Анна Бабина
Не причеловечиваться! Сборник рассказов
– Па, многое изменилось, что делать. Маме ведь тоже нелегко. Полы моет. Репетитором бегает. И я…
– Что ты? – насторожился папа, и я запоздало сообразила, что мама, наверное, не рассказывала ему про мои злоключения с тележкой.
– … помогаю, – я отвернулась и сунула в костёр сухую ветку.
– Аккуратно, куртку не прожги, лицо вон уже в саже… – папа послюнил палец и стёр чёрную полоску с моей щеки.
Мама изменилась. Она побледнела, истончилась, как выгоревшая на солнце афиша. Возле нашей парадной висела такая с портретом проповедницы, дурившей головы доверчивым согражданам лет пять назад.
Мама перестала делать по утрам зарядку, которую не пропускала даже тогда, когда едва держалась на ногах от недоедания. Она стала тихой и суеверной, как старушка, разговаривала полушёпотом, мелко кивала головой и нервно улыбалась.
Однажды я поняла, что больше не могу с ней – и в девятнадцать поспешно выскочила замуж.
На свадьбе папы не было – он сказался больным, но, по-моему, ему просто не хотелось показываться людям. Новоиспечённый муж со мной в Неудобье не поехал.
Я привезла папе бутылку грузинского вина и остатки закуски со стола. От вина он отказался, зато колбасу жевал с удовольствием:
– Главное, Юль, чтобы всё у тебя было хорошо.
– Па, может, Палыча позовём? – мне было неловко с ним наедине.
– Палыч умер, – изменившимся голосом ответил папа.
– Сердце?
– Печень. Цирроз.
Перед сном я вышла покурить. Меня оглушила тишина – ни скрипа, ни хруста. Белые волокна тумана тянулись через огород к крыльцу. Мне стало по-настоящему страшно. Что, если от ближайшего дерева сейчас отделится высокая призрачная фигура, зашагает ко мне, и покачивая рогами, примется клацать костяной пастью? Она уже забрала Палыча…
– Куришь, что ли? – с грустью спросил папа, спускаясь с крыльца. – Зря. Потом не отвяжешься.
– Хочешь, па? – я протянула ему сигарету.
– Я бросил. Весной мне однажды того… поплохело. И бросил.
– Съездил бы ты к врачу, па. Не шути с этим.
Папа рубанул воздух рукой, ушёл в дом и загремел чем-то в сенцах.
Через полгода я развелась. Пошла учиться, бегала с подработки на подработку. Звонила только маме – папа мобильных не признавал. Наш разговор с мамой происходил, словно по сценарию: как дела-нормально-как здоровье-скриплю-была у папы-я тоже-привезла ему конфет и колбасы-радовался?-а то!
Однажды я позвонила, чтобы пожаловаться в минуту отчаяния, но мама ускользнула, как рыбка – просто сменила тему, хотя не могла не расслышать слёз в моём голосе. Она предпочитала не знать, что происходит в моей жизни.
Спустя несколько лет мне пришлось бежать от одного человека прямо накануне Нового года. В тонкой куртке и лёгких кроссовках я запрыгнула в последнюю электричку и покатила в Неудобье.
В нагретом вагоне холод меня отпустил, но взял животный страх. Я была совершенно одна, за окнами проносились заснеженные деревья – чернь на серебре. Вокруг их стволов на снегу темнели подпалы. Телеграфные столбы со свёрнутыми за ненадобностью проводами отбрасывали рогатые тени.
Фонари на станции очерчивали круг света, и за его границами густела студенистая тьма. Я включила маленький фонарик, которым обычно подсвечивала замки. На Рабфаковском, откуда я сбежала, часто выкручивали лампочки.
Снег доходил мне до колен: большак был немного расчищен, а по обочинам – сугробы выше моего роста.
«Замёрзну тут», – подумала я и не испугалась. Что хорошего случилось в моей жизни за эти годы? Кроме мамы, папы и Неудобья едва набирался пяток приятных воспоминаний.
