не играет в прятки или салочки с детьми во дворе.
Страшнее то, что у мамы ужасный характер. Бабушка, например, вспыльчива, но отходчива, а мама закатывает скандалы на целую ночь и ещё неделю дуется. Нет, с мамой положительно нет сладу.
Четыре года назад мама отмочила номер серьёзнее, чем незакрытый кран или пляски на шаткой табуретке – нашла себе мужчину. На Никином веку это уже третий, если считать покойного папу и не считать всех тех типов, которые оставались ночевать в маминой спальне перед тем, как пришёл Костя. Костя – это тот самый, который появился четыре года назад. Симпатичный, весёлый, и характер у него в самый раз, чтобы гасить мамины «скандало грандиозо». Один недостаток – ему сейчас двадцать четыре, а тогда было всего двадцать. Впрочем, когда мама в первый раз запустила ему в голову тарелкой, он напрочь забыл об уважении к старшим и в долгу не остался – в стену над маминой огненно-рыжей головой живописно впечатался кофейник с остатками кофе. Тот кофейник Ника Косте так и не простила – всё потому, что подарил его Никин папа. И совсем не тот, который выбросился из окна, а тот, который папой-то, строго говоря, и не был.
Звали этого человека Никита Ростиславович Оболенский. Мама со смеху покатывалась, когда слышала его полное имя, но он ей всё всегда прощал, потому что, как и Ника, знал: маме можно. Она как ребёнок. Обижаться на неё всё равно что обижаться на снегопад или солнечные лучи.
Ника над Никитой Ростиславовичем не смеялась. Во-первых, потому что он носил усы подковкой, и от этого казалось, что он вот-вот заплачет. Нике его всегда бывало жалко. Во-вторых, Никита Ростиславович почти сразу попросил, чтобы она называла его папой. Удивлённая Ника согласилась, а мама, когда услышала эту новость, зашлась хохотом и выронила стакан. В-третьих, именно он, папа Никита, научил её мудрости. Той самой, благодаря которой она так и не повторила поступок своего родного отца, хотя иногда, скажу по секрету, очень хотелось.
Мудрость у Оболенского была особенная, стоическая. На мир он смотрел, как на мозаику из горестей и несправедливостей, умудряясь при этом изредка улыбаться. Тот факт, что под усами-подковкой прячется улыбка, открыла Ника. Это случилось однажды в зоопарке, когда они увидели, как обезьяны передразнивают столпившихся у клетки посетителей. Ника таращилась на них во все глаза ещё и потому, что первый раз оказалась в зоопарке (мама считала недостойным тратить время на такую ерунду), и вдруг краем зрения увидела, как изменилось лицо отца. Она обернулась и успела уловить гаснущую улыбку.
Что маму привлекло в печальном философе? И, ещё загадочнее, что привлекло его в ней? Ника маму любила, но положа руку на сердце, считала пустышкой. И до сих пор считает, хотя Никита Ростиславович имел своё мнение на этот счёт. Когда он слышал от Ники жалобы на мать, то всегда отвечал одно и то же: «Ты старше, и не нужно осуждать её ребячество». Ника тогда не понимала – почему старше? Ей десять, а маме тридцать пять. Но Оболенский и это мог растолковать: «Возраст тела и возраст души – разные вещи. Ваша, да и наша с мамой беда в том, что наши души старше, понимаешь? Я старик, а она девочка». Ника всё равно путалась: «Как так старик? Папа, тебе же всего сорок!» Но Никита Ростиславович всё твердил своё: старик, старик, старик.
Он был особенным, и Ника всегда это знала. Он казался ей очень красивым: рослый, волосы с проседью, в чёрном пальто с клетчатой подкладкой, в широкополой шляпе и с зонтиком-тростью. Мама считала по-другому. Она называла его «дворянин сушёный» и визгливо смеялась. От её неестественного злого смеха звенел хрусталь в буфете, а Нике становилось не по себе. Оболенского, казалось, не интересовало что о нём думает Никина мама. Воскресным утром, появляясь на пороге с букетом маминых любимых чайных роз, он неловко стаскивал остроносые ботинки, проходил в спальню, церемонно наклонялся к маме, целовал в висок и протягивал букет. Мама непременно хохотала, скалясь, как булгаковская Маргарита, хотя Ника считала, что в этом нет ничего смешного.
