Алинда Ивлева
Босиком по росе. История ведуньи
⠀ Резь в глазах. Приторный запах пихтовой смолы, меда и мирры. Марфа закрыла нос юбкой, теряя сознания, читала заговор из последних сил. Затем колкий холодок по спине, удар по голове и удушающая нега. Смерть приятна, я в раю? Где – то вдалеке, словно все происходящее уже было не с ней, видела лижущие стены баньки синие всполохи огня. Стену парильни со стороны подлеска охватил огонь и стремительно пожирал деревянную жертву. Он лихо отплясывал гопак уже на крыше в фиолетовых шароварах и рыжей шапке набекрень. Небо было темное в ту ночь, безлунное. Пожар был заметен на много вёрст. Но хутор спал беспробудным сном.
⠀ Мужик еле оттер глаза от едкой сажи, потеребил бледную женщину, растер ей щеки и вслушался в дыхание. Из его горла как из жерла вулкана раскаленного не выходили звуки, только бульканье и клокотание. Он снова попытался поднять Марфу. Мокрая трава от утренней росы щекотала, ласкала его ступни. Я чувствую, снова чувствую, мысль о том, что к ногам вернулась жизнь, придала сил. Мужичок взял в охапку хрупкую Марфу, осторожно приподнял, разгибаясь так, словно, в этом положении он был несколько веков. Переждал. И встал. Встал на своих двоих. Он гордо нес свою спасительницу на руках, ноги ещё были каменными, непослушными, но налились силою прежней. За его спиной полыхала баня, треща натужно и скворча вздымающимися от огня досками.
Заголосили вторые петухи, всполошились на насесте квочки. Хутор просыпался. Зачадили в домах каганцы свиным прогорклым жиром, да густо благоухая сосновой смолой, загорелись, треща, лучины в куренях. Сидор, заворочался на спальной скамье, нога запуталась в овчинной кожушинке, и всем весом здоровенный мужчина брякнулся на пол. Захныкал в сенях ребёнок. Вся хата разом всполошилась, зашуршала, заухала от босых ног, взбивающий по глинобитному полу циновки. Начинало светать. Солнце медленно выползало из-за горизонта, прыснув светом, и щурилось как подслеповатый крот. Сидор потёр отбитый бок большой ручищей, взъерошил чуб, запрокинул его к макушке и вышел в сени, минуя залу, перекрестясь у "божницы". Распахнул дверь, впуская прохладу утра в хату. Протёр глаза, бани как не было. Он даже споткнулся об порожек, слетел с лестниц, дернулся как раненый олень в сторону пожарища. Дымок ещё правил бал над угольями, но смрада, когда горит человечина, не было.
– Марфа, Марфа! – истошно завопил зверем, почуявшим беду. Он метался вокруг пепелища, раскидывая голыми руками тлеющие поленья. – Марфа!
– Сидор, здесь я, родненький, силенок нет встать! – с другой стороны хаты с ветром донесся слабый голос жены.
– Тьфу ты, думал, кондрашка хватит, как бы жил без тебя, горлица,– любящий муж в мгновение ока оказался рядом. Схватив в охапку, принялся баюкать на широкой груди как ребёнка. – Жива, жива, голуба моя.
Девушка всхлипывала, шок отступал, её колотило, будто от морозного холода.
– Видение мне было, лица видела Дуньки и бабки Агафьи, тётки ейной, лица их, а под юбками хвосты змеиные. И таращутся глазюками, шипят до меня, языки длинные шо помело, дёргаются и жаром обдают. Они хотели, шоб сгинула я.
– Убью, падлюк, голыми руками задушу, – и тут подал голос спаситель. Про больного то все и позабыли. Соседи сбежались, переполох устроили на хуторе. Утро вступило в права. Жизнь продолжается, и то ладно.
Сидор помог подняться мужчине, радуясь как малыш, чуду.
– Братка, стоишь, как дуб! Твёрдо стоишь, – помял его за плечи своей медвежьей хваткой.
– Спас меня он, из бани вытащил!
– Должник твой до скончания веков, брат ты мне теперь, пока жив я – за тебя голову сложу.
– И ты мне брат, Сидор, баньку сладим новую за пару седьмиц, то ж моя забота и уменье, – мужчины обнялись сердечно.
– Чехиря щас бы чарочку, за чудесное избавление, да не одну, – пробасил Сидор, широко улыбаясь сквозь бороду густую.– Братушка, как величать то тебя? – спохватился Сидор,– Жинку мне спас, а имени не назвал.
– Стефаном звать, но привыкший к Степану, – чуть смутился спаситель, хмыкнул в усы с сажей от сгоревшей бани.
– Из заезжих чай, или родичи изголялись по пьяной лавочке, – пошутил Сидор, троица засмеялась.
– Из поляцких казаков мой род, можно казати – заезжие.
– Ну, так щас в кадушку липовую воды натаскаю, на кабыцке нашей воды нагрею, отмоем тебя, друже, и по чихирю то выпьем за знакомство, потом Марфушка нам своего узвару ягодного забродившего ещё подаст. Горлица, моя, пойдём в хату, – Сидор нес любимую, словно перышко лебединое.
