полная версия

Анатолий Субботин
Мадонна и свиньи

 
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови…
 

Да я пью, пью. Ваше здоровье… Как, однако, рванули кони! Спасибо, папа, что дал мне прокатиться на своей огненной колеснице! Э-ге-гей! Расступись, зашибу! Вот это скорость! Кони горят, щёки летят. Или наоборот? Всё равно – дух захватывает. Сорок оборотов в минуту вокруг Земли. Голова кружится. Довольно! Мне тяжело. Остановитесь! Папа, они меня не слушают! Они несутся обратно к Земле. Я не хочу. Папа, мне страшно…

1996–1997 гг.

Наш гарем

Наш гарем довольно необычен. Начать с того, что в нём всего одна наложница. А евнухов трое. Для одной, пожалуй, многовато. Хотя нет. Ведь хватило же у этой представительницы слабого пола сил и мужества кастрировать нас! «Как?! – воскликнете вы. – Как такое возможно, чтобы юная женщина одолела трёх взрослых мужчин?!» – «Очень просто, – скажу я, – поодиночке». Добавьте сюда, что ей далеко за 30, а мы, хотя и мужчины взрослые, но сравнительно малорослые. Не то чтобы карлики… Нет, я не карлик, я другой!

Короче говоря, в один прекрасный (или злосчастный: теперь не знаю, чего тут больше) день она подняла меня на руки, бросила в мешок и отвезла к этому животному, к этому головорезу-ветеринару. Оказавшись в мешке, я почуял недоброе. Хмель послеобеденного благодушия (а обед был на редкость обильным и вкусным – постаралась, злодейка!) моментально испарился.

– Выпусти меня! – орал я. – Куда ты меня везёшь?

– Не волнуйся, милый, – отвечала она, – я везу тебя для твоей же пользы.

Ни мольбы, ни угрозы не подействовали, и я предстал перед человеком в белом халате с ножом в руке. Тут мне всё стало ясно. Внешне спокойный, но внутренне готовый к прыжку, осматриваясь, куда бы ринуться – в дверь или окно, – я сказал ей:

– Не ты ли 40 раз на дню повторяла, что любишь меня?.. Ладно, пусть ты лгала. Но достаточно было намёка – и я бы ушёл и не вернулся… Нет, ты не веришь в моё благородство, ты хочешь избавиться от меня с помощью этого садиста раз и навсегда!

Я метнулся к окну, но был пойман ею за шиворот. Она усадила меня на колени и, гладя по шее, замурлыкала со слезами в голосе:

– Ты не то подумал. Напротив, я хочу, чтобы ты всегда был со мной, принадлежал только мне. Твои выходы во двор плохо кончатся. Всякий раз, когда ты уходишь, я дрожу от мысли, что больше не увижу тебя. Правда, до сих пор ты возвращался, но вспомни, в каком виде! Чуть живой, грязный, дурно пахнущий кошками… Доверься мне и этому доброму врачу – он удалит у тебя источник беспокойства. Представь, как хорошо нам будет в нашей квартирке! Ты станешь таким домашним, таким моим!

Как молния, поразила меня страшная догадка.

– Я стану ничьим! – закричал я и остервенело укусил её за руку. Так вот он каков, запретный плод – вкус человеческой крови!

– Глупыш! – закричала она. – Если хочешь знать, твой низ никогда меня не интересовал. Он у тебя незначителен. Зато язык у тебя что надо. В смысле языка ты виртуоз и поэт. Ну, лизни меня в знак примирения!

Стараясь вырваться, я бился в её руках, как минтай, от которого, кстати, я без ума. Мои усилия почти увенчались успехом, но тут на помощь ей пришла медсестра. Вдвоём они бросили меня на стол и распяли. Наложница держала за ноги, медсестра – за руки, а хирург… нет, будем выражаться точно: ХЕРург моментально надрезал мне мошонку и вытряс её содержимое. Стой, читатель, и ощути кошмар ситуации! Если ты мужчина, ты поймёшь меня. Фраза «жизнь или кошелёк» бледнеет на фоне свершившегося. «Что деньги, золото?! Что жизнь?! Лучше смерть! – кричал я своим палачам. – Теперь перережьте мне горло!» О, мой самонаполняющийся жидким жемчугом кошелёк! О, неиссякаемый источник богатства и наслаждения! Увы мне, увы! Живодёр не позаботился даже о местной анестезии, не говоря уже о наркозе. Единственным положительным моментом в этом аду был тонкий, едва различимый среди прочих запахов запах валерьянки. Так я лишился страстей.

