Анна Арис
Пока заходит солнце. Сборник рассказов
Морта
Лестница. Винтовая, длинная. Лишь скудный свет трепещущего огня лижет влажные стены.
Я крепко сжала факел в руке. Ступени покатые, скользкие. Страшно идти вперёд, еще страшнее оглянуться. И уж совсем невыносимо – до дрожи в коленях, до липкой испарины на лбу, до пульсирующего ужаса в висках и противной тошноты – остановиться.
И навсегда остаться на этой сырой, душной, пропитанной смертельным страхом лестнице.
Чувствую, как немеет от ужаса всё внутри, как замирает сердце, как цепенеют пальцы, и… медленно двигаюсь дальше.
Медленно.
Слишком медленно.
Господи, только дай мне силы не думать. Ни о чем не думать.
Просто идти.
Невесомая паутина липнет к ладоням. Пытаюсь освободиться, но, как назло, лишь больше запутываюсь. Холодная волна дрожи пробегает по позвоночнику, сердце заходится в бешеном танце.
Ненавижу!
Ненавижу пауков!
Миг – и паника накрывает с головой. Неистово трясу рукой, но мерзкие тонкие белёсые нити только сильнее облепляют в пальцы, обвивают запястье, ползут всё выше и выше. И уже не до пауков – уже кажется, что сама паутина – живая! Чудится – вот-вот она замотает меня в непроницаемый кокон.
Омерзительный и мёртвый.
Автомобильный гудок ударяет по нервам, нога инстинктивно давит на тормоз, а руки выворачивают руль влево.
– Смотри, куда прёшь! – взгляд обжигает. Словно ткнули сигаретой в открытую рану.
– Простите… – лепечу я и съезжаю к обочине.
Массивный джип грубияна вильнул и скрылся за поворотом. Дорога вновь опустела.
Открываю дверь и на трясущихся, негнущихся ногах выбираюсь из салона. Воздух наполняет утренняя свежесть, которая отчего-то никак не хочет вливаться в лёгкие.
Трясу головой, чтобы избавиться от мерзкого назойливого звона в ушах, мотаю ей из стороны в сторону. Никак. В голову словно высыпали кучу болтиков. Дзынь-дзынь. Зззз.
Постепенно звон стихает, и я начинаю различать внешние звуки – шорохи, стрёкоты, шелест листвы.
Серую змейку трассы со всех сторон окружают ели. Глубоко вдыхаю терпкий холодный воздух хвойного леса (наконец-то!). Но вместо ожидаемого облегчения начинаю кашлять, – лёгкие рвет изнутри.
Голова начинает кружиться, сажусь обратно в машину, роняю голову на руль, опускаю руки на колени. Закрываю глаза. Пытаюсь успокоиться, сжимаю и разжимаю пальцы.
Ощущение липкой паутины на запястьях, на ладонях, на кончиках пальцев не проходит. Мну воображаемые нити, словно пластилин. Одна, особенно упругая, кажется, тянется от указательного пальца к большому. Не открывая глаз, перебираю пальцами эту невидимую нить.
Не поддаётся, сопротивляется. Не оставляю усилий. Сильнее. Чуть сильнее.
И – она оборвалась. Легко. Практически беззвучно. Словно лопнул мыльный пузырь.
Осторожно выдыхаю, открываю глаза и вдруг чувствую, как воздух вокруг меня еле заметно колыхнулся.
– Да что же это… – жалобно бормочу я, подняв глаза к небу.
За поворотом, там, куда всего пару минут назад умчался черный джип, поднимается густой дым.
И лишь потом – целую секунду спустя – до меня долетает звук взрыва.
В больничной палате отца сумрачно. Плотные жалюзи не пропускают солнечный свет. Хочется сорвать их, впустить в комнату прохладный утренний воздух, наполнить её светом, звуками, жизнью! Но нет – здесь царство покоя, сумрака и тишины. И лишь шорох мерно вздымающегося поршня аппарата искусственной вентиляции лёгких.