Позабылось и быльем поросло то происшествие, сгорела и сгорела та баня, чего только и не бывает в жизни, целые хутора выгорали с полями сухотравья по весне. Только Сидор не забыл. Началась посевная, хутор притих в тяжкой работе. Марфа и мальчонку того подняла на ноги на счастье родителям. Стефан с Сидором за месяц сладили баню, по-новому, печь поставили из самана на две комнатки и каменку в помывочной. Во дворе по огромной смеси из земли, песка мелкого речного, золотистой соломы и навоза топтал по кругу конь сизый. Стефан лихо направлял лошадь, сидя без седла, в одних штанах, взбивая как тесты саман. Только и слышен был свист его залихватский на всю округу, да шуточки. А Сидор клал смесь в заготовленные березовые формы для кирпича. Банька получилась ладная, больше прежней, с двумя входами и пристройкой для сушки трав. И пол не как прежде, земляной, а глиной, с уклоном для воды, вымазан. В потолке продух для дыма. Соседи хитрыми лисами кружили, завистливо охали да ерничали. Лукерья, что через двор живет, так внучека подослала вопросы задавать, из чего и как та банька заморская делается. Стефан и передал, что на княжеский манер срублено. И отваром против нечисти приправлен саман , да сруб. Как нечистая душа подойдёт ближе – сразу кукарекать зачинает. Соседи от забора быстро отлипли, ходили мимо скоренько, только косились.
***
Пролетело лето нарядное, махнув зеленой косынкой листвы и золотой юбочкой ржи колосистой. Урожайное выдалось и богатое виноградом над навесами и ароматами земляники и малининника в лесу, уступив права осени рябиновой. К концу шла страда и сбор даров земли, начались на хуторе предсвадебные всполохи. Гриня невесту засватал. Румяную черноокую Настасью с соседнего хутора. Шибко красивая девица, хоть не из зажиточных. Все хаты и куреня скрипели от сплетен о Гришкиной занозе. И до Марфы слухи долетели с таким шумом, что перебили звонкий стук набиваемой Сидором косы.
– Не видать им счастья,– буркнула девушка, муж даже удивился её реакции.
– Что нахохлилась как соколица? Не хмурь мне сердце! Иль тебе дело есть до Гриньки, а? – исподлобья Сидор взглянул на жену. Положил точильный камень, сверкнувший слюдой в отблесках заходящего солнца, на перевёрнутый ваган. Обтерся полотенцем, обеими руками задержал у лица, вдохнул с наслаждением. Он так любил этот запах щелока и лаванды от стираного льна. – Голуба моя, держи при себе свои познания, не лезь без спросу! Поняла, чи шо?
– Поняла, – она покорно опустила глаза и прошла мимо по тропинке к новой бане с корзинкой свежих трав.
Гуд заслышался издалека, Марфа к забору подбежала, любопытно на невесту поглядеть. Впереди летела резвая тройка лошадей, голова к голове, разнося копытами пыль на всю округу и свадебный переполох. Невестушку везут. Выстрелы из винтовок и зычные крики дружков жениха разгоняли нечистую с прямой дороги. Тарантасы и брички в коврах пестрых, ленты вьются, под дугой у коней колокольчики песню звонкую бренчат. Гришка издалека Марфу завидел, юрузянам своим махнул кнутом в сторону девушки:
– Уберите гайдамачку енту, змею подколодную с пути – дороги!
– Уйди, шо гутарят тебе! – послушно нагайка взвизгнула в руке сопровождающего свадебный поезд. Марфа еле успела отскочить. Мжичка закрапала, брызнув мелкими слезами, стоявшие зеваки вдоль дороги заохали, заорали: "Ох, к счастью, к лучшей доли".
– Бррр, Гришка возглавлявший "храбрый поезд" на богато украшенном тарантасе неожиданно тормознул коней. – Шо там, гля, на дороге, Михась?– соседи зашептались.
Дружки, лихо размахивая шашками , срубая вдоль дороги под корень мясистый молочай, рванули вперёд. Из – под копыт коней в воздух взвились вихри пыли.
– Гей, поезд остановить треба, ворона туточки, звери какие подрали, чи орлам дорогу не уступила,– мужчины загоготали словно мерины. Михась, что ворону растерзанную обнаружил, поддел её саблей и откинул на обочину. – Лисы да псы бродяжные полакомятся, – показал рукой вперёд свадебной процессии, что путь свободен. Невеста перекрестилась, зашептала подружке, что к смерти то примета, не ехать бы. Та повернулась к повозке, где маменька невесты сидела. Мол, дорогой бы другой ехать. Гришка провел ладонью по пшеничным усами, нахлобучил глубже кубанку, ухмыльнулся, лихо выпрыгнул из повозки на свободного коня, украшенного лентами, и пришпорил гнедого: – Я отродясь своих путей не меняю, в бабское крапатанье не верю, – галопом пустил лошадь в обгон друзей. "Молодая" испуганно смотрела вслед, нервно поправляя на голове венок из ягод красной калины и полевых цветов. Храбрый поезд нерешительно тронулся вслед, поравнявшись с домом ведуньи, кони зафыркали и встали как вкопанные, прядя ушами. Марфа пожелала невестушке, чтоб пила она только с мужем чарку закурганную, а худшей доли не познала. Девушка кивнула. Подружка тут же шепнула что-то на ухо невесте, молодуха побелела и отпрянула. Кони ржали, били копытами, но с места не трогались.
– Тьфу, на тебя, галдовка, характерника на тебя надоти наслать, шоб какую подлость не удумала, – прокричала издали мать невесты, смачно сплюнув в сторону Марфы.
Ведунья глянула вскользь на дородную краснолицую женщину с широченными бровями и синюшной бородавкой на носу. Та, словно поражённая выстрелом, обмякла и откинулась на подушки, с блаженной улыбкой: « Ой, напьюся я». И заснула. Марфа, не оборачиваясь, пошла к своей хате, прочь от забора. Улюлюкающие, галдящие, кричащие повозки поползли в новую жизнь.