Как труп, на кухне я лежал. Стерва предлагала мне молока, потчевала рыбой, но у меня было одно желание – выцарапать ей глаза и перегрызть горло. На следующий день желание это увеличилось вдвое, а на третий – втрое, ибо мы уже лежали втроём: я и ещё два подобно мне обезоруженных херувима. Однако, когда мы встали, злость наша упала, улеглась вместе с болью. Всё же мы любим её, нашу хозяйку. Она кормит нас и гладит по шерсти. Она тоже по-своему любит нас.

Раза два-три в неделю к ней заходит султан. Иногда он остаётся на ночь. Сначала я думал, что он склонен к перевоплощению, так как всякий раз не узнавал его. Но потом, присмотревшись к обличиям (числом примерно с десяток), я понял, что всё это разные люди. Слишком они друг на друга не похожи. Одни – подобно нам, настоящие янычары, с усами и шерстью на груди и ногах. Другие – какие-то заморыши, у которых даже голова облезлая. Разумеется, мы недоумевали по поводу столь широкого вкуса хозяйки и ставили ей это на вид. На что она резонно отвечала:

– У меня нет выбора. Они султаны, а я всего лишь наложница.

Но султаны ли они? – вот вопрос. Всё более я склоняюсь к мысли, что это халифы на час («халиф» в переводе на русский – «хахаль»). Ну скажите на милость, какой султан согласится делить свою одалиску с другим, тем более с ДРУГИМИ мужчинами, пусть даже с такими же султанами? А эти иногда посещают гарем вместе, то есть знают и не стыдятся, что они молочные братья, пируют и разве что не впадают в свальный грех. Кроме того, наложница вертит ими как хочет. Если, скажем, сегодня к ней записались несколько халифов, она выбирает между ними одного (благо выбор пока есть), а может и вообще всем отказать под благовидным предлогом, за розоватым пологом. Пленница ли она после этого? Нет, скорее повелительница. По крайней мере, в своём доме. Она уходит куда и когда захочет, несмотря на наши сторожевые протесты и мечами поднятые хвосты, запирает нас на ключ, и нам ничего не остаётся, как только чесать свои яйца… простите, я хотел сказать, то место, где они находились.

И всё же она зависит от них. И даже от нас. По большому, метафизическому счёту она пленница. Предложи ей, я думаю, один из них, пускай самый плешивый и завалящийся, руку и сердце – она бы, пожалуй, согласилась. Но подозреваю, что руки и сердца этих обормотов уже заняты, потому они могут делать ей лишь низкие предложения, то есть предлагают свой низ, который, в отличие от рук и сердец, подобен разменной монете. Но сколько можно довольствоваться мелочёвкой? Годы идут – пора подумать о главном. И она решается (с паршивой овцы хоть шерсти клок!) забеременеть. Сказано – сделано. Выбрана ночь: «пожалуй, сегодня». Выбран партнёр, будущий отец, здоровый, малопьющий, не слишком умный, да где его взять – идеал-то? А утром ему пора – он пошёл. Ты хорошо сделал своё дело – можешь идти. Семя брошено, бомба начинена, ребёнок ворвётся в этот мир, как болид, – можешь идти. Она послала всех халифов на х… А курить она бросила ещё раньше. Настало время великой надежды. Девять месяцев надежды. Она многое успела за это время: она росла вместе со своим ребёнком, пошла с ним в детский сад, в школу, в университет, вышла с ним замуж или женилась… О, воображение, будь ты проклято! Ты – мираж! Ты – Сусанин, заводящий нас в дебри смерти. Ребёнок родился мёртвым.

Это какой-то ГОРЕм, а не гарем. Нет, она, конечно, держится. Повторяю: оно сильное, это слабое существо. Оно сделало ремонт в квартире, покрасило волосы, принимает подруг и мужчин. Но всё реже. У неё появился вкус к одиночеству. Точнее, к одиночеству, скрашенному нами. Она всё более ценит нашу ненавязчивую верность, наше постоянное молчаливое (словно вместе с причиндалами нам отрезали языки) присутствие.

