Алистер Макграт
Клайв Стейплз Льюис. Человек, подаривший миру Нарнию

Льюис и миссис Мур: начало отношений

Так что же происходило между Льюисом и миссис Мур? Чтобы хоть отчасти понять ситуацию, нужно принять во внимание ряд факторов. Во-первых, мы не располагаем документами, будь то официальные бумаги или личные свидетельства, которые позволили бы нам с уверенностью делать какие-либо выводы. Под конец жизни миссис Мур уничтожила письма от Льюиса. Единственный человек, с кем Льюис мог откровенно говорить об этих отношениях, был Артур Гривз, но опять же, из этого источника мы тоже не получаем свидетельств, проливающих ясный свет на эту ситуацию.

Зато мы достаточно много знаем о контексте, в котором развивались эти отношения. Мы знаем, что Льюис рано лишился матери и нуждался в материнской любви и понимании в трудное время, когда оказался вдали от дома и друзей. Кроме того, он собирался на войну, смотрел в лицо смерти. Исследования Великой войны подчеркивают ее разрушительное влияние на социальные и моральные устои Британии того времени. Молодые люди, отправлявшиеся на фронт, становились объектом симпатии для молодых девушек и женщин постарше, и это часто перерождалось в страстные, хотя по большей части краткосрочные, романы. Как показывают письма Льюиса к Артуру Гривзу, в ту пору он готов был к сексуальным экспериментам. Мы вполне вправе любопытствовать, зачем же миссис Мур явилась в комнаты Льюиса в Университи-колледже и почему, судя по дневниковой записи 1922 года, это событие 1917 года осталось столь дорого Льюису?

Вероятно, миссис Мур подпитывала идеализированные представления Льюиса о женщине как о заботливой, сострадающей и поддерживающей матери, с одной стороны, и возбуждающей любовнице – с другой. Я часто возвращаюсь мыслью к тому стихотворению, которое многие считают самым таинственным в поэзии Льюиса – сонету «Разум», написанному, скорее всего, в начале 1920-х. В нем Льюис противопоставляет ясность и силу разума (символизируемого Афиной, «девой» в этом сонете) и теплую тьму творческого воображения (Деметра, мать-земля). Главный вопрос для Льюиса: сможет ли кто-нибудь стать для него «и матерью, и девой»^[184]?

Кто бы мог достичь такого слияния, примирить крайние – с точки зрения большинства людей – противоположности? На интеллектуальном уровне Льюис стремился к истинному браку разума и воображения, к тому, что в юности полностью от него ускользало. «Море и многие острова поэзии, с одной стороны; поверхностный, холодный разум, с другой»^[185]. Позднее открытие христианской веры предложило ему тот синтез разума и воображения, который до конца жизни остался для Льюиса убедительным и подлинным.

Скрывалось ли за словами и образами Льюиса более глубокое значение, даже если Льюис не имел этого в виду? Может ли быть здесь намек на желание обрести женщину, которая питала бы и его дух, и тело? Была ли миссис Мур и «матерью», которую Льюис утратил, и «девой», по которой он томился?

С некоторой уверенностью можно сказать одно: судя по косвенным доказательствам, к лету 1917 года между Льюисом и миссис Мур складываются сложные отношения. Джордж Сэйер, близкий друг Льюиса, считающийся одним из самых проницательных его биографов, изначально считал эти отношения непростыми, но все же платоническими. Другие симпатизирующие Льюису исследования, в том числе важная и сравнительно недавняя биография того же Сэйера «Джек» (Jack, 1988), рассматривают и отбрасывают вероятность того, что Льюис и миссис Мур были любовниками. Но с тех пор общая точка зрения поменялась, и сам Сэйер – пример такой перемены. В отредактированном введении к переизданию того же труда, написанном в 1996 году, Сэйер заявляет, что теперь он «вполне уверен» – Льюис и миссис Мур были любовниками, и более того, такое развитие событий вовсе «не удивительно», принимая во внимание глубокие и не находившие удовлетворения эмоциональные потребности и внутренние конфликты молодого Льюиса^[186]. Однако их отношения нельзя описывать как в чистом виде «сексуальные», то есть определять таким образом их суть и границы. Здесь одинаково сильно участвуют и «романтический», и «материнский» мотив.