Мама указала Оболенскому на дверь, когда Нике исполнилось двенадцать. Перед этим она целую ночь кричала. Ника переворачивалась с боку на бок, накрывала голову подушкой, несколько раз громко хлопала дверью, но маму было не остановить – она обрушила на голову мужа поток отборной брани. Он испортил ей жизнь. Он забрал её лучшие годы. Он ничего не дал ей взамен…
Она кричала, что больше не может терпеть его кислую физиономию за завтраком, потому что у неё изжога. Никита Ростиславович обречённо молчал. Ника, безмолвная свидетельница этой ссоры, едва сдерживала слёзы. Она знала: всё кончено. Папа терпел мамины выходки девять лет. Девять лет у неё был отец, а теперь не будет.
Никита Ростиславович ушёл под утро. Он забрал свои книги, но одну, «Алые паруса» Грина, забыл. Ника догадывалась, что он оставил её нарочно, чтобы подарить ей ещё немного чуда. Увидев потрёпанный томик на подоконнике, Ника схватила его и спрятала среди учебников. Она так и не смогла начать читать. Стоило ей открыть первую страницу и увидеть сделанные рукой Никиты Ростиславовича пометки, как глаза застилали слёзы.
Она знала: он не вернётся. Он гордый человек. Вся беда его была в том, что он любил Никину маму. Это и её, Никина, беда.
Папа не звонил и не искал встреч с Никой. Тяжело было думать, что он любил в ней всего лишь часть мамы. Если бы только у неё остался его телефон… о, если бы только раздобыть его телефон!
Однажды ночью Ника тайком прокралась в мамину спальню, утащила сумку и нашла записную книжку. Отыскать в маминой книжке номер считалось большой удачей – она записывала всё подряд, не соблюдая разделов по буквам алфавита. Ника потратила на поиск полночи, рискуя стать причиной очередного скандала, застукай её мама за этим занятием. Ей повезло: она нашла номер Оболенского.
На следующий день, вернувшись из школы, Ника торопливо набрала номер. Она знала: в среду Никита Ростиславович непременно будет дома – и он оказался дома! Когда Ника услышала его голос, она от волнения не смогла произнести ни слова. Никита Ростиславович несколько раз повторил: «Алло-алло, вас не слышно» – и повесил трубку. Ника разрыдалась так, что у неё поднялась температура. Больше она звонить не осмелилась, ждала, что он позвонит сам. Услышав трель телефона, она мчалась со всех ног по коридору, не разбирая дороги и ударяясь об углы. Мама смеялась и называла её Бегемотиком.
Шли дни. Недели. Месяцы. Они сложились в целых четыре года, когда в доме появился Костя. Костя хороший. Он всё понимает: готовит ужин, если Нике нездоровится, потому что мама и плита – понятия несовместимые, уговорил маму купить Нике собаку… но он никак не может быть папой, хотя бы потому, что старше её всего на четыре года.
Возвращаясь из института, Ника попала под дождь. С каждым часом день становился всё более отвратительным: она забыла ключи, не смогла сдать контрольное чтение по французскому, а теперь ещё и промокла до нитки. Смеркалось. В туфлях хлюпало, к подошвам липли мокрые листья. Пытаясь успеть на автобус, она поскользнулась на тротуаре и разбила колено.
Неожиданно впереди мелькнула высокая фигура в плаще и широкополой шляпе. Сердце забилось быстрее. Переходя дорогу, мужчина отвёл руку в сторону, и она увидела большой чёрный зонт-трость на его локте. Это мог быть только он, папа. Ника немного замедлила шаг, думая о том, что скажет ему. Без подготовки фразы у неё выходили скомканными и глупыми.
«Папа! Я очень давно хотела поговорить с тобой. Ты не представляешь, как мне тебя не хватало!
Мы живём всё так же, только у мамы новый мужчина. Он добрый, но я так и не смогла полюбить его, как тебя. Он никогда не защищает меня, когда мама кричит. Ты же знаешь, как она умеет кричать. Особенно без повода, просто потому, что ей нужно на кого-то выплеснуть обиду. Я всегда молчу, вспоминаю, как молчал ты, и тоже молчу. Хотя иногда это очень трудно.
