Анатолий Приставкин
Все, что мне дорого. Письма, мемуары, дневники

Праздник в чужом окне

Цветы для Пиаф

Это было в первую мою поездку на Запад и прямо в Париж в группе писателей, и были автобусные экскурсии в Шартр, Тур и другие города, а потом был сам Париж, где молодой хлыщ из советского посольства, с наглой рожей, заглядывая в бумажечку, проинструктировал группу номер такую-то (как мы числились), как себя вести и куда можно и куда нельзя ходить.

Мы записали все подробно-подробно: и Сан-Дени, и Плас-Пигаль, и другие злачные, категорически не рекомендованные нам места, и, как только нас отпустили в город, мы ринулись их искать. Но об этом я еще расскажу.

А потом с нас собрали по нескольку франков для цветов на кладбище и привезли к стене коммунаров, где мы должны были положить по одной красной гвоздике, что мы и сделали.

Вторая гвоздика, как мы уяснили, предназначалась всяким там вождям компартии Франции, их могилы, роскошно оформленные дорогим мрамором, находились тут же и на фоне других могилок, даже самых знаменитых, но приплюснутых друг к другу, выглядели, как ныне бы выглядели могилы каких-нибудь «крестных отцов» из солнцевской мафии: безвкусно, но вызывающе богато.

А наша сопровождающая от фирмы «Транс тур», красивая женщина, чешка, простодушно объявила, что автобусы, за неимением места, поставлены у противоположных ворот, так что нам придется пересечь все кладбище.

Мы, выражая небывалый энтузиазм, согласились пересечь это кладбище, ибо сразу поняли, что это маленькая хитрость, благодаря которой мы увидим и могилы великих: Бальзака, Гюго и других.

И вдруг среди них – могила Пиаф: скромненькая, такая же крохотуля, какой в жизни была она сама. Кусочек серого камня, но такого драгоценного для нас для всех.

А я, уж не помню почему, но не захотел я отдавать свою вторую гвоздику богатеньким коммунистам, у них там хватало всего: и венков, и цветов.

И тут достал из-за спины скромненький мой цветочек и пробормотал, не для стукачей, а для понимающих, что Морис Торез был прежде всего мужчиной и, конечно, одобрил бы меня, если бы узнал, что цветок, предназначенный для него, я отдаю этой великой женщине, которую звали, кажется, парижский соловей…

Я вовсе не был уверен, что Морис Торез был прежде всего мужчиной. У коммуняк, в общем-то, у любых, чувства так заморожены ихним марксизмом, что они и цветов-то не замечали.

Но вот я так сказал, а потом положил цветочек на серый камень, а вся группа вдруг мне зааплодировала.

Это был единственный тогда цветок.

Но я тогда же дал себе слово побывать еще, если нас еще выпустят в Париж, и принести сюда букет роз.

Слава богу, уже не от коммуняк, пусть даже французских, они, по-моему, везде одинаковые, а от небогатых русских, которые и сам-то Париж смогли понять благодаря ее песням.

Ночь на Монмартре

Эти слова у меня вертелись прямо на языке, про праздник, который в чужом окне.

Ну, представьте замороченных, запуганных советских писателей, у которых и денежек-то наскреблось на эту поездку, лишь когда они залезли в долги, и которых, прежде чем выпустить за рубеж, пропустили через все возможные мясорубки и фильтры, поставленные недремлющими органами; напоследок им выложили, от щедроты души, по тридцать с чем-то франков, это, кажется, долларов шесть-семь… И произнеся нечто вроде: езжайте, смотрите, но берегите честь и помните, что вы советские люди, отпустили наконец в Европу.

О том, что мы советские люди, мы не то что не забывали, а не смогли бы забыть, если бы и захотели. Когда мы вылезли из автобуса, толпясь в ожидании дальнейшей участи у подъезда какой-то гостинички, мы сразу же, это понятно, уперлись глазами в витрину ближайшего магазина и вдруг поняли (навсегда!), что мы даже не нищие туристы, а мы русские нищие туристы, которых в голом виде представили этой самой Европе.

После этого иметь франки расхотелось вообще.

Один мой приятель рассказывал, что в одну из поездок, самых-самых тогда первых, руководство писателей решило поощрить достойных, ну, скажем, тех, кто верно прислуживает, и с десяток писателей привезли сюда, в Париж.

