Алёна Митрохина
Проводник
– Что хоть за поэт-то этот, Высоцкий? – спросил кот. – Хороший? А то я ведь и слышал только одну песню тогда, а больше и не слыхал. Там что-то было про корабль, спасите наши души, что-то такое…грустная песня, с надрывом, – вздохнул кот и почесал за ухом.
И тут Родя вспомнил!
Спасите наши души!
Мы бредим от удушья.
Спасите наши души!
Спешите к нам!
Услышьте нас на суше —
Наш SOS всё глуше, глуше.
И ужас режет души
Напополам…
…Когда Родиону исполнилось десять, отцу, назначенному на должность главного инженера, дали трехкомнатную квартиру в новенькой серийной десятиэтажке в самом центре. Такие дома только начинали строить и получить подобное жилье – светлые широкие лестничные пролеты, скоростной лифт, и, самое главное, сама квартира, где все комнаты изолированы, а кухня почти десять квадратов, считалось везением и придавало новоявленному жильцу определенный статус. Рядом с домом – престижная школа, куда Родю перевели, не дожидаясь окончания учебного года и которую он с успехом закончил, обеспечив себе поступление в университет: номер школы в то время имел значение.
Но до переезда семья – сначала только мама с отцом, а потом и Родя, проживала в двухкомнатной хрущевке на первом этаже в отдаленном районе. Собственно, поэтому мама и устроилась в маленькую библиотечку, что располагалась через дорогу от дома, ездить в центр, в региональную библиотеку с богатым книжным фондом и перспективами роста, куда маму приглашали на работу, не хотелось – слишком далеко.
Комнаты в хрущевке были смежные, небольшая спальня и зал, в котором лет, наверное, с двух Родион спал один, на диване-книжке изумрудно-зеленого цвета, целого, кстати, до сих пор, а ведь столько лет прошло! Диван перевезли на бабушки-дедушкину дачу, не выбросили.
И каждое воскресное утро маленький Родион просыпался от узнаваемого всеми советскими людьми хрипа – отец слушал Высоцкого. Занятый на работе до самого позднего вечера все дни недели, включая субботу, свой единственный выходной родитель всегда начинал одинаково: на окно водружался тяжелый катушечный магнитофон, вставлялись две бобины – пустая и с намотанной, похожей на серпантин, коричневой пленкой, раздавался щелчок, затем легкое шуршание, и начинался концерт! Хрипел, рычал, гремел, говорил, пел, проникал везде и всюду Владимир Семенович, и отец, ни на минуту не отходивший от окна, словно магнитофон мог пропасть, а исполнение закончиться, пел, хрипел, говорил и проникал вместе с Высоцким. Иногда отец взмахивал руками, словно дирижируя, иногда – вскакивал с табурета, подпевая, а иногда сидел задумчиво, глядя в окно на знакомую улицу – дорога, а посередине узкая аллейка с чахлыми яблоньками, отделявшими одну полосу от другой, но, казалось, видел много, много дальше.
Родя этот воскресный ритуал ненавидел. Выходной, можно поспать подольше, ан нет – Высоцкий не давал! Не помогало ни залезть под подушку, ни укрыться с головой – музыка звучала громко, заснуть снова не получалось. Раздраженно наблюдая за отцом из-под одеяла, сын злился, но не на него, вовсе нет! Высоцкий – вот кто был обозначен как источник воскресного недосыпа! И до сих пор Родион его так толком и не слушал, не смог полюбить, не захотел понять.
Но самое странное, что сейчас, после кошачьего вопроса, он понял, что помнит многие песни! И про коней привередливых, и про охоту на волков, и про «если друг оказался вдруг…», и про поля для влюбленных, и про «она живет в Париже», и про гимнастику, жирафа, Зину, про «17 лет на Большом Каретном»… И ту, которую назвал кот, помнил тоже – маленькому Роде вместо «наш SOS всё глуше, глуше» слышалось «насос всё глуше, глуше» и он думал, что раз песня про лодку, то насос – это какая-то важная ее деталь, про нее и поется. И вот получается, что память все сохранила! И поставь сейчас любое из Высоцкого – подпоет, а не подпоет, так узнает точно!