Ещё, папа, я очень любила одного человека. Ты его не знаешь, у него кличка Винтик. Он очень добрый, папа. Я ждала его два года из армии, писала письма. Я похудела к его возвращению, сшила себе полосатое платье. Сама сшила, представляешь? Мама смеялась над платьем, но, по-моему, вышло даже неплохо. Винтик вернулся полгода назад. Я была так счастлива. Мы ходили в кино, гуляли, даже целовались. Я была очень счастлива, папа. А потом он сказал, что я очень хороший друг, но больше у нас ничего не получится. Было очень больно. Но я знаю, что ты любил маму, а она тебя разлюбила. Она ведь хорошая, моя мама, и Винтик тоже хороший. Только он меня разлюбил…
Двоюродная сестра, Лизка, ну ты помнишь? Она тогда была ещё совсем девчонка, а сейчас ей двадцать пять. Она любит своего мужа, а он её – нет. Изменяет ей. Иногда бьёт. Однажды ударил лицом об угол кровати, у неё был такой страшный чёрный синяк, что я упала в обморок. Она убегает от него, мы её прячем на даче, покупаем ей сим-карту, чтобы он её не вычислил. А она сама ему начинает звонить через пару дней, он приезжает и забирает её. И всё начинается снова. Я кричу, топаю ногами, и мама тоже кричит. Она это умеет, ты знаешь…
У дедушки нашли какую-то неизлечимую болезнь. Он должен был умереть два года назад, если бы бросил пить. А он не бросил и жив до сих пор. Бабушка, конечно, измучилась с ним. А ещё бабушка переживает из-за мамы. Ей не нравится, что Костя такой молодой. Ой, вот я и проговорилась. Костя – это мамин новый мужчина. Ему двадцать четыре, представляешь? Я тоже думаю, что мама сошла с ума. Что? Ты думаешь, это её очередное ребячество? Может быть.
Что ещё рассказать тебе, папа? Ах да, я закончила школу и поступила в институт. Я буду переводчиком, если получу диплом, а я обязательно получу. Я же помню, как ты рассказывал, что хотел учиться на историческом факультете, а родители запихнули тебя в политехнический институт. Но ты ведь доучился, значит, и я доучусь, правда? Я же твоя дочка.
Представляешь, в воскресенье мы должны были всей семьёй ехать в театр: я, мама, Костя и сестра с мужем. Ты ведь знаешь, как меня укачивает. Я спросила маму, можно ли мне поехать на метро. Мама заупрямилась, и мне пришлось сесть в машину. Разумеется, меня стошнило. Я испачкала шарф и мамину сумку. Мама очень ругалась, хотя я не виновата…
Она всё такая же, мама. Папа, я знаю, что ты не можешь её видеть. Ты же её до сих пор любишь. Но ведь меня ты тоже любишь, правда? Хотя бы чуть-чуть?»
Впереди показалась станция метро «Василеостровская», и Ника ускорила шаг. Папа шёл впереди, покачивая зонтом в такт шагам. Теперь Ника знала, что скажет ему. Ноги у неё всё равно промокли, поэтому она пробежала через лужу и догнала его. Пошла рядом. Нике не хотелось его окликать. Хотелось, чтобы он сам увидел её и остановился. Но он не остановился. Ника стала отставать – у неё с детства было слабое сердце, и при быстрой ходьбе она задыхалась. На глазах выступили слёзы.
Почувствовав, что сейчас папа уйдёт, Ника крикнула из последних сил:
– Папа!
Мужчина обернулся. Это был совсем другой человек.
Стена дождя рухнула, погребая под собой его и Нику.
Трамвайный романс
В трамваях есть особая звонкая романтика – Настя всегда так думала. На далёкой Камчатке не водилось ничего кроме скрипучих «микриков» – крошечных автобусов, пропахших старостью и бензином, поэтому трамвай она увидела на картинке в детской книжке.
На конкурсе чтецов в школе она декламировала «Заблудившийся трамвай» Гумилёва – и заняла первое место.
В шестнадцать, посмотрев фильм «Брат», Настя окончательно и бесповоротно заболела трамваями. Почему-то она была уверена, что в звенящей железной махине с ней непременно произойдёт что-нибудь хорошее. Даже в переливах последнего школьного звонка ей слышался деликатный перезвон питерского трамвая… Его-то она и ждала.