Прилетели ночью, разместились в какой-то малоуютной гостиничке, а утром, едва позавтракав, вылезли на белый свет и так же, как мы, уперлись в витрину магазина. И так долго ее рассматривали, что не заметили, как из дверей вышел сам организатор и вдохновитель поездки Виктор Николаевич Ильин, прежде генерал КГБ, а ныне оргсекретарь писательского Союза, имевший задачу бдительно следить за чистотой помыслов, да и рукописей, вверенных ему творцов. Они же инженеры человеческих душ.

Неизвестно, долго ли он разглядывал тощие писательские зады и сверкавшую за ними и заполненную товаром обыкновенную для Парижа, но не для наших людей, ту самую витрину, но вдруг раздался его возглас: «Бе-зо-бра-зи-е!»

Попробуйте услышать, когда вы ступили на чужую землю, и чувства и нервы до предела обострены, и вы хотите что-то увидеть и понять с первой минуты, а это, конечно же, витрины магазина, без которых, как утверждал Герберт Уэллс, город – как человек без глаз… И вы впервые в жизни теряете ту самую настороженность, которая сопровождала вас всю жизнь в России и не давала смять вас и уничтожить, и в этот необыкновенный момент раздается, как небесный глас, знакомый до боли чуть скрипящий баритон:

«Бе-зо-б-ра-з-и-е!»

Конечно, относилось это не к писательской шантрапе, каковой ее числили про себя вышестоящие начальники, а к витрине магазина, ненароком тут оказавшейся, но, по словам моего приятеля, все вздрогнули от этого хорошо поставленного руководящего голоса и сперва замерли в ужасе, а потом отпрянули, принимая должный для советского человека, то есть гордый и неприступный, вид… Дескать, что там витрина, видели мы их в гробу, и никого она из нас не интересует.

Но витрина на то и витрина, чтобы показывать, чем живет город. И понятно, что если даже нам демонстрировали Нотр-Дам или Александровский мост, то мы все равно, скашивая глазок, усматривали и видели остальное, которое нам как бы и не полагалось видеть: туристские ларьки, развалы книг, и витрины с картинками Парижа, и многочисленные кафешки, где за чистыми стеклами восседали, словно на картинах Ренуара, натуральные всамделишние парижане и с несколько скучающим выражением лица попивали свой утренний парижский кофе.

Это же я увидел и на Монмартре, куда пешочком, не очень близко, дошел, добрался, долез, все в гору да в гору, но слава богу, он отовсюду виден и не заблудишься, пока топаешь, морщась от набитых мозолей, по узким и не очень даже знаменитым улицам светлой парижской ночью.

Почему ночью? Да потому что днем своя программа, а ночь нам милостиво отдавали наши организаторы, хотя это не было, наверное, положено.

Забравшись сюда по крутым улочкам и многим, многим ступенькам, на которых, как на трибунах, сидели молоденькие парижане и взасос, не обращая ни на кого внимания, целовались с парижаночками, я бродил по странному этому кусочку Парижа, как по необитаемому острову, ощущая себя Робинзоном. Я был без языка, без имени (ибо паспорта у нас сразу же отобрали), без денег…

Можно считать, что я был как бы бестелесный, ибо меня никто не замечал.

Но я-то точно был.

И если не был запечатлен тамошними бойкими глазастыми художниками, хотя это, наверное, не так уж дорого, то в воздухе, в молекулах, в ионах, которые складывались на тот момент в особенной атмосфере Монмартра, где-то остался мой скромный контур, ибо ничто не исчезает совсем. В этом я уверен. И еще более уверен, что и во мне, в моей внутренней структуре, где-то отпечатался – может, чуть размыто и суетливо – этот островок Парижа.

Я вошел в знаменитый белоснежный Сакре-Кер, и была там, на мое счастье, ночная служба, и можно было отдыхать и думать о чем-нибудь совсем прекрасном: о Монмартре, о Париже… Немножко о себе.

Мешало, но сначала не слишком, что захотелось пить.

Сперва я подумал, что это никакая не проблема, найти какой-нибудь фонтанчик да напиться, но фонтанчика на Монмартре не было. И туалета не было… бесплатного, я имею в виду, а платить за вход в платном туалете было, понятно, нечем.

Так я, умирая от жажды, почти как в пустыне, хотя в это трудно поверить, между тем не оставил ни на минуту моего ночного Монмартра. Я просто знал, что другой ночи для него у меня в жизни не будет. И я бродил от кабачка к кабачку и смотрел в окошки, ощущая прямо-таки кожей, как хорошо быть тутошним жителем и сидеть, коротая время за каким-нибудь столиком и попивая напитки. Даже воду.