И Роде страстно захотелось послушать, вспомнить, спеть. «Когда вернусь – первым делом пойду к отцу» – возник новый пункт обязательных по возвращении дел. У отца сохранился тот магнитофон и те пленки – это было отцовское сокровище, и Родя знал, что мама не выбросила и не спрятала его, как Рая, на антресоли или в шкаф. Магнитофон стоял в бывшей Родиной комнате, на тумбочке, а в тумбочке аккуратно лежали все катушки. Правда, работает ли техника, не размагнитились ли пленки? Вспомнить, когда последний раз крутили бобины, Родя не смог. После переезда был куплен модный проигрыватель «Электроника-стерео», который вскоре сменился дефицитным двухкассетником «Вега», серебристым агрегатом почти космического дизайна с эквалайзером, колонками и прочими, доселе невиданными, характеристиками. «Да, к отцу – в первую очередь» решительно тряхнул головой Родион и посмотрел на кота, с любопытством ожидающего рассказа о Высоцком-певце.
Но что ему ответить? Объяснять про детские, с раздражением от недосыпа выходные? Про магнитофон и пластинки? Конечно же нет!
Поэтому Родя уверенно и твердо подтвердил:
– Отличный это был певец, Высоцкий. Просто отличный. А песня, что ты слышал, она про подводную лодку и слова там такие:
Спасите наши души!
Мы бредим от удушья.
Спасите наши души!
Спешите к нам!
Кот, не моргая, выслушал сказанное и, сгорбившись и шаркая, прошествовал к лотку. Присев и подняв глаза к потолку, кот сосредоточился на отправлении туалета, но получалось плохо. Минут через пять он поднялся и со стоном отошел от плоского ящика: маленькая лужица впитывалась в мелкие камешки, а несчастное животное, пройдя пару шагов, вдруг повалилось на бок и, кряхтя и подстанывая, скрючилось креветкой и замерло. Родион с жалостью смотрел на Высоцкого, а тот, прикрыв глаза, прошептал:
– Сегодня особенно крутит. Больно мне, Родди, сил моих больше нет. Мне ведь уже лет пятнадцать, это ж по-человечьи годков сто, наверное? Не могу я так больше, Родди. Устал.
Сказав это, кот закрыл глаза и притих.
– Бедный Высоцкий, – Родион лег рядом с котом на пол и начал легонько гладить мягкую шерстяную спину, – бедный ты бедный. Чем же тебе помочь?
Так они и лежали рядом, в тишине, почти обнявшись. Вскоре, видимо, кота отпустило, и он начал урчать под сострадательной человеческой рукой, распрямился, потянулся и, наконец, встал, слегка пошатываясь, но без стонов. Уткнувшись в Родин лоб так, что кошачьи желтые огромные глаза оказались точно напротив Родионовых глаз, кот произнес:
– Слушай, Родди, будь моим Проводником, а?
Родя опешил.
Проводником? Что значит – проводником?
– Ты что, не знаешь? – глядя в Родины растерянные глаза спрашивал кот. – Коты, когда умирают, из дома уходят. Знаешь о таком?
Самое странное, что Родя знал. Когда умер дед, куда-то делся кот, живший у деда с бабушкой столько, сколько Родион себя помнил. Кот был дворовый, черный с белыми пятнами на лапах и морде, очень умный, и звали его внушительно – Барс. Не Барсик, а именно Барс. Исчезновение кота обнаружили только после похорон, но искать не стали – бабушка запретила. «Кот умирать ушел, вместе с дедом – сказала, как обрубила бабушка, – не найдем, даже начинать не будем». Родион, конечно, не согласился, кинулся писать объявления «Пропал кот, зовут Барс», но бабушка поисковые попытки внука пресекла и рассказала, что коты никогда не умирают дома – уходят.