– Как он? – шёпотом, хотя в нем нет никакой необходимости, спрашиваю у врача.
Осунувшийся, усталый мужчина еле заметно пожимает плечами. Мол, немалый уже возраст, что вы хотите…
– Состояние стабильно. Средней тяжести.
Он перелистывает карточку отца, записывает показания приборов, старательно не глядя в мою сторону.
Мне жаль его, работающего по трое суток без перерыва.
Мне жаль отца, медленно умирающего на больничной койке в относительно неплохой клинике. Он сам настоял на помещении именно сюда.
Мне жаль себя, не позволяющую отключать аппараты, искусственно поддерживающие в хрупком, практически съеденном болезнью теле жизнь.
Мне жаль, но пока существует крохотная вероятность, что отец хотя бы придет в себя, я буду приходить сюда и ждать, когда он откроет глаза.
Мне жаль, но я буду бороться до конца.
Бороться и надеяться.
– Видели аварию? – мягкий голос медсестры выводит меня из задумчивости.
– Что?.. – мой взгляд скользит по её рукам, умело и быстро меняющим капельницу. – А! Да.
Женщина кивает. Оборачивается, прищуривается, пытается разглядеть выражение моего лица – ищет заинтересованность, желание обсудить детали произошедшего. И отворачивается, понимая, что интересного собеседника из меня не выйдет и посплетничать не удастся.
– Ужасно… – вздыхает она. – Носятся как угорелые, а потом…
Она не договаривает, что бывает «потом», просто машет рукой и выходит, плотно притворив за собой дверь. Выходит так быстро и закрывает дверь так плотно, что даже крохотный лучик электрического света из коридора ни на секунду не успевает развеять печальную серость палаты.
Я остаюсь один на один с неподвижным телом, лежащим на кровати, опутанным паутиной проводов и датчиков.
Мне становится страшно. Но сейчас этот страх не похож на тот, который был в детстве, когда мерещатся скрюченные монстры по углам, а с кровати опасно свешивать руку, – ведь тогда кровожадный бука обязательно её отгрызет.
Этот страх совершенно иного рода.
А так хочется закричать, позвать маму. Чтобы она пришла, зажгла ночник и рассказала сказку.
Придвигаю кресло ближе к кровати, забираюсь в него с ногами. Несмотря на ранний час, глаза слипаются.
– Ма-ам! – шепчу я во тьму. – Ма-ам!
Мне страшно позвать её громче. Страх сковывает горло, заставляет сердце биться в пятках. Страшно… потому что, если я позову её громче, я не выдержу и закричу. И буду кричать долго-долго и биться в истерике. И расстрою маму. А я не хочу её расстраивать, поэтому я шёпотом зову её, с головой укрывшись одеялом.
– Прости, солнышко, – она откидывает одеяло, целует в лоб. – Опять забыла про ночник. Ты простишь меня? – её глаза лучатся такой добротой, что я невольно замираю, пытаясь увидеть солнечного зайчика, прячущегося в глубине зрачков.
– Рассказать сказку?
Киваю так резко, что в глазах начинает рябить.
Она с ногами забирается под одеяло, устраивается на подушке, я сворачиваюсь рядом.
Её мягкий нежный голос разливается по комнате, наполняет её цветом, звуками, запахами…
– В одном далеком королевстве жила маленькая девочка. Её отец был королем, а мама – королевой. Но принцессой девочку никто не называл, потому что король с королевой нашли её в лесу, привели домой и стали воспитывать, как свою дочь.
И словно наяву я вижу залитые солнечным светом луга, на золотой траве синие капли, точно бусины кто рассыпал – васильки. Вижу высоченные, прямые, словно свечки, кипарисы, пухлые стога сена и – замок на горизонте. Это к нему, причудливо извиваясь, ползет змейка-дорога.
– Девочка была красивой, умной и с каждым днём радовала всё больше короля с королевой.