Я с трудом перебирала ногами. Снег, снег, один снег кругом. Упасть в мягкую перину сбоку от дороги и спать, спать… За чёрными стволами деревьев мелькало костяное и рогатое.
Найдут меня не раньше весны. Никто ведь не знает, что я поехала в Неудобье.
Папа потом говорил, что проснулся не от еле слышного стука в окно – в ту минуту на большее я не была способна – его подбросило, словно кто-то гаркнул в ухо. Должно быть, тот самый бдительный ангел-хранитель.
Через мгновение папа уже втаскивал меня – отяжелевшую, на негнущихся ногах – в дом. Когда он начал растирать мне ступни, я завыла в голос – больно.
– Тебе бы в больницу, – папа был страшно напуган.
– Всё нормально.
Лицо застыло маской – я растирала его рукавом папиной кофты, жадно вдыхая запах жилья. Все тело ныло, как избитое. Папа суетился у печки. Заваривая чай, он опрокинул стакан с кипятком на пол, едва не ошпарив ноги.
Я сидела на табуретке и страшно боялась, что вижу всё это в предсмертном бреду, лёжа в пухлом сугробе на обочине грунтовки, а надо мной склоняется страшная Костяная Морда.
Мама позвонила душным летним вечером – у меня были гости. Я сразу поняла: что-то случилось.
– Я в Неудобье, – произнесла она глухо, и внутри меня всё сдвинулось и задрожало.
– Папа?..
– Папа умер. Я не знаю, что делать… куда звонить… как забирать его отсюда… я ничего не знаю, – и мама разрыдалась.
Он собирался сжигать мусор. Сложил газеты, картонки и обувь в большую бочку. Она была очень старая, эта бочка, валялась за сараем, сколько себя помню. Дно проржавело, и когда папа зажег мусор, полыхнула сухая трава. Огонь побежал по ней к дому, как по бикфордову шнуру.
Папа успел всё потушить. Он просто переволновался и устал. Так устал, что даже до дома не смог дойти – рухнул на лежанку в кузове.
Там его и нашли.
Папа глядел в маленькое окошечко, его лицо разгладилось и даже помолодело. Сгущались сумерки. От кромки леса медленно протягивались белёсые космы лесного морока.
Дождемеры
Если открутить барашек совсем немного, на осьмушку оборота, и подставить под редкие капли упаковку от мыла, выйдет тот самый звук.
Тёплая ванна, как камера сенсорной депривации. В детстве, лёжа в горячей воде, Катя представляла, что это гидроодеяло – изобретение будущего. Увлекаясь фантастикой Брэдбери, она много думала о будущем, которое тогда представлялось совсем другим.
…Капли разбиваются о рубероид. На чердаке душно. В прямоугольнике распахнутого окна небо: слева оно лиловое, налитое ливнем, как тёмной венозной кровью, справа – золотистое, истончённое, подсвеченное невидимым солнцем. Струя с водосточного жёлоба, вместо того, чтобы журчать в бочке, бьёт далеко в сад.
– Когда уже дождь кончится? – говорит Катя. – Бабушка обычно смотрит, когда появится просвет. Потом недолго ждать. Вот он, просвет, а дождь и не думает заканчиваться.
– Папа говорил, мелкие пузыри на воде – к затяжному дождю.
– Этого ещё не хватало, – она опрокидывается на матрас, набитый сеном и пахнущий нагретой солнцем лужайкой, и смотрит вверх, на стропила, где осталось пятно рыхлой осиной бумаги. Там когда-то было гнездо, но дедушка его оторвал и выбросил.
Она рада дождю, который загнал их с Сашей на этот чердак, но виду не подаёт.
– Сейчас Витька выжрет всё пиво, окосеет и будет нам с мамкой вечером мозги делать, – Саша вздыхает. – Что-то у них с каждым днём всё хуже, как бы не разбежались.
Витька, Сашин отчим, неопрятный бородатый мужичок, пятый день пропивает отпускные в недостроенном доме у леса.
– Приходите с мамой к нам вечером, – предлагает Катя. – Бабушка любит гостей. Чай свой фирменный заварит – с мятой, шиповником, смородиной.