Труднее понять другое: не как могли такие отношения возникнуть непосредственно перед тем, как Льюис отправился на фронт, откуда имел не так много шансов возвратиться, сколько почему эти отношения так долго сохранялись после войны. Большая часть романов военного времени была кратковременной (зачастую ее обрывала гибель отбывшего на фронт солдата) и проистекала больше из сочувствия и удобного момента, чем из глубокой личной привязанности и взаимного доверия. Кажется правдоподобным, что на эти отношения повлиял заключенный между Льюисом и Пэдди Муром «договор»: он задал контекст, в котором подобные отношения могли быть объяснены другим людям, и обеспечил некоторого рода моральное оправдание самому Льюису. В ту пору Льюис полностью избавился от христианской веры и явно считал себя вправе следовать тем ценностям и тем формам поведения, какие сам предпочтет. К этому вопросу мы вернемся в следующей главе.

25 июня 1918 года Льюиса перевели в Эштон Корт, госпиталь для выздоравливающих в Клифтоне (Бристоль), рядом с домом миссис Мур. Льюис написал отцу, что пытался подобрать себе госпиталь в Ирландии, но ничего подходящего не нашлось^[187]. Там и тогда он узнал сначала, что его «Духи в темнице» (как первоначально назывался цикл стихотворений) отвергнуты издательством Macmillan, а потом – что их приняло издательство Heinemann. В тот момент он еще собирался публиковаться под псевдонимом «Клайв Стейплз», но 18 ноября переменил псевдоним на «Клайв Гамильтон», укрывшись за девичьей фамилией матери^[188]. Книга должна была выйти в марте 1919 года.

4 октября Льюиса перевели в лагерь Перхэм Даунс на Солсбери-плейн. Миссис Мур преданно последовала за ним и арендовала комнаты в коттедже поблизости от полигона. У Льюиса появилась забытая роскошь – собственная комната. 11 ноября наконец-то завершилась Великая война. Льюиса снова перевели – на этот раз в офицерский госпиталь в Истбурне (Сассекс). И снова миссис Мур последовала за ним. Льюис известил отца об этом – совместную жизнь с миссис Мур он более не считал тайной – и предупредил, что получит отпуск с 10 по 22 января и тогда наведается в Белфаст. Уорни, тоже получивший отпуск после долгой службы во Франции, прибыл в Белфаст уже 23 декабря 1918 года и успел встретить Рождество вместе с отцом.

Затем все пришло в движение. 24 декабря Льюиса выписали из госпиталя и демобилизовали. Он уже не успел предупредить родных о такой перемене своей участи и явился в Белфаст нежданным. Запись в дневнике Уорни от 27 декабря подытоживает исход событий^[189]:

Красный день календаря. Мы сидели утром в кабинете, и примерно в 11 часов на подъездной дорожке показалось такси. Это был Джек! Его демобилизовали… Мы вместе пообедали и отправились на прогулку. Словно бы страшный четырехлетний сон рассеялся, и мы вернулись в 1915-й.

13 января 1919 года Льюис вернулся в Оксфорд и возобновил учебу, столь беспощадно прерванную войной. В этом университете он проведет следующие тридцать пять лет.

Часть II
Оксфорд

Глава 4. 1919–1927
Обманы и открытия: от студента до оксфордского дона

С окончанием Великой войны в Оксфорд хлынули новые студенты. Более 1800 демобилизованных солдат и офицеров возобновили или начали учебу в первый послевоенный год. Среди них был и К. С. Льюис, вернувшийся в Университи-колледж 13 января 1919 года. К его удивлению, привратник колледжа – очевидно, это был легендарный Фред Бикертон^[190] – сразу же узнал его и провел в те старые комнаты во дворе Рэдклиф, которые Льюис занимал летом 1917 года. Оксфорд существенно смягчил условия приема для послевоенного потока студентов, прошедших армию или флот. Как демобилизованный офицер британской армии, Льюис был освобожден от вступительного экзамена, который не сумел сдать перед войной^[191]. Неспособность овладеть базовыми математическими знаниями больше не препятствовала ему получить диплом Оксфорда.