И я вижу её в белом развевающемся платье с алыми лентами в волосах, бегущую по маковому полю. Звонкий смех уносится далеко-далеко ввысь и тонет в прозрачном поднебесье. В рыжие волосы вплетены васильки, а вокруг головы порхают разноцветные бабочки.
– На бал в честь пятого дня рождения девочки собралось всё королевство. Король велел открыть мраморный зал и украсить его лилиями.
И дух захватывает – я вижу украшенные цветами стены, натёртый до зеркального блеска паркет, прожилки розового мрамора, которым облицованы стены.
– Гости наперебой поздравляли девочку, дарили изумительные подарки, пытаясь превзойти друг друга в изобретательности. И только крёстная девочки протянула ей простое видавшее виды веретено.
На глазах выступают слезы, когда я представляю, как, должно быть, расстроилась девочка. Я всхлипываю.
– Ну что ты, солнышко, – спохватывается мама, увидев мою реакцию. – Девочке очень понравился подарок, ведь её крёстная была самой лучшей прядильщицей в королевстве! Поговаривали, будто она даже магию применяет, чтобы получать такие нити. Ах, какие тонкие нити выходили! Невесомые, прозрачные, прочные. А какие ткани получались! До того лёгкие, что запросто проходили через игольное ушко. А уж красоты невиданной были те ткани.
Я счастливо улыбаюсь.
– Преподнеся веретено, крёстная дала обещание обязательно научить девочку прясть такие же нити, как только та подрастёт.
Голос затихает. Его перекрывают звук бубнящего за стенкой телевизора, шум включённой в соседской ванной воды, стук ветки, бьющейся об оконное стекло.
Я чувствую, что сказка на сегодня заканчивается, и жмусь к теплому боку мамы.
Она осторожно освобождается от моих рук.
– Спи, солнышко.
– Нет, нет, – прижимаюсь к ней все крепче. – Не уходи. Расскажи, что было дальше.
– Завтра. Я расскажу обо всём завтра.
– Нет!
Я хочу закричать, но голос срывается. Никакого завтра для нас уже не будет, неужели ты не понимаешь?!
– Нет! Не уходи!!! Нееет! – шепчу в глухой ледяной мрак.
Свистящий шёпот переходит в шипение и превращается в радиопомехи.
– Проснитесь! – внимательные карие глаза напротив моего лица.
Непроизвольно вздрагиваю, оглядываюсь. Всё та же сумрачная больничная палата, всё тот же шорох искусственной вентиляции лёгких. Но теперь к этому звуку присоединился ещё один – стук размеренно барабанящих по подоконнику капель.
Реальность обрушивается на меня, словно лавина, погребая под собой остатки полусна-полубреда.
– Время посещения истекло.
– Да-да.
Неловко вскакиваю, роняя сумочку на пол.
– Не торопитесь вы так, – морщится дежурная медсестра. – Последний автобус через полчаса.
– Я на машине, – улыбаюсь ей.
Улыбка выходит кривой и виноватой. Она равнодушно хмыкает и выходит.
– Пока, пап.
Касаюсь губами его лба, провожу пальцами по сухой морщинистой коже руки и – выхожу не оглядываясь. Подсознательно боюсь наткнуться на осуждающий взгляд синих глаз.
Лестница. Бесконечно длинная. Скудный свет трепещущего огня лижет каменную кладку.
Покатые ступени кренятся на повороте. Спотыкаюсь и, повинуясь импульсу, хватаюсь за стену.
Липкая и влажная.
Отнимаю ладонь.
Тонкие, невесомые нити тянутся от камня к коже.
Ледяные мурашки бегут вверх по позвоночнику. Кажется, что мои волосы вмиг седеют.
Словно сквозь вату доносится тихий спокойный голос. Он кажется до боли родным, но только кажется, – слишком спокоен, слишком безучастен, слишком равнодушен..
– И когда маленькая девочка выросла, она взяла веретено, подаренное крёстной, и стала подниматься на самую высокую башню замка. Ведь именно там работала лучшая в королевстве прядильщица.