Я не завидовал. Честное слово. Я наслаждался их наслаждением и веселился их весельем. Если меня как бы не было, то, значит, я был теми, кем я любовался.

Один лишь раз, но очень неожиданно, я услышал за спиной слова, произнесенные по-русски. Я даже не обрадовался. Я знал, что здесь язык никакой, а мой тем более, не нужен. Но я оглянулся и увидел парня и девушку.

И они почему-то догадались и спросили: «Вы русский?»

Как они догадались, может, я что-то произнес вслух, рассчитывая, что все равно никто не поймет? Да я мог просто разговаривать сам с собой и не замечать этого. В общем, они спросили, и я ответил, что я из Москвы.

Они почему-то удивились. В ту пору москвичей здесь было немного. Они же оказались русские, но которые живут в Париже. Их родители когда-то уехали из России, а эти, молодые совсем, не знают своей бывшей родины, но мечтают туда съездить. Как там сейчас?

Я не знал, что им ответить. Я сказал: «Нормально». А они кивнули согласно, потому что они жили в нормальном городе и другой жизни не могли знать. Они представляли, наверное, что в Москве так же нормально, как в Париже.

Но хоть и были они настоящие парижане, но и им было интересно, оказывается, как и мне, заглянуть в окно кабачка на Монмартре, на тамошнюю разгульную жизнь.

Мы еще обсудили изобретательного хозяина, который повесил под потолком какие-то, наверное вышедшие из употребления, ассигнации, так что посетители сидели прямо под деньгами… Шелестящими от вентилятора над головой.

А потом мы простились, и, встретив зарю, растворившую в белом сумраке огни лежащего внизу города и обесцветив его, я побрел вниз, а по пути увидел в мусорном ящике раскладной выброшенный зонтик, почти целый, и взял его. У него была сломана одна растяжка. Для нашей нормальной, российской жизни это был пустяк. Я привез его в Москву и подарил сестренке. Павлик, ее муж, починил зонт, и сестра, кажется, пользуется им до сих пор.

Что за странная деревня?

Поговорка такая: «Что за странная деревня, хлеба не на что купить!» Примерно то же мы ощущали в Париже.

Нет, разговор идет не о каких-то тряпках, но о чем-то, без чего сама поездка становится не совсем полноценной: памятная, скажем, открыточка полюбившегося собора, путеводитель, билет в музей, не предусмотренный программой (таковым был почему-то музей Родена), да и просто стакан воды, без которого я тогда чуть не умер… Господи, так хотелось пить!

Случилось, в Шартре, это был практически первый городок Франции на нашем пути, после ужина – как нам показалось, не позднего и относительно сытного, в сравнении с очень экономной столицей, с невероятным количеством клубники, – нам разрешили погулять.

Не хочется каждый раз объяснять, что слова такие, как «разрешили», «отпустили» и т. д., были нормальными для той нормальной нашей жизни. Может, они точнее ее определят, чем какие-то многие описания.

Мы ринулись на улицу с ощущением первой долгожданной свободы. Были майские сумерки, и знаменитый Шартрский собор на фоне еще светлого неба прорезывался своими башенками и куполами, будто какие-то горные вершины.

Мы уже были о нем наслышаны (даже начитаны), но мы еще не догадывались, какое это будет чудо при близком соприкосновении, наутро, когда мы туда войдем.

А сейчас мы обошли его со всех сторон, темную громаду, пахнущую теплым камнем и еще чем-то подвальным и неподвижным, и пошли бродить по улицам, которые оказались почему-то совершенно пустынными.

Однажды лишь в самом конце какой-то прямой улочки я увидел одинокую фигуру и обрадовался: значит, французы, которых мы еще не успели увидеть в лицо, кроме радушного хозяина кафешки, который накормил нас до отвала душистой клубникой, тоже гуляют по своему городку. Каково же было разочарование, когда предполагаемым французом оказался человек из нашей группы, забредший на ту же улочку, только с обратной стороны.

Единственной приятной неожиданностью оказалась коробка, обнаруженная у какого-то подъезда и набитая доверху газетами и журналами, выброшенными за ненадобностью.

Я тут же всю ее исследовал, всю перекопал и обнаружил несколько едва потрепанных прошлогодних номеров «Фигаро», которые я тут же забрал на память, радуясь своей удаче.