– Он только больше разозлится, – Сашина щека, красная от загара, с едва заметной рыжеватой щетиной, у самого её лица. – Мамке достанется, да и мне тоже.
Саша поворачивается. Его лицо так близко, что размывается, но Катя подаётся ещё немного вперёд. Он замечает это и отодвигается. Берёт гитару и говорит нарочито грубо:
– Ну, где там твои стихи?
Она молча суёт ему бумажку. Саша, близоруко щурясь, начинает подбирать аккорды.
– «Я иду по дорожке из сада,
Ветер вихрем взвивает листву,
От тебя мне немного и надо –
Просто знать, что пока я живу…»
– Нет, – прерывает его Катя, – это же рок! А у тебя Розенбаум какой-то получается. Бардовские завывания.
– Так и текст у тебя не роковый ни разу. Есть что-нибудь ещё?
– Пока нет.
Катя врёт. Есть другое стихотворение, куда лучше этого, но оно о Сашке. Совсем о Сашке. Даже догадываться не нужно.
– Я тоже пытался сочинять, но у меня кособоко выходит. Пока только припев сложился.
– Спой, – просит она.
– «Из небесных синих сфер
Льёт вода на дождемер.
Много падает воды,
Нам не избежать беды»…
– Нет слова «дождемер», – Катя злится на него за это детское глупое стихотворение. За то, что оно не о любви.
– Папа говорил, что есть. Прибор такой, измеряет количество дождя.
Когда Сашка вспоминает отца, на дне его глаз клубится печальная прозелень.
– Ну ладно… Название только смешное. Как «землемер». Как будто это человек, который меряет дождь.
– Не человек, – Сашка улыбается, но зелёные тени не уходят, – это гномик. Маленький гномик, который ловит капли в ведёрко и сообщает на небо по телефону, когда пора заканчивать.
На фоне непрекращающегося дождя на подоконнике скучает робот, составленный из пачек дедушкиных сигарет «Космос».
– Катя, вставай. К тебе Саша пришёл. Говорит, срочно, – бабушка трясёт её за плечо.
Катя выстреливает с кровати, тянет из клубка одежды халатик и – на крыльцо. Сашка стоит вполоборота в тени дома, и она не сразу замечает синеву у него на щеке.
– Что случилось?
– Ударился.
Она хочет подойти ближе, но неловко: она не успела почистить зубы и умыться.
– Кать, мы… уезжаем. С мамой. Насовсем.
Она замечает чёрный рокерский рюкзак и гитару у него за спиной. Слова застревают по дороге ко рту. Из горла вырывается беспомощный свист.
– Ладно. Звони, пиши, не забывай, – он быстро уходит.
Метёлки ежовника на тропинке беззвучно распрямляются, не поспевая за его шагами.
Уже потом Катя вспомнит, что у неё нет ни адреса, ни телефона. Да что там… она даже фамилии его не знает. Зачем нужна была фамилия на чердаке, пахнущем сеном и дождём?
Второй день идёт безысходный дождь. Серые стены стали ещё более серыми, обступили двор – не сбежишь. Катя чувствует, как этой смурью наполняются глаза, становясь из голубых серыми. Где вы, дождемеры? Совсем забыли о своих обязанностях?
Единственное яркое пятно – розовый дождевичок Сони – поглощает давящая хмарь. Рядом с Соней угрюмо шагает Денис. Она уже знает, что он скажет: закончила раньше меня, могла бы заехать в детский сад, не развалилась бы… Когда, в какой день они перестали жалеть друг друга? Или они и раньше только притворялись?
– Вымокли все, – говорит он, разуваясь, – я через полгорода нёсся в этот садик. Воспиталка сумасшедшая…
– Давай не при Соне. Мойте руки и идите ужинать.
В ярко освещённой кухне Соня ковыряет ложкой пюре. Денис, уставившись в тарелку, расправляется с голубцами. Вываренная капуста подсвечивает его глаза неживой зеленью. И где он научился так отвратительно чавкать?