Скоро она тоже лишится страстей. Только не так резко и болезненно. Время обходится без ножа. Да и рук у времени нет. Она успокоится и тогда будет полностью нашей.

Часто вечерами (я люблю эти вечера) мы, евнухи, умываемся после ужина. Наложница принимает ванну. Она выходит оттуда в коротком атласном халатике, на чёрном фоне которого изображены наши дикие братья – тигры. Она включает умиротворяющую музыку и гладит нас по спине. А когда она ложится на спину, расстёгнутый халат сползает с её живота и бёдер. Мы лижем её, ласкаем своими языками, один – пятки, другой – за ухом, а третий – закрытую розу межножья, которая, впрочем, раскрывается после нескольких прикосновений.

Вот, пожалуй, и всё. Осталось представиться. Меня зовут Сёма: в моём роду были сиамцы. Моих друзей – Васька и Мурзик. А как зовут нашу пленницу и повелительницу, я забыл. Кажется, её имя – Легион.

1998 г.

Прости меня, Гоша

У нас в доме завёлся крокодильчик. Звали его Гоша.

На первый взгляд ничего удивительного в этом нет. Но если учесть, что мы живём в уральских широтах… Правда, место, где расположен дом, низкое и сыроватое, возле самой речки (не помню, как она называется). И не удивительно, когда видишь на огороде лягушку или жабу. Но крокодилов я тут прежде не встречал. Да и старожилы такого не припомнят. Откуда же он взялся? А откуда всё берётся? Я думаю: от сырости.

Небольшой крокодильчик: если положить его на ладонь – аккурат от запястья до окончания среднего пальца будет. Словно позавчера вылупился. Я на всякий случай осмотрел курятник, заглянул всем курам в глаза. Ни одна из них не призналась. Тогда я подумал, что, может быть, ЖЕНА поторопилась и как-нибудь мысленно произвела на свет этого разбойника. «Что ж ты, – думаю, – торопишься? Ведь мы с тобой только месяц как женаты. Дай срок. А то в спешке вон что получается!»

Небольшой, но шустрый такой. Носился по горнице, как гоночная машина, опровергая теорию, что скорость зависит от длины лап. И всё норовил мне зубами в палец вцепиться. Предпочитал указательный. Не больно, а только чтобы удержаться. Ему нравилось, когда я болтал им в воздухе. Потрясёшь его, а он и доволен. И дальше бежит.

Это не мы назвали его Гошей. Это его НАСТОЯЩЕЕ имя. Я как увидел его, так сразу понял: не Гена, не Ося, не Митрофан, а именно Гоша.

Появился он у нас днём, а ночью я не мог уснуть. Слушая его топоток по дощатому полу, я боялся, что он заберётся к нам в постель, и если я засну (а сплю я беспокойно, ворочаясь с боку на бок), то могу его раздавить. Осторожно, чтобы не потревожить жену, я сел на край кровати и приблизил к полу указательный палец – забросил, так сказать, крючок. Поклёвка состоялась тут же. Прижимая зелёное чадо к груди, я пошёл в сени. Придётся тебе, дружочек, переночевать в сенях. Погода летняя – не замёрзнешь. Выйдя на веранду, я увидел там жабу. Она была шире и в общем крупнее Гоши, но опасности для него не представляла. Скорее наоборот. «А вот тебе и забава, – сказал я, – задай-ка ей трёпку, если спать не хочешь!» И я открыл следующую дверь – в сени, куда спускались ступени небольшого крыльца. Жаба запрыгала по ступеням вниз и скрылась в полумраке. Я пустил Гошу следом и, заскочив обратно на веранду, быстро захлопнул за собой дверь. Что-то подсказало мне, что я ему милее жабы, и он кинется за мной. Сейчас он пролезет в огромную щель между полом и стенкой! Так оно и случилось. Хорошо же, оставайся на веранде, а в дом проникнуть таким макаром у тебя не получится! Не успел я это подумать, как дверь избы отворилась, и через порог переступила сонная толстуха – кажется, дальняя родственница моей матери, живущая у нас под видом горничной. Чёрт бы её побрал! Глупая баба! И чего ей вздумалось выносить из поганого ведра в час ночи! Она перешагнула через порог – прямо на Гошу.