Утром за завтраком я похвалился находкой. Сидевший напротив Алик Ревич, чуть усмехнувшись, произнес, что и он покопался в этой коробке, но, видимо, уже после меня, ему уже достались одни спортивные журналы.

А Игорь Минутко со вздохом добавил, что, когда он обнаружил коробку, там были уже одни газеты, из которых он выбрал пару каких-то иллюстрированных еженедельников.

Тут мы все трое громко заржали, так что и смуглый алжирец официант нам белозубо улыбнулся. Если бы он понимал, чему мы радовались.

Теперь каждый раз перед сном мы, почти как истинные французы, могли полистать на сон грядущий очередной номерок, рассматривая всякие рекламы и картинки с обнаженными девицами.

Но, случилось, в автобусе, в том самом, экскурсионном, который нас возил, вышел из строя микрофон, по которому вещала наша прекрасная блондинка-чешка.

Вызывать мастера за двести километров от Парижа или прямо заменять автобус было, наверное, дорого и не с руки, и бедная чешка надрывала голос, чтобы что-то нам по дороге рассказать.

И где-то на остановке, во время обеда, я вызвался посмотреть аппаратуру и тут же обнаружил мелкую неисправность: перетерся проводок, идущий к микрофону.

При помощи перочинного ножа и найденного у кого-то лейкопластыря я починил провод, и микрофон снова заработал, на радость всей нашей группе и, конечно, нашему гиду.

На следующей же стоянке она торжественно объявила, что фирма приносит мне, как русскому самородку, благодарность и просит принять небольшой подарок.

Это была бутылка красного вина бордо и знаменитый, знакомый по каким-то книжкам сыр камамбер: круглая толстенькая коробочка с яркой этикеткой.

Вся группа собралась взглянуть на драгоценный подарок; одни предлагали сразу же выпить и закусить, другие советовали везти в Москву и показать друзьям, чтобы и они увидели, что такое настоящее бордо и настоящий камамбер!

В какие-то времена еще сломается микрофон и я смогу такое получить!

Несмотря на активные уговоры Игоря Минутко разделаться с заветной бутылкой тут, на месте, и почувствовать Францию еще лучше, в свете выпитого, я внял совету вторых и привез подарок в Москву.

Сыр, правда, не выдержал жаркой погоды и взбух до неприличия, так что коробка из плоской превратилась почти в круглую. Я не уверен, что мы смогли проникнуть в тончайшие вкусовые нюансы редкого сыра, он был противен, но мы его все равно съели.

А вино оказалось вполне приличным, но, по отзыву моих друзей, ничем было не лучше, чем какая-нибудь болгарская «Гамза», которую мы тут же добавили в большом количестве для полноты ощущений. Ведь не единой бутылкой жив человек.

На улице Мари-Роз

С детского сада мы помнили, что наш дедушка Ленин проживал в Париже на улице Мари-Роз и готовил там для нас революцию. И понятно, что по просьбе наших организаторов нам будет предоставлена фирмой редкая возможность посетить это святое для каждого россиянина место.

Ах, лучше бы придумали они посещение, скажем, могилы Бунина и других великих русских на мемориальном кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под Парижем. Но туда наших соотечественников не возили.

Еще в Москве, на одной из очередных проработок будущей группы, было нам задано купить в складчину сувениры, и в том числе непременно гипсовый бюстик Ленина и памятные значки для музея-квартиры на улице Мари-Роз.

Так мы и сделали, и кто-то из группы вез традиционную водку для подарка водителю, гиду, кому-то еще, а одной из наших дам – кому я сейчас уже не помню – досталось тащить гипсового Ленина. Его мы торжественно и преподнесли старичку-пенсионеру, который показывал нам музей.

Старичок был еще бодрый, нарядно одетый, он встретил нас еще в подъезде и просил не слишком шуметь на лестнице, ибо жильцы, как бы это выразиться… Не очень одобряют эти посещения.

Мы почти молча, друг за другом поднялись на какой-то этаж и проникли в довольно просторную квартиру.

Старик принялся рассказывать что-то хрестоматийное об Ильиче, попросив не слишком ходить по квартире и не открывать одну из дверей, ведущую якобы в чужое жилье, а мы, кроме нескольких женщин, покорно выслушивавших все, что положено выслушивать, расползлись по квартире, заглядывая в окошко и трогая книги на полочке, которые наш вождь, судя по всему, читал на досуге.