Поэтому на вопрос Высоцкого Родя кивнул, а кот зачастил, не давая вставить ни слова:
– Не умирают коты дома, понимаешь? Нельзя. А я хочу того…уйти. Умереть, если по-простому. Но срок мой еще не пришел, понимаешь? Я раньше времени хочу, а раз так, то мне Проводник нужен. Человек. Тот, что проводит меня.
– Куда проводит? – растерянно поинтересовался Родион.
– Самое главное, что я не знаю… – развел лапы Высоцкий. – Не знаю. Мы ведь не люди, у нас души нет, да и жизнь не одна. Нет души, значит, не в рай и не в ад. Но куда-то мы идем, до какой-то точки. И до этой точки без Проводника нельзя. Не положено, не пустят. А мне надо, Родди. Помоги, а?
И кот, запрыгнув Родиону на колени, снова уставился немигающим желтым взглядом.
– А кто может быть Проводником? Почему именно я, Высоцкий?
– Проводником может стать только тот человек, который уходит, – ответил кот.
– То есть как это – уходит? Зачем? Куда?
– Да что ж ты тупой такой? – кот слез с Родионовых колен. – В иной мир уходит, куда ж еще? На тот свет! Ты разве не туда собрался?
Родион аж подскочил:
– Я?! – ткнул он себя в грудь. – Я?! Нет! Я никуда не собираюсь!
Родя заволновался, и от волнения речь стала сбивчивой, он торопился, словно боялся не успеть сказать:
– У меня дел – куча! У меня отец с магнитофоном, у меня Мячик, и котлеты я хочу, и кроссовки у меня грязные. Куда ж я пойду, сам подумай? Я вообще, может, новую жизнь начну, может, даже от жены уйду.
Высоцкий печально наблюдал за суетящимся соседом: его шанс таял на глазах.
– Высоцкий, ты только не обижайся, – умоляюще смотрел на кота Родя, – я бы с радостью помог, правда! Но уходить мне еще рано, я ж здесь сейчас понарошку, не всерьез, временно. Ты проси все, что хочешь, но только не это! Ну не могу я пока, вот совсем, – для пущей убедительности Родя нелепо перекрестился и повторил, – Мячик у меня, и вообще дел – куча…
Родя наклонился к коту и погладил, тот не сопротивлялся.
– Не хочешь, значит, быть Проводником? – подытожил кот.
– Да не могу просто! – с досадой махнул рукой Родион.
– Ну а если об одолжении попрошу – поможешь? – прищурился кот.
– Помогу! – клятвенно заверил человек. – Говори, чем?
– Да есть у меня две кандидатуры на место Проводника, – пустился в объяснения Высоцкий. – Не сегодня-завтра помрут. Я могу попробовать с ними уйти. Но мне бы сначала посмотреть на них, все-таки путь не простой да не близкий, с кем попало не отправишься. Пошли со мной, Родди, глянем на них, а? Они тут недалеко – в нашем подъезде да в соседнем.
– То есть как это – глянем? – не понял Родион.
– Да обыкновенно, зайдем в квартиры и глянем. Они нас не заметят, – успокоил серый, – я умею становиться незаметным, а тебя и так не видно, в твоем-то состоянии.
– Но это ж, наверное, долго? – Родя опасался, что пока будет ходить с котом по неведомым домам, его тело, оставшееся лежать без внутреннего содержания на полу его собственного жилища, еще, чего доброго, возьмет и скончается!
Кот закатил глаза:
– Да не бойся ты, до приезда скорой успеешь. Тебе главное – с врачами в свою квартиру успеть зайти, чтоб в реальное состояние вернуться.
– А мы точно успеем? – сомневался Родион.
Кот посмотрел на часы, висевшие на стене – 22:33.
– Неотложка едет минут десять, успеем, конечно! Мы и за пять управимся, тут рядом!
«Ничего себе! – оторопел Родион, тоже увидевший время, – я здесь всего три минуты, а кажется, что уже три часа!»