Соня лежит в кроватке – бледненькая, с синими ниточками на висках – и рассказывает, что Егорка отнял у неё куклу. Катя машинально кивает, думая о том, как это всё-таки удивительно – внутри одного человека зародился другой и вот теперь ходит, ест, разговаривает. Вечная тайна бытия – банальная и непостижимая.
– Мам, расскажи сказку, – просит Соня.
Приходится сочинять на ходу – про узницу башни, дракона и прекрасного принца.
– Мам, – Соня перебивает, – а ты знаешь другую сказку? Мы ехали с папой в трамвае, и один дядя рассказывал мальчику. Есть такие человечки, которые собирают дождик и смотрят, сколько его вытекло, а потом звонят на небо…
– Дождемеры, – тихо говорит Катя. – Они называются дождемеры.
Если открутить барашек совсем немного, на осьмушку оборота, и подставить под редкие капли упаковку от мыла, выйдет тот самый звук.
Лечь в ванну и закрыть глаза.
Кап. Кап. Кап.
Чёртова крупорушка
«… простой камень, широкое небо да
участливая жалость прохожих…»
(Дж. Голсуорси, «Цвет яблони)
– Динка, посмотри, какой вид! Да не туда же, не туда… Смотри, вон там! Видишь?
– Вот эта гора, что ли?
– Ну да… и река. Серый, тебе эта натура не нравится? Не подойдёт?
– Да отстань ты! Дай послушать. Андрюха рассказывает, мне интересно. А ты, если убралась уже, помолчи.
– Ну уж убралась… смотри, фляжка меньше твоей ладони…
– Так мы в Ёбурге ещё приняли. Ладно, реально, давайте послушаем. Андрюха тут вырос, в конце-то концов.
– Не вырос, а лето у бабушки проводил, – поправил Андрей, единственный трезвый во всей компании. – Серёг, тебе если понравится что-то, говори, сразу притормозим. Тут красоты много.
– Так что ты начал говорить? Про село?
– Село называется Орловское, в честь помещика Орловского, который этой землёй владел. Он у башкир её выкупил, говорят, за бесценок. Выстроил тут себе усадьбу, большую и красивую. А до него это село называлось, – Андрей хихикнул в предвкушении, – Подтитечное.
– Как? – взвизгнула Вилка. – Повтори!
– Подтитечное.
Вилка, Виола Козина, красивая крупная девушка с гривой тяжёлых чёрных волос, истерически захохотала, уткнувшись лицом в плечо Дины. Серёга, несмотря на попытки оставаться серьёзным, тоже фыркнул.
– Назвали его так из-за гор. Вон, видите, две вершины торчат? Горы Титечные. Их, конечно, в атласах Орловскими называют, а у нас в деревне просто Титьками.
Виола снова засмеялась – громче, чем следовало. Серёгу не покидало ощущение, что она пытается ему понравиться. Дина с Андреем были парой, а они с Вилкой – нет, и он не стремился изменить сложившийся порядок вещей.
– У Везувия тоже два кратера, – невпопад сказала Дина.
Она вообще была немного не от мира сего, но Серёга считал, что Андрюхе с ней повезло. Жило у неё внутри что-то такое, что отличало её и от Вилки, и от других девиц из универа. Тихий живой огонь.
– И что? – Вилка вытаращила на неё крыжовенно-зелёные глаза, и Дина затихла, отвернулась к окну.
– Вилка, будь другом, помолчи, от тебя уже голова трещит.
Некоторое время ехали в тишине. За окном мелькала бесконечная сепия зимнего Урала. Вилка обиженно сопела. Серёга злился на себя за бессмысленную резкость. В конце концов, почему бы и не замутить с Вилкой? Так, ненадолго. До конца зимних каникул.
– Ребят, – нарушил тишину Андрей, – сейчас дорога будет, у деревенских называется Чёртовой крупорушкой. Говорят, очень опасная. Если ехать быстро или пьяным, вообще труба, но я никогда ничего страшного в ней не видел. С деревенскими корешами и в ночи по ней мотались, и на кочерге… Обошлось.