«Мокрое место»… Вот именно – мокрое место! Сначала мне показалось, что он лежит, раздавленный, в луже, нет, не крови, а воды, прозрачной жидкости, какая остаётся, если прихлопнуть таракана. Но потом я увидел, что он всё же выскользнул, выдернулся из-под ноги. Правда, какой ценой! Кожа его, зелёная благородная кожа валялась отдельно, как сдутый шарик, как сброшенный костюм аквалангиста. Белый, бледный, он бежал ко мне и смотрел на меня. В этом взгляде было всё: и боль, и страх, и недоумение (что случилось? зачем? за что?), и просьба о помощи, и детская наивная надежда. В ужасе и бессилии помочь я отпрянул, попятился под этим невыносимым взглядом. Я открыл спиной дверь в сени и сошёл с крыльца. Гоша догнал меня на последней ступени, силы уже покидали его. Словно готовясь уснуть, он перевернулся на спину и положил голову на ступень.

Резко похолодало, как поздней осенью. В полумраке всё явственней проступали серые черты рассвета. Взгляд Гоши остывал. Я подсунул ему под голову свою ладонь (что я ещё мог?) – ему, похожему своей страшной обнажённостью на человеческого младенца. Впрочем, только ли обнажённостью?! Куда, по-вашему, обращены глаза лежащего на спине крокодила? Правильно, в сторону пола. А глаза Гоши смотрели на меня, и это была ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ голова! Передо мной лежал ребёнок сантиметров 60-ти (как он вырос!). Голый, белый, мой и уже не мой. Меня трясло…

1999 г.

Статуи

Я вижу их почти каждый день, проезжая мимо – на работу и с работы. Они стоят на моём пути в город, а я живу на его окраине. Он и она. Лётчик и парашютистка. Трамвайную линию и автостраду разделяет пешеходная дорожка с деревьями по бокам. В этой аллейке они и стоят. Не рядом. Между ними метров 30. Они смотрят в одну сторону, на город, на север, но видят они не совсем одно и то же.

«Как я счастлива, что живу в такой стране, что нужна партии и народу! Идёт борьба за светлое будущее. Идёт стройка. И многое уже построено. Осталось освоить север. Вот где я сумею помочь и пригодиться! Север дик и труднодоступен. Белые медведи до сих пор не читали товарища Ленина. Он отгородился от мира холодом и бездорожьем. Как мелкий собственник, отгородился он. Но я зайду к нему с неожиданной стороны. Я выучилась прыгать, и запрыгну на него сверху. Кстати, на севере светло даже ночью. Это от обилия снега. В самом деле, города и сёла зимой выглядят светлее, коммунистичнее. Значит, нужно устроить постоянную зиму. Сегодня же напишу письмо в ЦК. Пусть дадут учёным задание, чтоб они работали над похолоданием. Нужен второй ледник. И маме напишу. Мама, как я завидую мамонтам, ведь они жили при коммунизме!

Счастлива ли я? Да, потому что в моей жизни есть цель. Но какая муха мешает мне думать и идти вперёд, щекоча мой затылок? Это чей-то взгляд. О, я знаю эти взгляды! Они посягают на цельность моей натуры, от них можно забеременеть. Стоит только обернуться. Ни за что не обернусь! Ведь тогда я не смогу прыгать, не смогу осваивать север, а я хочу быть полезна целой стране, а не одному мужчине. Сейчас не время. Может быть, потом, в светлом будущем.

Однако где же самолёт? Где аэродром? Сколько ни иду – никак не выйду за черту города. Либо он разросся, либо я заблудилась. Надо спросить у прохожих. Но они так мельтешат, что и рта открыть не успеваешь. Чёрт с ними! Меня ничто не остановит. Не будет самолёта – дойду до Арктики пешком. А парашют перешью в палатку».

Футболка, шальвары, грубые ботинки и рюкзак за плечами. Всякий ли поймёт, что видит перед собой парашютистку? Ах уж этот соцреализм с его экивоками! Я тоже сначала принял её за простую туристку, но потом обратил внимание на высоко поднятую грудь и гордо вскинутую голову. «Нет, – сказал я себе, – в рюкзаке у этой девки не крупа и котелок, а кое-что имеющее отношение к небу, и это птица высокого полёта».