– Тогда вперед! – распорядился он и, прижав Высоцкого, просочился в подъездный коридор. – Куда идем сначала?
Квартира номер пять.
В квартире было ясно как днем: все осветительные приборы включены. Люстра в зале на 12 лампочек, подсветка в коридоре и на кухне, торшеры и бра – все сверкало и переливалось. При этом – нигде никого. Родион с Высоцким переглянулись – куда делись хозяева? Убедившись, что поблизости хозяев нет, товарищи двинулись вперед по длинному коридору, попутно заглядывая в ярко освещенные комнаты, но ни в них, ни на кухне людей не оказалось.
Вдруг Высоцкий приложил лапу к морде:
– Тссс! Тише! Слышишь звук?
Родион остановился, прислушался и сразу же уловил гул – это ровно и шумно гудела вода. Раздался крик «Карелия Павловна, Вы опять? Опять?», мелькнула чья-то тень и в глубине коридора открылась не замеченная сразу дверь, за которой оказался туалет, совмещенный с ванной. В помещении стояла невысокая старушка, засунувшая руки в унитаз и производящая полоскательные движения. Зашедшая в санузел статная женщина – хозяйка квартиры, соседка, которую Родион сразу узнал, один за другим вытаскивала из унитаза шерстяные носки и бросала их на пол. С носков текло, и вода через порог выливалась в коридор, оставляя на напольной плитке «под камень» неровные длинные разводы.
– Карелия Павловна, ну сколько можно? Это унитаз! Унитаз! В нем нельзя стирать, я же Вам сто раз говорила! – внушала женщина.
Старушка наблюдала за ее действиями исподлобья, неодобрительно поджав губы и скрестив на груди жилистые, в синих венах, бледные руки.
– А ты меня еще поучи, грязнуля! – выговаривала она, четко артикулируя губами. – Засралась! Заросла грязью! Белье не стирано, обед не приготовлен, в холодильнике – шаром покати! Не о такой жене для сына мечтала я, не такой семейной жизни желала! Да, не оправдала ты надежд, Виктория! Никакая ты не виктория, а сплошной разгром и поражение!
С этими словами старушка вышла из ванной комнаты, поскользнувшись и чуть не упав на водяных дорожках, но, взмахнув руками, удержалась и остановилась чуть поодаль, наблюдая за действиями хозяйки квартиры.
Старушка была ее свекровью и давно и прочно пребывала в состоянии старческого слабоумия, а проще говоря – в маразме.
Закончив уборку, Виктория села на пол и уткнулась лицом в колени. Она очень устала и не знала, что делать дальше.
Карелия Павловна с каждым днем все сильнее утрачивала осознанность, ее ментальное здоровье, в отличие от физического, стремительно катилось в тар-тарары. Вику, в отличие от остальных, она узнавала, но и то не всегда, все чаще принимая ее то за свою дочь, то за любовницу сына, которого, в свою очередь, считала собственным мужем, приставая к нему с выяснениями отношений и требованиями любви, в том числе супружеской.
В итоге муж не выдержал и сбежал, оставив сумасшедшую мать на попечение жены.
– Ну не могу я с ней, Викторишна, ты пойми, – сжав Викины руки, умоляюще заглядывал в глаза муж. – Это же страшно. Она пристает ко мне, ходит за мной по пятам. Она меня за мужа считает, это же ужас что такое! Это же не жизнь, а черт-те что! Я так устал от всего этого, мне нужно отдохнуть, подумать. Найти тему, в конце концов! Мне нужна тема, неужели ты не понимаешь? Нужно придумать, как заработать денег! А с ней разве можно думать? Она мешает, за ней все время следить нужно, а я не могу, не умею с больными. А ты все-таки врач, ты умеешь, у тебя получится…
С этими словами муж покидал в сумку вещи и укатил к давнему другу в соседний регион – отдыхать и искать тему для будущего бизнеса.
То, что Виктория – врач-онколог, а не психиатр, нисколько благоверного не смутило, мол, врач же, а специализация значения не имеет!