Но книги Владимира Ильича оказались не книгами, а бутафорией, под обложками была пустая бумага. А вскоре меня отозвал Игорь Минутко, который, конечно, сунул голову туда, куда нам не рекомендовалось, в узкую дверку, ведущую, как оказалось, ни в какое чужое жилье, а в кладовочку, и таинственно сообщил, что советует мне туда заглянуть.

Я тихохонько прошел в коридорчик, приоткрыл странную дверь и чуть не ахнул; там навалом, чуть ли не до потолка, лежали сотни гипсовых бюстиков дедушки Ленина, всех размеров и фасонов.

Мне представилось, как бедный пенсионер, живущий на скромную плату, предоставленную советским посольством, и ненавидимый жильцами дома, нанимает по ночам грузовик и под покровом темноты грузит этих бесконечных одинаковых вождей, чтобы вывезти их на свалку.

Но возможно, что ему не совсем удобно, по идейным соображениям, вываливать на помойку в таком количестве вождей мирового пролетариата, и он мутузит их по головам железной палкой, которую я тоже приметил в углу кладовой, неистово и зло превращая анонимные шедевры соцреалистического искусства в обыкновенные куски мела.

А потом он каждый раз вздрагивает от ужаса, когда очередная и шумная группа русских туристов, вваливаясь в музей, извлекает еще один ненавистный ему гипсовый бюстик. «Лучше бы подарили бутылку водки», – с тоской думает он.

Мы простились с трогательным стариком, он стоял на пороге квартиры и, облегченно вздыхая, сверху смотрел на нас, как мы проходим этажи. А мы радостно помахали ему ручкой, с робкой надеждой, что больше никогда сюда не вернемся.

Такие большие бульвары

Все началось с того самого краснощекого хлыща из советского посольства, который популярно нам объяснил про все злачные места, которые надо обходить стороной. Ровно через час после появления на улицах Парижа мы уже стояли на запретной улице под названием Сен-Дени, рассматривая бесконечные секс-шопы, секс-кино и просто стоящих у подъезда «девочек», в одних колготках и легкой одежде до пояса, опытными глазами вылавливающих потенциальных клиентов. К нам они даже не цеплялись. Было очевидно (во всяком случае, для них), что мы не из тех, кто им нужен.

Проезжали машины, хотя улочка была тесна: в один лишь ряд и только в одну сторону, а рядом шумел просторный Севастопольский бульвар, и прямо тут же, из машин, через окошко начинался торг, и девочки, которым повезло, оживляясь, вскакивали в приоткрытую заднюю дверь и уезжали.

Так, постаивая втроем: Ревич, Минутко и я, с некоторой скрытой растерянностью озирая бесконечные, ярко высвеченные огненно-красные рекламы и витрины с фотографиями обнаженных девиц и решая, в общем, неразрешимую задачу, стоит ли потратить последние франки на какой-то из фильмов, показ которых, как нам пояснили, по понедельникам стоит гораздо дешевле, вдруг узрели необычную картину: по противоположному тротуару продвигались странным образом человек десять туристов из нашей группы, в основном женщины, во главе с бывшим полковником-отставником, который считался нашим руководителем. Якобы он был военный писатель из какого-то провинциального городка.

Так вот, все они передвигались цепочкой, крепко ухватившись друг за друга и озираясь по сторонам, так их, видать, здорово припугнули во время собеседований; да и сам полковник хоть и вышагивал, как петух, бойко впереди, но был настороже и лишь по временам, оборачиваясь к остальным, разъяснял, по ходу дела, ужас и кошмар открывшейся им картины злачных парижских мест.

Женщины согласно кивали и робко интересовались (это мне рассказали потом), а сколько зарабатывает парижская проститутка.

– Да крохи! – вещал бойкий полковник. – Не видите разве, что они голы?!

Группа скрылась, а мы, так и не решившиеся, кроме Минутко, потратиться на секс-фильм, еще некоторое время бродили по улицам, потом вернулись в гостиницу на бульваре Монмартра.

Некогда, еще в самодеятельности, после поразивших всех нас простотой и задушевностью песен Ива Монтана, я выучил, из одной лишь любви к Парижу, наизусть, да еще по-французски, которого я, конечно, не знал, несколько куплетов из его песенки про Большие бульвары. Звучало это примерно так: «Жем флюг си гросс бульвар, вот ди шоус, ватан ди шоус вар…»

Убей меня бог, если я знал, что я на самом деле пою. Но я верил, что пою про прекрасный Париж и его Большие бульвары…

Теперь мы запросто исходили их вдоль и поперек, удивляясь лишь, что они не такие зеленые, какими представлялись по песне.