Самолёт застыл над облаками, как приклеенный. Настя знала, что он движется, но уловить это движение никак не получалось. Мама сидела рядом бледная, вцепившись в подлокотники кресла – когда-то давно она пережила вынужденную посадку на остров Беринга, и с тех пор страшно боялась летать. Насте, наоборот, стало беспричинно весело. В иллюминаторе самолёта плыли сахарные глыбы, небо меняло цвет, звёзды подмигивали, суля удачу. Задремав, она увидела себя в трамвае. Он приветливо звенел и катился по сияющим рельсам к голубому Финскому заливу, дышащему счастьем и свободой.
На самом деле залив оказался не голубым, а серым. Даже родной Настин океан выглядел приветливее.
Трамваи тяжело двигались, поводя облупленными пыльными боками, и внутри выглядели немногим лучше «микриков». Во время первой же поездки внутри звенящего монстра вместо радостного приключения случилась неприятность: у неё стащили кошелёк. Выйдя на первой попавшейся остановке, Настя разрыдалась от разочарования.
Она привыкла к простору, высокому небу и зубчатым сопкам на горизонте. В этом унылом городе вокруг неё толкались пыльные дома с потухшими окнами и шрамами трещин на равнодушных фасадах. В лязге трамваев слышалось обидное: «Нас-тя ду-ра, Нас-тя ду-ра»…
С приходом сентября стало только хуже. Казалось, город спутал её сонным параличом, загнал под душное одеяло, которое только давило вместо того, чтобы согревать.
Дождь никак не заканчивался, его скучные капли стучали в стекла, крыши и тротуары. Она привыкла к честным камчатским ветрам – они били в лицо, как в кулачной драке, и могли свалить с ног, а питерские нагло лезли под одежду и выматывали душу.
Мама сняла Насте комнату в коммуналке. Оказалось, что в длинном прокуренном коридоре и грязной душевой, отгороженной липкой шторкой от общей кухни, нет ни капли романтики. Пьяница с лошадиным лицом и гнилыми зубами вечно торчал на кухне и норовил сунуть распухший нос в душевую, когда она мылась. Крепкая бабёнка, мать двоих сыновей, кричала на неё по поводу и без. Худой лохматый старик с красными глазами каждое утро затевал неаппетитное варево, и от запаха её едва не выворачивало.
Холодной осенней ночью, когда Настя тихо плакала в коконе из сырого одеяла, глядя, как за мокрым стеклом, перечёркнутым трещиной, скользят огни фар, выжившая из ума старуха едва не спалила всю квартиру. Сняв с конфорки чайник, она понесла его в комнату, не заметив, что край полотенца тлеет. К счастью, струйку синеватого дыма увидел пьяница и отчаянным воплем поднял на ноги весь дом. Это стало последней каплей. Настя решила возвращаться. Город не принял её. Трамваи оказались иллюзией.
После случая с кошельком Настя приучилась ходить пешком: всего-то двадцать минут от факультета до комнаты (язык не поворачивался назвать её домом). Но в тот день, обессиленная бессонной ночью и слезами, она взглянула на низкое клочковатое небо, исходящее серым дождём, пересчитала мелочь в кармане и поплелась к остановке. Она смотрела под ноги, на влажный асфальт, где, казалось, плыло отражение какой-то другой девочки с античной маской трагедии вместо лица.
Она заметила трамвай – он мчался, звеня и разбрызгивая искры. Статьи закона трамвайной подлости гласили: когда тебе нужно успеть на трамвай, он летит гоголевской птицей-тройкой, но, если тебе посчастливилось попасть внутрь, становится старой железной черепахой, которая движется медленнее пешеходов. «Не успею», – обречённо подумала Настя, но всё же побежала. Асфальт цеплялся за подошвы и тащил назад, зонтик путался в дожде и ветре. Настя выставила его перед собой, как щит, разумеется, перестала видеть то, что происходит впереди, в следующую секунду столкнулась с кем-то и повалилась навзничь на мокрый тротуар. Суровое небо укоризненно глянуло на неё и плюнуло дождём.
– Ушиблись?
Человек, в которого она врезалась, удержался на ногах и вместо того, чтобы обрушить на мокрую Настину голову проклятия, наклонился и заглянул в лицо. Он был её ровесником или немного старше, мокрые тёмные волосы падали на лоб, глаза за стёклами очков смотрели сочувственно.