Голос становится то громче, то тише и вот совершенно стихает. Вакуумная пустота наваливается всей своей мощью, тревога растет.
Нарастает и надвигается словно шквал. И, кажется, я – рыбка, которая пытается увернуться от чудовищной пасти акулы.
Миг – и вот я уже стою посреди дороги.
Стою, словно вкопанная, не в силах сдвинуться ни на миллиметр.
И вижу, как неотвратимо приближается ко мне грузовик.
Я стою, замерев, потому что впервые чувствую упругие нити, опутывающие мои пальцы.
Паутинки оплетают руки, покалывают кожу…
Я вижу маму. Вижу расширенные от ужаса зрачки, открытый в крике рот. Но не слышу ни слова.
Я – рыбка. За мной охотится акула.
Грузовик приближается.
Увы, крестной уже не успеть передать секрет маленькой девочке. Та никогда не повзрослеет.
Чувствую натяжение. Ощущаю нити, готовые вот-вот лопнуть, разорваться в моих пальцах. И одну, больно врезавшуюся в указательный палец, опутавшую его. Больно. До выступившей крови, до стремительно синеющего ноготка…
Мама кидается ко мне.
Нить режет, жжет палец!
Не удержу. Не смогу! Обрываю паутинку. Еле заметно вздрагивает воздух. Что-то в нём лопается, рвётся на грани слышимости – дзинь. И уже не до этого лёгкого звука – резкий гудок, визг шин, скрежет и глухой удар.
Лежу рядом с мамой. Её глаза открыты. Длинные русые волосы разметались по асфальту, волнистыми змейками-струйками стекая в водосток. Дождевая вода бурлит, приобретая густо-алый оттенок. Я поднимаюсь, опираюсь ладонью на асфальт и удивленно смотрю на нее – кожа покрыта чем-то липким, влажным и красным.
Ступор. Мгновение? Вечность?
Кричу, дёргаюсь и – осознаю себя стоящей в комнате. Она погружена во мрак, лишь ярко светится крохотный пятачок. Женская фигура, укутанная в длинный чёрный плащ, замерла на скамейке. На её коленях лежит веретено.
Но я не боюсь её. Неистово я хочу лишь одного – вернуть маму.
Почему я не могу всё вернуть? Боже, да как же так?! Больше всего в этой жизни я хочу вернуть назад их жизни.
И вздрагиваю от чужой мысли.
Я не могу так думать, мне всего шесть лет. Мою маму только что сбил грузовик.
Паутина, паутина. Нити-нити. Почему нельзя вырвать пару нитей из ткани жизни и вплести их в другое полотно?
Резкий звонок разгоняет приснившийся кошмар. Трясущейся рукой нашариваю мобильный и подношу его к уху.
Тревожное «да» тонет в мельтешащей музыке помех.
– Ваш отец… – мгновенно узнаю голос доктора и дальше уже не слушаю.
Спешно одеваюсь, не обращая внимания на только занимающийся за окном рассвет.
Рождающиеся где-то в глубине души слёзы не спешат вырваться наружу. Они душат, комом застревают в горле.
Нужно спешить.
Дорога вьется. Поворот за поворотом. Закрываю глаза и вижу перед собой винтовую лестницу. Открыла глаза – дорога. Закрыла – лестница.
Так и едем: я и мой призрачный кошмар, являющийся каждый раз, когда я моргаю.
В палате всё так же сумрачно и отчего-то холодно. Ёжусь, приближаясь к кровати, дрожу всем телом, наклоняясь над отцом.
Касаюсь пальцами его ладони. Такой теплой, такой родной. И такой чужой одновременно. Авария забрала у меня мать, болезнь забирает у меня отца.
И то, и другое – всего лишь случайность. Такова жизнь, так бывает, – говорят люди и бывают при этом совершенно правы.