Льюис уже был влюблен в Оксфорд – и в его потрясающую архитектуру, и в богатое интеллектуальное наследие. Это был город культуры и образования, непричастный к имперской эксплуатации колоний или к индустриальному осквернению ландшафтов. Как писал Льюис в «Духах в темнице», Оксфорд – один из немногих великих городов, который

 
Построен не ради грубой выгоды в деньгах,
Не ради власти волчьей иль империй пира.
 

Льюису-студенту, как и потом Льюису-преподавателю, Оксфорд казался прекрасным городом, питающим и растящим иные империи – царства духа. Он видел

 
Чистый город, который баюкают древние реки,
Средоточье видений, ослабление тяжких оков,
Башня снов и прибежище редких умов^[192].
 

Эти видения и мечты, как был уверен Льюис, наилучшим образом питаются и растут, припадая к первоистокам западной цивилизации, к культуре Древней Греции и Рима. Желая «расширить свой ум», Льюис погрузился в языки и литературу классической эпохи.

Классические языки: студент Университи. 1919 год

Льюис давно уже принял судьбоносное решение – делать академическую карьеру в Оксфорде^[193]. Запасного плана не имелось. Льюис знал, кем хочет стать и что для этого надо делать. Он выбрал классические языки и литературу, курс, который в Оксфорде именовался Literae Humaniores. То был бриллиант в короне Оксфорда викторианской поры, и «классика» все еще служила ориентиром для желающих получить диплом бакалавра в начале 1920-х годов.

В 1912 году Уильям Арчибальд Спунер (1844–1930), знаменитый филолог-классик и декан Нью-колледжа – возможно, именно его слава привлекла Льюиса и побудила подавать заявление в Нью-колледж – сформулировал суть Literae Humaniores как «погружение в цивилизацию и мысль античного мира». Этот латинский термин, часто сокращаемый до Lit. Hum., не так-то легко перевести на современные языки. Буквально он означает «более человеческие писания», перекликаясь с гуманистическим идеалом Ренессанса, верившего в цивилизующее и расширяющее горизонты образование, которое позволяет студенту непосредственно соприкоснуться с богатствами интеллектуального и культурного прошлого.

Хотя Literae Humaniores в Оксфорде окончательно утверждаются в 1800-е годы, социальные корни этого курса уходят глубоко в XVIII век. Англия вышла сильно потрепанной, однако отнюдь не уничтоженной, из революции и гражданской войны XVII века и не жалела усилий для того, чтобы восстановить стабильный социальный уклад, всячески подчеркивая добродетели разума, сообразности природе и порядку. Классическая эпоха казалась богатейшим источником мудрости, черпая из которого, англичане сумеют укрепить политическую и социальную стабильность и начнут развивать общие для всей нации культурные стандарты и нормы.

Оксфордским студентам, выбравшим Literae Humaniores, предписывалось изучать классические сокровища литературы, философии и истории в подлинниках, видя в этих текстах не просто предмет академического интереса, но залог выживания и процветания Англии. Lit. Hum. считались вратами мудрости, а не просто суммой заученных знаний. Это была моральная и культурная подготовка к жизни, а не усвоение фактической информации. Если другие курсы стремились всего лишь наполнить умы студентов, этот курс желал формировать умы.

Из-за высоких требований к владению языками курс Lit. Hum. растягивался на четыре года (12 семестров), в то время как всем остальным программам хватало и трех лет. Курс делился на две части: после пятого семестра студенты сдавали экзамен Honours Moderations (на студенческом жаргоне “Mods”), и если проходили это испытание успешно, то получали право завершить курс (эта вторая половина программы именовалась “Greats”, то есть «Большой») и семь семестров спустя держать окончательный экзамен. Оба экзамена были с оценкой, студенты распределялись на первый, второй, третий и четвертый класс^[194]. О выдающихся учениках говорили, что те получили «Двойной первый в Literae Humaniores», то есть сдали на отлично оба экзамена. Это не означает, что они приобрели два диплома, просто достигли высшего из возможных уровней на обоих испытаниях по этому курсу, предполагавшему единый диплом.

Академический год в Оксфорде уже давно шел, когда Льюис прибыл в университет. Первый семестр 1918–1919 года он пропустил. Академический год в Оксфорде делился на три семестра по восемь недель в каждом: Михайлов (с октября по начало декабря), Хилари (январь–март) и Троицын (апрель-июнь). Но поскольку Льюис успел зарегистрироваться в Университи-колледже на Троицын семестр 1919 года, теперь он считался обычным студентом второго семестра. Он несколько отстал в чтении Гомера, но вскоре нагнал соучеников.