– О-о-о, экстрим, – влезла Вилка. – Я за, но пристёгиваться не хочу.
– Пристегнись, пожалуйста, – попросила Дина.
– Пристегнись, Виола, – Серёга зачем-то сунул руку под собственный ремень безопасности, словно проверяя, хорошо ли держит. – Не глупи.
– Ла-а-адно, – согласилась она и пошарила на сиденье. – Где эта фиговина?
Дина помогла Виоле пристегнуться. Дорога петляла среди дикого заснеженного леса, время от времени их подбрасывало на ухабах.
– Неприятное место, – поёжилась Дина.
– Как, говоришь, называется? – переспросил Серёга.
– Чёртова крупорушка.
– Крупо… что? – Вилка наигранно рассмеялась, но было видно, что и ей не по себе.
– Крупорушка. Типа мельницы, раньше зерно мололи.
Снова повисла тишина. Ели тянули чёрные лапы к дороге. Колея была едва заметна. «И зачем я решил переться сюда? – подумал Серёга. – И снимать дипломный фильм, и кататься на доске можно было под Питером, в том же Кавголово. У Андрюхи тут вроде тоже никого не осталось… Зачем приехали? Такое здесь всё скорбное, беспросветное…»
– Слышь, Андрюх, – вдруг попросил он. – Останови. Пивко наружу запросилось.
Съехали на обочину.
– Разомнитесь пока, – Серёга исчез в лесу.
Дина вышла на дорогу и сторожко огляделась, по-животному раздувая ноздри. Андрей ободряюще улыбнулся.
– Зря я вам про крупорушку рассказал, да? Здесь и так своеобразно, – и он обвёл рукой безрадостный монохромный пейзаж.
– А волки тут есть? – Вилка приплясывала возле капота в короткой курточке.
«Зачем она такое носит, почкам кирдык», – подумал Серёга, выходя на дорогу.
– Что это? – Дина прянула к лесу, сразу провалившись в снег.
Над сугробом выступали девичьи глаза, выбитые на чёрном камне.
– Могила? – Вилка гротескно удивилась. – Чего здесь не хватало для полного счастья, так это могилы. Начало для классического ужастика.
– Это не могила, – Андрей пошёл по Дининым следам. – Кенотаф, скорее всего. Их тут много. Говорю же, дорога опасная.
– Как ты назвал?
– Кенотаф – памятник без могилы, – пояснил Серёга.
– Поехали отсюда уже, а? – Вилка открыла дверцу и неуклюже полезла в машину.
– Подожди, – зачем-то заупрямился он. – Мне интересно. Может, я свою натуру нашёл, наконец.
– Больной, – прошипела девушка и грохнула дверцей.
Андрей одной рукой приобнял Дину за плечи, а другую протянул к чёрному камню. Снежная шапка съехала вбок, и он увидел лицо целиком. «У него остановилось сердце» или «он забыл, как дышать». Что там ещё пишут в книгах? Но нет. Ничего не произошло. И снег не протаял до земли под его тяжёлыми ботинками.
«Иди к машине», – он подтолкнул подругу к дороге, а сам принялся разгребать снег двумя руками.
– В фате. Невеста, видимо, – Дина никуда не ушла.
Её оленьи глаза были полны ужаса.
– Сейчас уедем, – сказал Андрей, и голос его дрогнул.
Фата. Невеста. Он копнул рыхлый снег, молясь, чтобы имя оказалось другим…
Деревенских знакомить было не нужно – знали друг друга с детства, а его, городского, привели специально на соседский двор. Нашли бычка на верёвочке.
Загорелые и крепкие дружининские мальчишки смотрели с недоверием. Что от него, бледного, как снулая рыба, ожидать? И вдруг один, коротко стриженый, жилистый, вышагнул вперёд и сипловатым от долгих купаний в Зюрзе голосом проговорил:
– Меня зовут Танюша.
Она была у них заводилой, атаманшей. Не боялась ни высоты, ни воды, ни боли. Танины родители крепко квасили, и однажды спьяну отец пришиб мать. Мать отправилась на погост, отец – в Ныроб, на нары, а Танюшу забрала к себе бабка.