«Вася, что с тобой происходит? Ведь ты же здоровый мужик, заваливший однажды в рукопашной медведя! В тебе два с половиной метра росту, шея и ноги твои как столбы. Ты лётчик-ас, первый в отряде, способный достичь любых горизонтов, совершить по указу партии любой пируэт, начиная со штопора и кончая мёртвой петлёй. И вот все горизонты тебе заслонила женская задница! Боже… отставить, бога нет… товарищ Сталин, помоги мне взять себя в руки! И командир уже заметил. Что-то, говорит, Василий, голова у тебя полегчала, в облаках витает, причём отдельно от тела. Вижу, говорит, какие слова ты выписываешь, пользуясь самолётом как авторучкой. Да, пишу. Ни вылета без строчки:

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, МАША!

А когда у неё прыжки, я готов оставить штурвал и прыгнуть за ней следом. Без парашюта, который не положен по инструкции, чтобы, значит, пилоты не бросали своих машин при малейшей опасности. В пустоте она ЗАМЕТИЛА бы меня, простирающего к ней руки, и увидела бы силу моих чувств, и дала бы себя обнять, а то и вовсе отдалась бы. Как это, наверно, здорово – любить в свободном падении! Прежде чем разбиться, они успели кончить. Стоп-машина! Не туда занесло. Надо договориться на берегу, надо объясниться на земле. Пока не поздно. Вот сейчас догоню её и скажу всё, что о ней думаю! “Маша! Ведь вас Машей зовут? Не отпирайтесь, я слышал, как вас окликали подруги. Да, я лётчик. Но речь пойдёт о моём брате, тоже лётчике. Понимаете, он вошёл в штопор и никак не может из него выйти. Нет, он не пьёт. Он стоит на пороге великой измены – измены делу партии и народа. Он готов изменить и собственной жизни. Как при чём тут вы! Ведь изменяет-то он с вами… вернее, из-за вас. Вы украли у него голову, и округа уже темнеет от ужасных слухов. Было несколько писем с требованием прекратить опасные лётные испытания и впредь не доверять дорогостоящие аппараты безголовым роботам. Командир грозит трибуналом, обвиняя брата в разгильдяйстве. «Ещё, – говорит, – раз забудешь голову дома – прикажу её сжечь, как кожу царевны-лягушки. Полетишь тогда у меня прямиком к Кощею Смертному!» Вы разбили брату сердце, и если срочно не вмешаетесь, может треснуть всё тело. Выходите, пожалуйста, за него замуж, иначе он плохо кончит. А с вами он кончит хорошо, по крайней мере, естественно. Это ничего, что вы в глаза его не видели. Он очень похож на меня, вылитый я. Да, и зовут нас одинаково! А как вы догадались?..» – «Ну вот что, влюблённый близнец, впредь советую не раздваиваться. Я принимаю твоё предложение. Но не потому, что воспылала к тебе страстью или, скажем, пожалела тебя. Просто я не выношу разгильдяйства и не потерплю государственной измены. И я делаю этот шаг из ПАТРИОТИЧЕСКИХ соображений… Маша, Маша! Я кричу, а она не слышит – почему? Почему я и сам не слышу себя? Если бы я оглох, до меня бы не доносились никакие звуки, а мне шумно от проносящихся мимо авто и трамваев, я улавливаю трепет птичьих крыл и тихие всплески эфирного моря. Нет, я не оглох. Значит, дело в моём голосе. Это похоже на сон, когда хочешь крикнуть и не можешь. И просыпаешься. А я не просыпаюсь – следовательно, не сплю. И вот ещё странность: между нами не меняется расстояние. Я ускоряю шаг – и она ускоряет шаг, я останавливаюсь – и она останавливается. Короче, между нами всё те же 30 метров. Я подумал бы, что она играет со мной, если бы не был уверен, что она не слышит и не видит меня (она ни разу не оглянулась). И всё-таки, всё-таки… Возможно, есть другие чувства, и, возможно, она улавливает меня своей антенной-позвоночником. Улавливает не как Маша Васю, а первородно – как самка самца.