Второй семестр официально начинался в воскресенье 19 января 1919 года^[195], со следующего дня читались лекции. Льюис с нескрываемым энтузиазмом засел за учебу. Неделю спустя он описывал распорядок своего дня в письме Гривзу:

Пробуждение в 7.30, ванна, часовня, завтрак… После завтрака я работаю (в библиотеке или в читальне, и там и там тепло) или посещаю лекции до часу, когда на велосипеде еду к миссис Мур… После обеда работаю до чая, а потом снова работаю до ужина. После ужина еще немного работы, болтовни и досуга, иногда бридж, а затем на велосипеде обратно в колледж к одиннадцати. Зажигаю камин и работаю или читаю до двенадцати, когда я укладываюсь в постель и сплю сном праведника^[196].

Льюису приходилось жить в колледже в соответствии с требованиями университета: отсутствие на завтраке вызвало бы подозрение и могло бы повлечь расследование с весьма неловкими для Льюиса результатами.

Но кто будил Льюиса в 7.30? Пора упомянуть «скаутов» Оксфордского университета. Льюис в письмах называет их «слугами», вероятно, чтобы не трудиться разъяснять оксфордский жаргон отцу и Артуру Гривзу. В Университи-колледже скауты, исключительно мужского пола, хлопотали с утра до вечера^[197]. Каждый отвечал за «лестницу» или несколько «лестниц» и заботился как о чистоте комнат, так и о нуждах их обитателей. Обычно скауты приступали к работе в 6 утра, начиная с 6.45 будили студентов (которые неизменно именовались «джентльменами»), подавали им завтрак в столовой или индивидуально в комнаты, убирали комнаты и, наконец, накрывали в столовой ужин. В пору университетских каникул скауты по большей части устраивались в курортные гостиницы. Льюис редко упоминает скаутов в переписке и дневнике, но были и такие студенты, которые дружили со своими скаутами и долго еще поддерживали с ними связь.

Итак, дни Льюиса, пока он был студентом в Оксфорде, были посвящены занятиям и – не столь откровенно – миссис Мур. После утренних лекций или чтения он катил на велосипеде через Магдалинов мост и дальше вверх на Хидингтон-хилл и в деревню Хидингтон^[198]. Миссис Мур нашла себе жилье в доме 28 по Варнефорд-роуд, в доме, принадлежавшем мисс Алме Физерстоун. День и вечер Льюис проводил в обществе миссис Мур, а на ночь возвращался в колледж. Такой распорядок дня был не слишком-то обычен для оксфордского студента, и Льюис, по-видимому, никому о нем не сообщал, кроме верного Артура Гривза (говоря о «семье» в письмах Гривзу, Льюис подразумевает миссис Мур и Морин)^[199]. С июля 1919 года Льюис в переписке с Гривзом обозначает миссис Мур прозвищем “the Minto” (обратите внимание на определенный артикль), но нигде нет объяснения этого своеобразного прозвища^[200]. Возможно, это вариация ласкового обращения Морин к матери – «Минни», – но слышится и связь с “the Minto”, твердой карамелью, изобретенной в 1913 году донкастерским кондитером Уильямом Натоллом и весьма в ту пору популярной^[201].

Льюис старался скрыть от отца свою двойную жизнь, сложными способами отводя ему глаза. Например, во время редких визитов Льюиса к отцу миссис Мур писала ему ежедневно. Эти письма были адресованы Артуру Гривзу, жившему поблизости, и заодно у Льюиса, когда он ездил в Белфаст, появлялась дополнительная причина часто навещать друга.

Альберт Льюис озабочен судьбой сына

Пока Льюис вел двойную жизнь в Оксфорде, отец сражался за его интересы с военным министерством. Его сыну, настаивал он, причитается компенсация за фронтовые ранения. Изнуренное упорством Альберта Льюиса и силой его аргументов – скорее всего, первый фактор подействовал сильнее второго, – министерство в конце концов сдалось. Нехотя Льюису выдали «вознаграждение за ранение» в размере 145 фунтов 16 шиллингов 8 пенсов. Обрадованный и ободренный победой отец продолжал давить на военное министерство, и в конечном еще оно еще менее охотно выплатило «дополнительное вознаграждение за ранение» – 104 фунта 3 шиллинга и 4 пенса.