Бабка была крепка телом и крута нравом, воспитательных мер знала две – тяжёлая ладонь, расплющенная деревенской работой, да витой электрический шнур. Танька кушала вдоволь и того, и другого, но смирение к ней не приходило.
Андрюха ездил в Дружинино к отцовской матери – улыбчивой и нежной бабуле, которая, однако, Таньку недолюбливала, считая «дурным семенем».
– Лучше б ты Матвейкину внучку охаживал, – сердилась бабуля, меся тесто для пирогов. – Красивая, добрая, не то что это дьяволово отродье.
Он не спорил. Знал только, что Матвейкина внучка однажды, упав с дерева, порвала новое платье, а матери сказала, чтоб не ругали, что это они, мальчишки, виноваты. Сашку и Витьку высекли, а его на целый день посадили читать скучную хрестоматию. Танька бы так ни за что не поступила…
В Дружинино он ездил два лета подряд, а потом случилось непредвиденное – родители развелись. Расходились с треском. Мать не пускала его к отцу, тот караулил у школы, звонил днём, когда матери не было дома, и выманивал на прогулку. Однажды пришло письмо от дружининской бабули, но мама его и Андрюхе не показала, и сама читать не стала – сожгла в пепельнице, как мусор.
Боевитая Танька стиралась из Андрюхиной памяти, вытесненная улыбчивыми одноклассницами в отглаженных платьицах.
Прошло лет пять. Однажды в субботу, вернувшись из школы, Андрюха застал в кухне маму и папу. Оцепенел поначалу, но мама поспешила объяснить: они не сходятся, просто устали воевать и решили, что нужно договориться. Оба виновато и чересчур сладко улыбались.
– Летом в Дружинино поедешь, – сказала мама. – Тебе же там нравилось, я помню…
Он вернулся в деревню пятнадцатилетним – к тихой Зюрзе, бабушке, внезапно ставшей меньше его на целую голову, к пыльной дороге и домам с аккуратными наличниками.
– Сходи погляди, – сказала бабушка за обедом в первый же день, – как у нас церкву восстанавливают. Помнишь, где клуб был? Это ж церква наша, Покровская.
– Схожу, – без особого энтузиазма пообещал Андрюха.
Бабушка лукаво поглядела на него из-под седых бровей.
Вечером он действительно полез на холм, туда, где белела мятая коробка бывшего клуба. Двери были приоткрыты, тёмное нутро дышало сыростью. Сквозь побелку проступали суровые вытянутые лики святых, закатное солнце лезло в заколоченное окно, просачиваясь сквозь щели.
– Кто здесь?
Звонкий девчоночий голос отразился от обшарпанных стен.
– Это я, – он оглянулся.
На хлипких самодельных козлах стояла девчонка с тряпкой в руках.
– Что тебе надо? – спросила сурово.
– Бабушка сказала, церковь можно посмотреть.
– Андрюх, ты что ли?
Она скатилась с козел и шагнула к нему. Свет упал на лицо – знакомое и незнакомое одновременно.
– Танюша?
– Ну привет, – она улыбнулась.
Они лежали на песке возле речки.
– Ты верующая, что ли? Зачем в церковь ходишь?
– Верующая-не верующая, какое твое дело, – это была уже прежняя Танька, – реставратором я хочу стать. Знаешь, что это значит?
– Знаю, в школе рассказывали.
– А ты кем станешь?
– Не знаю… Мне кино нравится. Я бы стал снимать кино.
– Здорово, – Танюша посветлела лицом, – сделал бы фильм про нашу церковь. Она ведь восемнадцатого века! Ты знал?
– Не знал, – честно ответил Андрюха.
Он целыми днями бродил по окрестностям или валялся во дворе, изредка от скуки берясь за книгу из летнего списка. Танюша помогала бабке по хозяйству. Встречались они вечером возле церкви или на реке.
– Слушай, – сказал он однажды, немного волнуясь, – не хочешь быть моей девушкой?
– Я ничьей не хочу быть, – она отвернулась.