– Простите, – прошептала Настя.
Как же больно, обидно, но больше всего – стыдно!
– Давайте руку.
Она неловко поднялась, стараясь не смотреть на протянутую ладонь и рванула к себе испачканную сумку. Ныли локти и спина; зонтик смялся, и сломанные спицы торчали наружу – открытый перелом. Мелочь из кулака рассыпалась по тротуару.
– Я вам помогу, – он наклонился и стал неловко отлеплять от асфальта монеты.
– Да не нужно! – истерически крикнула Настя.
Стыд обжигал её.
– Я хотел помочь…
Настя увидела ещё один трамвай – его красная туповатая морда мелькала в хаосе дождя и ветра. Подхватив сломанный зонтик и сумку, она помчалась к остановке.
На этот раз успела. Зашипели, смыкаясь, двери-гармошки, вагон дёрнулся и поплыл, медленно набирая ход. Парень стоял у кромки тротуара и смотрел вслед уходящему трамваю.
Настя мечтала прошмыгнуть к себе в комнату и наплакаться вдоволь, но возле дверей столкнулась с бабёнкой. Привычно покрикивая, та собирала на прогулку сыновей. Младший торопливо и неумело шнуровал ботинки, старший топтался в углу и обиженно сопел.
– Извините, – Настя попыталась протиснуться мимо бабёнки, но та ловко ухватила её за грязный рукав.
– Что это с тобой? Как будто в кустах валялась.
– Пустите, – жалобно пискнула Настя и разрыдалась.
– Эээ, чо случилось-то? – озабоченно переспросила бабёнка и прикрикнула на своих сыновей. – А вы что уши развесили? Марш на площадку! Выйду сейчас.
– Я упа-а-а-ала.
– Всего-то? Господи Исусе, я думала, тебя того… Болит что-нибудь?
– Локоть… И спина.
– Спина сильно болит? Плохо, что на спину шлёпнулась.
– Ещё и плащ весь грязный… Мне завтра идти не в чем…
– Какая, прости Господи, дура. Плащ ей жалко. Спина цела – и ладно. Ну-ка пошли, – и бабёнка поволокла Настю на кухню. – Проваливай, – скомандовала она пьянице, который при виде заплаканной Насти неосторожно улыбнулся. – Нечего тут сидеть, своя комната есть. Ошиваешься целыми днями, спасу нет никакого. Плащ давай. Давай, говорю. Застираем.
–
Так не высохнет… – всхлипнула Настя.
– Высушим. Плиту вон включим и высушим. И в кого ты такая неумёха, прости Господи!
К вечеру дождь закончился, ветер разметал облака, и в кухню заглянуло закатное солнце. Оно раскрасило оранжевым скромный плащик на стуле. Капли жира в рубиновом борще, который щедро налила Насте бабёнка – её, как оказалось, звали Танюхой – обернулись золотинками. Настя уплетала суп за обе щеки и смотрела на мокрые крыши за окном.
В дверях мелькнул старик, посмотрел на Настю и незаметно положил рядом с её кружкой засохший кругляш овсяного печенья.
Наступило бабье лето. Солнце и крепкий ветер высушили город. Звонкий, вымытый сентябрьскими дождями до блеска, он предстал перед Настей совсем другим. С тёплых Василеостровских линий, усыпанных листьями, не хотелось уходить. Трамваи, похожие на камчатских оленей, деловито звенели, рассыпая зелёные звёзды из-под рогов.
Настя остановилась у края тротуара, высматривая оленя, который привезёт её… домой. Теперь её дом был здесь – в этом городе, на этом острове, в тесной комнатушке в конце длинного прокуренного коридора.
Трамвай остановился, словно испугавшись жёлтых зигзагов, начерченных на асфальте. Настя шагнула в его распаренное нутро, вызолоченное вечерним солнцем. Лучи били в лицо, и она почти на ощупь прошла в середину вагона и села. Ноги, наполненные пройденными километрами, приятно гудели.
– Здравствуйте, – произнёс кто-то за её спиной.
Она обернулась. Он поправил очки.
– Вы сильно ушиблись? А я, кстати, собрал тогда все ваши монеты. Я знал, что обязательно вас встречу – ведь все трамваи ходят по одним рельсам. Два билета, пожалуйста.