Тем не менее отношения между отцом и сыном не были близкими и становились все хуже. Альберт переживал из-за культурного отчуждения сына от родной Ирландии, из-за атеизма, приметы которого он обнаружил в «Плененных духах», и главным образом из-за явного отсутствия сыновней привязанности. Льюис сравнительно редко писал отцу, уклонялся от обязанности проводить с ним каникулы и не проявлял практически никакого интереса к его здоровью и благополучию. По правде говоря, одно из писем Гривзу в июне 1919 года Льюис закончил признанием, что «давненько ничего не слышал от почтенного родителя» и подумывает, уж «не совершил ли он самоубийство»^[202].

Но помимо этих тревог очевидно, что главным образом беспокойство Альберта Льюиса насчет младшего сына вызывали его непонятные отношения с миссис Мур. Поначалу он готов был приписать зарождавшиеся подозрения своей избыточной фантазии, но постепенно и против собственного желания Альберт Льюис начал прозревать: тут происходит нечто серьезное. Каковы были финансовые последствия «этого дела Джека»^[203]? На тот момент Альберт поддерживал Льюиса материально, однако он начал догадываться, что его деньги идут не только сыну. Отсутствующий супруг миссис Мур («Животное», как она его именовала) алименты платил от случая к случаю. Не составляло труда вычислить основной источник ее дохода. Напрямую она получала деньги, разумеется, от Льюиса-младшего, но косвенно – от самого Альберта Льюиса.

Разоблачение было неминуемо. Льюис в очередной раз приехал в Белфаст 28 июля 1919 года, проведя перед этим неделю каникул в Англии с братом Уорни. Альберт Льюис встретил его сурово и потребовал полного финансового отчета. Льюис ответил, что у него на счету имеется около 15 фунтов. Как многие отставники, он держал деньги в банке Cox & Co на Чаринг-кросс роуд, в Лондоне. Этот банк был создан в пору Наполеоновских войн для выплаты солдатского жалования. Альберт Льюис предъявил сыну вскрытое письмо из банка с сообщением, что клиент задолжал 12 фунтов. Льюису пришлось признать, что относительно своей финансовой ситуации он лгал.

Затем последовала бурная и очень неприятная сцена. Льюис заявил отцу, что не питает к нему ни любви, ни уважения. Своему дневнику Льюис-старший жаловался: Льюис-младший его «обманул и наговорил ужасных, омерзительных и оскорбительных вещей». Для него это был «один из самых злосчастных периодов в жизни»^[204]. Хорошо еще, что Альберт не видел письма сына к Артуру Гривзу, в котором Льюис называл себя «привычным лжецом» и ласково подтрунивал над Гривзом за то, что тот столь наивен и «глотает» его «выдумки с жадностью»^[205].

Но сколько бы Льюис ни восставал против отца, средств для самостоятельного существования у него пока что не было, и не было никакой возможности обеспечить себе финансовую независимость. К облегчению Льюиса, отец не отказал ему в содержании. Несмотря на полное личное отчуждение, Альберт Льюис продолжал оказывать сыну финансовую поддержку, прекрасно понимая при этом, куда пойдет большая часть этих денег. Письма Льюиса отцу в эту пору становятся очень вежливыми, но понадобится еще немало времени, чтобы их отношения сделались более-менее прежними.

Академический год 1919/20 Льюис жил уже за пределами кампуса, в Хидингтоне на Уиндмил-роуд, куда переехала миссис Мур. После первого курса считалось нормальным, если студент обзаводился собственной «норой», и можно было поддерживать фикцию, будто миссис Мур – домохозяйка Льюиса. Второй год в Оксфорде прошел под знаком надвигающихся экзаменов – Honours Moderations – они были назначены на март и должны были стать первым испытанием академических успехов Льюиса. В итоге Льюис единственным из тридцати одного испытуемого добился отличия первого класса. Он написал отцу, сообщил эту радостную весть и мимоходом упомянул, что каникулы проведет «с одним человеком», который давно уже просит его «явиться и прогуляться с ним»^[206]. Иными словами, Льюис продолжал обманывать отца: каникулы он проводил с миссис Мур и Морин.