Как же сильно я ненавижу случайности! Почему смерти нельзя избежать, почему нельзя вычеркнуть из блокнота костлявой старухи пару имен? Почему нельзя заменить их другими?
Я готова! Вот она я! Берите меня, только верните назад жизнь моих родителей, отдавших мне всех себя и ничего не получивших взамен!
– Пап… – голос срывается, я чувствую теплые слезы на щеках, – они наконец-то нашли выход, но облегчения это мне не приносит.
Он смотрит на меня. В его глазах столько теплоты и нежности, что я задыхаюсь.
«Всё нормально, – говорят его глаза. – Всё хорошо, я не боюсь!»
Я боюсь, понимаешь? Безумно боюсь!
Я хочу сказать: «Ты прости меня, из меня вышла плохая дочь. Я не смогла защитить маму, не смогла спасти тебя», но вместо этого мои губы говорят совершенно другое:
– Пап, ты когда-нибудь жалел, – голос вздрагивает и садится, с трудом я заканчиваю фразу, – что вы удочерили меня?
Он смотрит на меня.
В его выцветших водянистых глазах читаю такое недоумение, смешанное с бесконечной любовью, что мне становится стыдно.
Прикасаюсь губами к его ладони, опускаю голову, он гладит мои волосы, как в детстве. И, кажется, что действительно всё будет хорошо, что скоро вернётся с работы мама и позовёт нас к столу, а потом мы будем сидеть и смотреть телевизор; а прежде, чем уложить меня спать, мама расскажет сказку. Волшебную сказку, которую она никогда не читает, только рассказывает. Которую, возможно, она сама же и придумала.
И, кажется, – время сгущается вокруг нас, становится тягучим и вакуумно-пустым.
– Не уходи… Пожалуйста, только не уходи…
Далекий писк долетает до меня как сквозь вату. Мягкая ладонь врача опускается на плечо.
Слёзы душат. Тьма давит на плечи. Сижу, завернувшись в одеяло, словно в кокон.
Со злостью комкаю призрачные паутинки-нити. Нежно глажу слабые, резко рву острые – их время пришло. Не мне решать.
Не мне?
Злость накатывает очередной волной, топит пытающийся возражать разум.
Не мне?! А кому тогда?
Перед глазами застыли две картинки. Русые волосы, алый асфальт. Выцветшие глаза и тьма больничной палаты.
Картинки накладываются друг на друга. Мельтешат. Сводят с ума.
Судорожно ищу в пространстве и времени нужные звёздочки-светляки и отходящие от них паутинки-нити.
Вот они – еле мерцающие, почти погасшие. Нити спутанные, рваные, острые. Осторожно распутываю их, соединяю, связываю.
– За всё нужно платить, – тихий шелест чьего-то голоса нарушает мою сосредоточенность.
– Знаю, – шиплю сквозь зубы. – Знаю.
В зале ожидания многолюдно и душно. Подхожу к стеклу, прижимаюсь к нему лбом и наблюдаю, как взлетают самолеты. Стальные стрелы, выпущенные в предгрозовое небо, превращающиеся в крохотные серебристые искорки, летящие навстречу своей судьбе.
Яркие звёздочки, из которых тянутся к моим пальцам тонкие ниточки.
Ниточки-звёздочки. Паутинки…
Ломит виски, в глазах прыгают разноцветные мушки. И вот уже мерещится: прижимаюсь я лбом совсем не к толстому стеклу, за которым раскинулось взлетное поле, а к влажному прохладному камню.
Мне нужно взять себя в руки, отойти от стены и двигаться вперед. Вверх по винтовой лестнице. В конце ждёт моя судьба.
Маленькая девочка выросла. Она должна научиться древней магии прядильщиц – не зря же крестная подарила ей веретено. Точёная палочка, заостренная книзу. До боли сжимаемая рукой.
Вот только повзрослевшая девочка не умеет ничего, кроме как разрывать тонкие, словно нить шелкопряда, паутинки.
Объявляют посадку. Прохожу контроль.