То, что жена не просто рядовой врач, а заведующая отделением химиотерапии в краевом онкологическом диспансере, а, значит, работает не как все с восьми до четырех, а до самого вечера, и часто в выходные – не смутило тоже.
То, что свекровь изгоняла всех нанятых сиделок, а те, что не были изгнаны, сбегали сами, во внимание не принималось.
Правда, у свекрови была дочь Инга, сводная сестра Игоря, мужа. Сестра родилась в первом браке, разница в возрасте – 17 лет – стала пропастью между ними: ни общих интересов, ни общих разговоров, ни тепла, ни любви, общей была только мать. Узнав о материном диагнозе Инга заявила сразу и безапелляционно: «Я с ней сидеть не буду, ухаживать не буду, не хочу, некогда! Сдавайте слабоумную в интернат, я от всех прав на ее однушку отказываюсь, продавайте квартиру и на эти деньги содержите ее в специальном месте, а на меня даже не рассчитывайте». Почему дочь так поступила с родительницей, Виктория выяснять не стала, но отдать старушку в интернат не позволила.
– Что мы, нелюди какие что ли? – убеждала она мужа. – Как можно при живых детях и в интернат? Это и не по-человечески, и не по-божьи, грех это – немощных родителей бросать! Будет у нас жить и точка.
Муж, конечно, обрадовался такому решению, совестно было и ему родного человека бросить. Поначалу хорошо помогал, ведь, профукав очередной бизнес, второй год сидел без работы. Возился с матерью, гулял, даже еду готовил. А потом ее переклинило, стала принимать сына за давно умершего мужа, ревновать к Вике, устраивать сцены, скандалить, вот Игорь и не выдержал.
Так и получилось, что Вика осталась со вздорной в своем безумии матерью супруга совершенно одна, и помощи ждать неоткуда.
Виктория Игоря не осуждала, что толку судить? Тем более на совместном проживании со свекровью настояла именно она, значит и ответственность нести ей – она всегда отвечала за свои слова, принимала испытания судьбы как должное, справляясь с ними без жалоб и роптаний. Зачем искать виноватых и выяснять причины? Нужно выстраивать план действий, идти вперед, жить дальше. Этому научила ее профессия, этому она учила и своих пациентов, многие из которых сдавались, задавая ненужные вопросы «за что? зачем? почему я?». «Ни за что и ни зачем, – убеждала она страдальцев, – онкология – это болезнь, да сложная, да опасная, но излечимая! Нужно лечиться и слушать врачей, тогда все получится!». Ее слова многим помогали, люди выздоравливали и еще долго благодарили докторов, в том числе и ее.
Только вот сейчас ей самой нужна помощь.
Месяц назад, привычно пальпируя грудь во время душа, Вика нащупала вверху справа маленькую шишку размером не больше фундука. Сразу поняла – это оно. Опухоль, плохая. Даже не удивилась и уж тем более не заплакала. На следующий день пошла к маммологам, те отправили на биопсию и все подтвердилось. Судя по размерам стадия первая, в крайнем случае – вторая начальная. Степень злокачественности похоже, что низкая, но точнее сказать можно будет только во время операции, как и то, задеты ли лимфоузлы. Операция нужна и срочно, в таких вещах промедление ни к чему. Потом, скорее всего, не избежать тяжелой химиотерапии, уж она-то насмотрелась, как протекает это лечение. Все это можно выдержать, но сосредоточиться нужно будет только на себе, помогая себе, а как это сделать, если на попечении – свекровь, теряющая рассудок со скоростью света?
Конечно, Вика сразу позвонила мужу. Тот, крича сквозь помехи – «что-то со связью!» – даже не стал ее слушать, восторженно перебив:
– Викторишна, ты не поверишь! Я нашел тему! Нашел! Надо заниматься продуктами, продукты всегда нужны! Будем поставлять молочку, масло там, сыр. Викторишна, мы сейчас в горах, ищем поставщиков! Алло, Викторишна, ты где там? Ничего не слышу!