Я бросился за ней что было сил, но и она пустилась во весь дух. Мы неслись сквозь колючие кусты и высокие травы, разбрызгивая в разные стороны перепуганных зверей и птиц, в кровь царапая свои обнажённые тела. Она визжала, я орал как зарезанный. Впрочем, почему «как»? Стрела Амура (только попадись мне, щенок, все крылья повыдергаю!) глубоко проникла – не достать – и больно колола сердце. Боль придавала мне злости, злость придавала мне сил. В моих рогах свистел и путался ветер. Мои копыта высекали искры из подвернувшихся под ноги камней. Стой, сука, оглянись и смотри, до чего ты меня довела! Я, покровитель лесов и их обитателей, не обидевший никогда прежде и мухи, раздавил, гонясь за тобой, гнездо, зашиб оленёнка и сбил с ног медведя! От моих искр возгорелось пламя, и за нами начинается пожар. Но и это меня не останавливает. Эх, жаль, нет под рукой самолёта: живо бы её догнал! Самолёты изобретут только через три тысячелетия. Эти люди – такие тугодумы! Стой, дура! Я знаю, ты влюблена в этого недоделанного Нарцисса! Но он никого не может любить, кроме себя. Его удел – онанизм, потому что у него нет главного. То, что у него есть, – это насмешка над мужским достоинством. Красивую оболочку ты приняла за сущность, а надо зрить в корень. Ты дура, потому что девственница. Остановись, и я сделаю тебя умницей. Я открою тебе ворота в мир НАСТОЯЩЕЙ любви! Знаю, тебя напугали, привели в священный трепет размеры моего ключа, но поверь мне, девочка, на слово: это ОБЫКНОВЕННЫЙ ключ, ну, может, самую малость больше нормы. Просто ты не знаешь своей глубины и явно себя недооцениваешь. Дай мне шанс – и то, чего ты боишься, станет твоей любимой игрушкой, которую без конца ты будешь поднимать с пола (с пылу с жару) и прятать в укромные места, и восторженно хлопать в ладошки при виде бьющих перламутровых струй. И ты будешь спрашивать себя: как я могла любить этого пустоцвета Нарцисса?! И мои козлиные ноги покажутся тебе верхом совершенства. Смотри, я бегу за ТОБОЙ, а за мной гонится толпа вожделеющих нимф. Одна другой моложе и красивее. Они устраивают драки за право принадлежать мне. Я работаю как бык-производитель, но мне с ними скучно. Честно говоря, я не хочу тебя. Зачем же я бегу за тобой? Так, знаешь ли, по традиции, по инерции… Мне нравится, что ты меня не любишь. Это такая роскошная редкость в моей жизни! Возможно, я хочу, чтобы ты любила меня по-другому, не как эти нимфы, не за крайнюю плоть, а за душу поэта, как, возможно, ты любишь Нарцисса. Я зову её, а она не слышит, и между нами всё те же 30 метров.

Сколько лётчика ни корми, он на север смотрит! И доказательство тому – толстый свитер, кожаная куртка, подбитая мехом, и унты на ногах. Да и небо всегда оказывает прохладный приём. Но отчего это у нашего героя очки на шлем полезли? Неужели увидел впереди северное сияние? Нет, до сияния ещё далеко. Горизонты задёрнуты мраком. Где ж ты, где ж ты, моя Сулико? Неужели в созвездии Рака? А-а! Вот ты куда, голубь, смотришь! Что ж, вкус у тебя есть. Хороша девка, особенно со спины, а тебе ничего другого и не видно. Ну ладно, некогда мне тут с вами! Вы стоите, прохлаждаетесь, а меня работа ждёт. И так всегда: я езжу на работу, а они стоят, я езжу, а они стоят. Но ведь должно что-то измениться в этом мире! Да, я изменюсь, я умру. Следовательно, они оживут.