Следующим летом бабуля едва ли не с порога заявила:
– К Таньке не ходи.
– Что случилось?
– Не ходи – и всё.
– А всё-таки?
– Абашкин за ней ходит. В его машине ездила. Тебя с ней увидит – зарежет. Он такой, шушера проклятая.
Андрюха лежал во дворе, раздумывая, пойти ли вечером к церкви или послушаться бабулю, когда возле ворот раздался тихий свист. Выглянув в калитку, он увидел Таньку.
– Привет, сосед. Что не заходишь, – и добавила тихо, – насвистели уже, что я с Абаней спелась?
– А ты – нет?
– Я – нет. Говорила же, я сама по себе девочка. Своя собственная, – она невесело усмехнулась. – Пошли на речку. Только, наверное, лучше действительно задами пройти, чтобы Абане не доложили.
Через неделю слухи доползли до Абашкина. Он поджидал их возле храма, сидя на корточках.
– Танька, как-то нехорошо получается… – начал он.
У Танюши дёрнулся уголок рта:
– Нормально, Абаня, всё нормально. Ты мне никто, и я тебе.
– Ты что же, с этим лохопендриком водишься?
– С кем я вожусь, дело моё. Закройся. А его тронешь, не будет тебе жизни, Абанька…
Матерясь под нос, Абашкин поднялся и пошёл прочь.
– Он безобидный на самом-то деле… Таскает чикалку с собой, а сам даже поросёнка забить не сможет. Дурак и пьяница, – она по-мальчишечьи сплюнула в пыль.
В церкви всё было по-другому. Со стен смотрели посветлевшие лики святых, в окнах пульсировало солнце.
– Студенты из города приезжают, поновляют… Я уже поговорила с ними. Есть такая специальность в Архитектурно-художественной академии. Бабушка, правда, говорит, я не протяну в городе, жить же тоже на что-то надо…
Последнее школьное лето стало его последним летом в Дружинино.
– Отдыхай хорошо, Андрюшенька, – говорила бабуля и тяжело, со свистом, дышала.
– Я разве когда-то плохо отдыхал?
– А в этот раз ещё лучше нужно! У тебя экзамены… Выпуск, поступление.
– Хорошо, – он чмокнул её в морщинистую щёку и выскользнул за ворота.
Церковь была открыта. Внутри пахло свечами и ладаном.
– Привет.
Он обернулся. Танюша стояла в дверях. Она похудела и осунулась.
– Тут теперь служат – настоящая церковь. Пойдём на реку.
– Как дела? – спросил он, когда они привычно вытянулись на песке рядом друг с другом.
– Андрюш, забери меня, – он тронула его за руку.
– Куда же я заберу…
– Действительно, куда, – она слабо улыбнулась, – пошутила. Сама уеду в будущем году. Не могу дождаться.
Той зимой бабуля умерла. На похороны отец ездил один – Андрюха подхватил ангину и лежал в больнице.
Как-то раз в июле он оказался на улице Либкнехта, и его потянуло к проходной архитектурной академии. Интересно, кому в голову пришло разместить будущих архитекторов и реставраторов внутри этой безликой кирпичной громадины?
Он вспомнил красивое здание, в котором будет учиться в Питере, и довольно сощурился.
Танюши в списках поступивших не оказалось.
– Андрюх, Андрюх, поехали! Я пошутил насчёт натуры, – Серёга встряхнул его за плечо.
«Абашкина Татьяна Ивановна
1991-2009
…Ты слишком мало прожила,
Унёс непоправимый случай.
В день свадьбы ты от нас ушла,
Оставив всех в слезах горючих…»
– Поехали, – он поплёлся к машине, как слепой.
– Ты её знал? – Динин голос долетел к нему издалека.
– Нет, показалось.
Андрей аккуратно вёл машину в голубых газовых сумерках. Вилка уснула. Дина молча смотрела в окно.
«Интересно, – думал Серёга, – сколько стоит сделать такой памятник? Можно, конечно, заказать бутафорский… У настоящего снимать как-то неудобно, да и натура не та… В районе Орловского куда красивее…»