По узкому белому коридору двигаюсь к яркой стреле-звёздочке, которая унесёт меня подальше из этого города, из этой страны.
Из этой жизни.
– Приятного полёта, – с вежливой улыбкой стюардесса вернула отрывной корешок.
Опускаюсь в кресло, пристегиваюсь, закрываю глаза и – мгновенно проваливаюсь в сон.
Лестница. Узкая.
Длинная.
Бесконечная. Закручивается, словно змея, вокруг каменного обелиска.
Всё выше и выше.
Ступени скользкие, покатые. Кажется, камень пружинит под ногами.
Поворот и – дверь.
Некоторое время стою в замешательстве. Слишком неожиданно она возникла передо мной.
Низкая. Темного дерева, резная, рассохшаяся.
Сквозь щели пробивается свет.
Свет такой яркий, что лестничные сумерки отступают, словно кошмарные сны. Тьма клубится, обретает очертания и рассыпается в прах – будто твари из преисподней укоризненно взирают на меня из-под лестницы.
На мгновение жмурюсь, прикрываю глаза ладонью. И, ни секунды больше не медля, распахиваю дверь.
Жгущий, нестерпимо яркий свет исчезает.
За дверью комната.
Просторная комната тонет в белесой дымке – не видно ни стен, ни потолка. И в этом переливающемся, клубящемся тумане перемигиваются крохотные светлячки, мерцают, словно утренние звёзды в светлеющем небе.
Дыхание перехватывает. В пальцах ощущается колкая дрожь. А в теле возникает ощущение лёгкости, невесомости. Вакуума, космоса…
Я – рыбка. Но где моя акула?
Тишина, морозная свежесть, абсолютная пустота и – прялка.
И две женщины.
Древние, словно римская империя, зыбкие, будто исчезающий сон, непредсказуемые, словно разбушевавшаяся непогода, неотвратимые, как наступление утра.
Первая женщина слюнявит палец, тянет пряжу. Прядет нить человеческой жизни. Нона.
Вторая наматывает кудель на веретено. Распределяет судьбу. Децима.
Я вижу, как из веретена тянутся в молочно-облачный туман волоски-нити, как вздрагивают светляки-звёзды, ощутив их натяжение. Я чувствую, как из этих крошек-светлячков стремятся к моим пальцам незримые паутинки.
Покалывание в пальцах становится нестерпимым, опускаю взгляд на руки. Несколько нитей перекручиваются, сплетаются в одну, давят, режут пальцы.
Морщусь, кусаю губы, слизываю выступившие на них капельки крови… Сколько я так продержусь? Час, два? Сколько уже времени длится эта пытка? Три часа? Вечность?
Не выдерживаю, шиплю от боли и разрываю их.
Туман сгущается, обретает цвет, глубину, насыщенность. Сон становится реальностью, а реальность – сном. Миры, времена, реальности перемешиваются, оставаясь при этом тем, чем являются на самом деле.
Я вижу салон самолета, я вижу человеческие лица – расслабленные, напряженные, взрослые, детские…
Я вижу молодую женщину в чёрной шифоновой блузке. Белая с золотой пыльцой веснушек кожа, непослушная медь волос. Она спит, привалившись плечом к иллюминатору. И не видит, как стремительно приближается к их самолету сбившийся с курса другой рейсовый самолет.
Но за мгновение до столкновения женщина просыпается. Её зеленые с карими крапинками глаза смотрят прямо на меня.
Словно из зеркала.
Замираю. Становится трудно дышать. Что-то холодеет внутри, обрывается, летит куда-то вниз и вмиг сгорает.
Но лишь затем, чтобы воскреснуть вновь.
– Морта… – шепчут её губы.
– Морта… – вторят мои.
– Добро пожаловать домой, – звучит в голове тихий шелест-шёпот.
Нона и Децима больше ничего не говорят, ничего не спрашивают.
Сажусь у ног сестер, и миллионы, миллиарды нитей устремляются к моим пальцам.