Он подошёл к ней тяжёлым шагом командора и гулко шлёпнул её по заднице, так что голуби слетели с её плеч. «Чего вы себе позволяете!» – воскликнула она возмущённо. «Брось, Машенька, – сказал он. – Давай лучше выпьем и трахнемся. Всё равно нам больше ничего не остаётся. Вот ты ждёшь самолёт, а самолёта нет и не будет. Заводы и фабрики встали. Рабочий класс, давно не получавший жалованья, разжалован в лоточники и обжалованию не подлежит. Ты помнишь, как всё начиналось? Правильно: с мешков и продразвёрстки. С чего начали, тем и кончили. Мы стоим на месте. А жизнь ушла далеко вперёд. Наши идеи мертвы. Скажу больше, только дай слово, что не испугаешься. – Он взял её за руку и шепнул на ушко: – Видишь ли, нас ТОЖЕ нет! Человек жив своим внутренним содержанием, и если из него этот мотор достать, что останется? То-то! Не веришь? Ударь меня в грудь. Мы звеним, как пустые бочки. Снаружи мы каменны, а внутри пусты. Время стоит, и единственное, что мне нравится в этом тотальном застое, – это то, что стоит у меня в штанах. Помнишь крылатую фразу: мир спасёт амур? Поэтому перестань ломаться и давай будем спасаться! Ну и что, что среди бела дня и люди смотрят? Ведь мы же мертвы, а с мёртвых какой спрос! Это как во сне, где всё можно, где всё проходит безболезненно и без последствий. Хочешь – трахайся, не предохраняясь, хочешь – пусти себе пулю в лоб. Всё как с гуся вода. Ты ничем не рискуешь. Да-да, Машенька, мы не реальны, мы снимся друг другу, мы спим, так уж давай спать по-настоящему!»

И он-таки овладел ею. Ничего подобного мне видеть не приходилось. Это была МОНУМЕНТАЛЬНАЯ любовь. Камень о камень. Стоял страшный грохот, от которого лопались пионерские барабаны и осыпа́лись буквы политических лозунгов. А город подумал (три раза подумал): учения идут. Даже люди, находящиеся поблизости, не могли уяснить себе истинную причину шума, поскольку любовников тактично укрывало плотное белое облако летящей с них многолетней извёстки. Лишь бывшего вождя бывший соратник, который стоял чуть впереди и правее, на призаводской площади (потому что завод носил его имя), разглядел в своё пенсне (прибор заоблачного видения) такое дело и скрипуче взвизгнул: «Скоты! Вытворять такое в общественном месте! Куда смотрит милиция! При товарище Сталине вам живо бы дали по 100 лет одиночества!» А дерзкий лётчик не спеша завершил свой полёт, поблагодарил бортпроводницу поцелуем в шею и только тогда ответил человеку, ещё недавно большому и почитаемому: «Старый козёл, в тебе говорит зависть. Ты всегда был импотентом и лечился кровью младенцев. Но и это тебе не помогло. Что же касается общественного места, то кто не знает о твоей жуткой извращённости! Сделать женщине куннилинг – сам бог велел, но лизать задницу мужчине, пусть первому человеку в стране, – это уж вы, батенька, хватили! Да вы просто порнозвезда какая-то, выражаясь современным языком! Взгляни на него, Машенька: ноги согнуты в коленях, одной рукой опирается на тумбу, другую пытается приподнять (вперёд, мол, к победе коммунизма)! И такие люди стояли у руля! Мы считали их полубожествами, думали, что они из другого теста, а они отличаются от нас только краской. Сколупни с них позолоту – и там тот же камень, та же пустота. Нет, чтобы в этой стране произошли перемены к лучшему, нужен качественно иной мозг, и я голосую за инопланетянина».

– Ненавижу, ненавижу! – вдруг расплакалась Машенька. – Они отняли у меня всё! Я шла за ними, я им верила, я на них рассчитывала! А теперь у меня ничего нет. Прохвост! Сейчас я вырву твою козлиную бороду и пущу её по ветру!

– Что ты, что ты! – испугался лётчик. – Не делай этого, не подливай масла в огонь! Мы и без того живём в КОЗЛИНЫЕ, сатирические времена. И потом, в бороде у дедушки – вся сила, без неё он рассыплется, а он должен стоять, как вечный памятник нашему идиотизму. Пусть он себе стоит, а мы пойдём куда глаза глядят.

И они отправились, обнявшись и утешая друг друга. Я хотел последовать за ними, чтоб узнать, куда же глядят их глаза, но не смог двинуться с места. В ужасе я обнаружил, что нахожусь на пьедестале и каменею. И во рту моём застыл крик.

1996 г.