Анастасия Муравьева
Трепанация
– Трепанация прошла успешно, – говорят мне, точнее, уже докладывают. Я свешиваю ноги с каталки и порываюсь встать, спрашиваю, где бумаги на подпись, ведь лежат со вчерашнего дня, велю подать мне список звонков, назначить завтра прием, совещание, заседание, что там назначают люди, которые хотят похвастаться новыми, с иголочки, мозгами, но меня подхватывают с обеих сторон и переносят на кровать. Забинтованная голова утопает в подушке, как в сугробе снега, подушка холодная, как ладонь моей жены.
Глаза закрываются против воли, я еще не отошел от наркоза, и вновь попадаю в парадный зал – моя точка невозврата, отсюда меня привезли на операцию. Я вижу настоящий лес колонн, уходящий в небо, колонны толстые и гладкие, как ноги деревенских баб. Я шел к трибуне и заблудился, как давным-давно в детстве, когда мать взяла меня на рынок. Поначалу я цеплялся за ее подол, но был слишком мал и слаб, толпа нас разъединила. Я бегал взад-вперед и кричал до хрипоты, улитый слезами, пока сильные руки не подхватили меня, а сейчас бреду меж колонн и натыкаюсь на них, как слепец, умоляя, чтобы кто-то наверху поднял меня на ручки. Я заблудился в колоннах, как в ногах задастых баб, но на этот раз должен выйти сам. Все, кто мог мне помочь, давно в могиле.
Я приказываю себе собраться и, покраснев от натуги, выхожу на ковровую дорожку. Я держусь молодцом, иду к трибуне, почти не шатаясь, красная дорожка с желтыми полосами по бокам не дает мне отклониться в сторону. Я знаю, что должен что-то сказать, наверное, выступить с речью, но не помню, что говорить, надеюсь, помощники выложили текст на пюпитр возле микрофона. Еще я рассчитываю, что не упаду, прежде чем дойду до трибуны, смогу опереться на нее обеими руками и перестану чувствовать себя парусником, который заваливается на бок и скоро зачерпнет бортом.
Я беру листки с текстом речи, строчки напечатаны вкривь – вкось (выговор секретарше!), скачут перед глазами. Я надеваю очки, положенные заботливо тут же, но это не помогает. «Сегодня же вызову и уволю», – я непозволительно часто думаю о секретарше, и с этим действительно пора кончать.
Я вспотел от софитов, они уже давно наставлены на меня, и, пожалуй, мое замешательство попало на камеры – как я чертыхаюсь, цепляю на нос очки, вожу пальцами по строчкам. Кашлем я прогоняю слабость и начинаю говорить без бумажки, потому что все равно не вижу, что там написано. К моему удивлению, слова текут рекой без всяких усилий.
Хранитель в очочках встревает, оборвав меня на полуслове, когда кто-то в зале, мокрица из мокриц, поднялся и заговорил, звонким от собственной смелости голосом. Хранителя придется тоже уволить, ведь не объяснять же взрослым людям простейшие вещи: когда кто-то говорит, дайте ему закончить, особенно если этот кто-то твой начальник.
Я, шатаясь, схожу с трибуны, роняю бумаги, надеваю очки, чтобы их поднять, и роняю очки, а потом теряю опору и, хватаясь за воздух, сползаю вниз, с веселым изумлением, почему ко мне не бросается охрана, их разве не учили реагировать молниеносно? Я что, должен растянуться на полу с задранным пиджаком, а может, еще и обмочить штаны, чтобы они поспешили мне на помощь?
Меня поднимают и уводят под руки, как подгулявшего пьяницу, ноги мои заплетаются и язык тоже, с той лишь разницей, что я не пою песни, а угрожаю уволить всех – секретаршу, хранителя в очочках, начальника охраны, всех, всех. Меня заводят в комнату за президиумом, там царит прохлада и полумрак, и я немного успокаиваюсь. Стены обшиты дубовыми панелями, скрадывающими звуки, эта комната используется как резервное бомбоубежище. Я тяжело опускаюсь в кресло, надо мной кто-то наклоняется и шепчет: «Мы вызвали вам врача».