Гостиница была неподалеку от знаменитого бульвара, но номера совсем крохотные, плохо покрашенные и без душа, лишь в холле, тоже небольшом, можно было посмотреть по телевизору настоящие парижские программы.

Ну а вернувшийся после запретных развлечений Минутко живописал нам кадры из фильма, который он просмотрел в небольшом подвальчике, но зато недорого, про каких-то девочек и мальчиков, которые через замочную скважину смотрят на сексуальные забавы взрослых, а потом пытаются им подражать.

– Но это хоть прилично снято? – спрашивали мы с интересом.

– Да, так, – кисло отвечал он. – Разок посмотреть можно.

– Это за десять франков-то!

– За одиннадцать, – уточнил он. И добавил, как бы оправдываясь: – Однова живем…

– Однова – приезжаем, – уточнили мы. – В Париж!

Но мы все-таки посетили кинотеатр, где-то в провинции, кажется в городе Тур, где нас поселили на окраине города, в мотеле. Наверное, это было дешевле.

После осмотра здешних достопримечательностей, вечером, нас завезли на автобусе в какой-то из кинотеатров, коротко пояснили, как найти наш мотель, и мы, нас было человек десять, выбрали фильм, который, судя по рекламе, был одновременно и сексуальным, и фильмом ужасов.

Таким образом за один сеанс мы получали возможность увидеть все сразу. Стоило это около пятнадцати франков. Мы выгребли все, что у нас еще было.

Мы разместились в одном ряду, на стульях с непривычно высокими спинками, а посередке посадили Алика Ревича, единственного среди нас, кто понимал по-французски.

Конечно, понять, что на самом деле творилось на экране, вряд ли могли даже авторы этого фильма. Какая-то блондинка, многократно меняя свой образ, от кого-то убегала или, наоборот, кого-то преследовала, а еще там был психопат с ножом… А еще насильник в маске… А еще… Кто-то еще. А в общем, людей потрошили как цыплят, и в финальных кадрах особенно впечатляла рука, торчащая из лифта, из которой фонтаном на полметра брызгала кровь.

Алик очень добросовестно старался всю эту галиматью переводить, он, например, говорил первому, сидящему рядом: «Этот тип заявил: Ты умрешь!» По цепочке эта фраза доходила до конца ряда, когда на экране проигрывалась уже пара эпизодов, и последний из нашей группы, кого достигала фраза с переводом Ревича, в недоумении вопрошал сидящих: «Это кто сказал? И кто там умрет, какой тип?»

– А хрен его знает, – отвечали ему. – Это было так давно.

В зале из-за спины в самых сексуальных местах раздавались мяуканье и детский смех. В зале было много подростков.

А в общем, мы поняли, что фильм этот дрянь, хотя можно потом сказать, что мы уже кое-что из этого жанра видели и знаем.

Тем и утешившись, мы пошли искать свой мотель и, конечно, заблудились.

Алик Ревич, который еще как-то мог переводить фильм, тут запутался в бесконечных улочках и, махнув рукой, стал искать кого-нибудь из прохожих, кто мог бы найти дорогу.

Но улицы в этот поздний час были темны и пустынны, лишь мимо, на огромных скоростях, проносились машины: подростки, мальчики и девочки, с криками и визгами разъезжали по городу на папиных машинах.

Тоже, если посудить, жизнь в чужом окне… В чужом дворе. На чужой улице.

Но нам повезло. Какой-то моложавый мужчина, смуглый, худощавый, невысокий, с усиками, возвращавшийся, видимо, с работы, долго пытался нам, то есть Алику, объяснить, но в конце, сообразив, что мы – бестолковые и снова заблудимся, сам пошел провожать и проводил, это оказалось и впрямь далеко. Около часа ходьбы.

Ревич, человек общительный, дорогой заговорил с нашим спутником, а когда мы расстались, очень дружелюбно, рассказал, что наш спаситель алжирец, но родился здесь и у него семья и маленький ребенок.

«Я спросил его, догадывается ли он, откуда мы, – сказал Ревич, – и стал ему объяснять, что мы из Москвы, из России… Он долго вспоминал и радостно сообщил, что он, кажется, слышал о нашей стране, это где-то рядом с Польшей…»