Алёшка Емельянов
Перемена погоды

World chaos

Полно тут сумбурных, случайных событий,

обыденных судеб, занятий и дум,

привычных речей и прибытий, убытий,

болезненных, праздничных, гибельных сумм,

рождённых и ждущих своей, чужой смерти,

заклятых врагов и недолгих друзей,

бездарной богемы и псевдоэкспертов,

химической пищи, банальных вестей,

предательств, обмана и страхов, сражений,

голодных и немощных, добрых и злых,

складских и жилых, и иных помещений,

скучающих, тленных, развязных, скупых,

рожениц с инстинктами сучки блудливой,

отцов, что не помнят цвет глаз их детей,

потомств, что ведут себя дерзко, гадливо,

старух и дедов, и буржуйских сетей,

себя отравляющих спиртом, печалью,

терзающих бытом в ненужной семье,

несчастных, неумных, недружных с моралью,

внимательных, очень богатых к себе…

Но только к народу и месту прижился

и вник в распорядок, законы и лад,

лишь только привык и со всем примирился,

приходит простая пора умирать…

Дом Бога или дворец людей?

У храмов несчастные и побирушки,

стада обездоленных, гнильных, больных

и баб разведённых, безумных старушек

и чахлых подростков, сироток чудных,

опутанных змием зелёным, зловонным,

обвитых обманом и личной тоской,

живущих в дерьме и печали бубонной,

с остывшей душою, с горячим виском,

кустарных умельцев, семей безземельных,

искателей Бога в умах, за дверьми,

безруких, безногих, худых, бессемейных,

увечных солдат без детей и с детьми,

изменниц, изменников, злых и страдальцев,

босяцких, голодных и бедных, как гриб,

юродивых и одиноких, скитальцев…

Но Бог и богатство для тех, кто внутри…

Афганец

Глаза твои – дольки чесночных зубцов.

В них глянцевый порох по чёрному кругу,

с перчинкой внутри, как у рьяных волков,

что выгрызут сердце, оттяпают руку.

Надбровные дуги – почти козырёк,

а брови, как зубья пилы циркулярной.

Живут в тебе искры и бурный поток,

и силы быков и медведей полярных.

Орлиный твой профиль с густой бородой,

а горский акцент выдаёт дух бунтарства.

Ты – зверь, что живёт то борьбой, то войной,

что прям и опасен, горяч в постоянстве.

Твой идол – Аллах, что всеместен, незрим.

Ты весь в камуфляже, оружии, берцах,

глядишь на туман, на горения, дым

и тычешь мне дулом в пленённое сердце…

Йоговая девочка

Мертвецкие лица, как воск или мрамор,

уже стали сутью сложившихся норм.

Портреты пронизаны скукой и драмой,

с синтетикой духа, акриловых форм.

Улыбки, как баннеры или растяжки,

натянуты лишь для продажи себя.

Морщины, рубцы, обвисания, стяжки

скрывают уколы, косметика дня.

В любой угасание, дряблость и сальность.

Старение взрослых и третьвековых.

Круглеет портретная чудо-овальность,

жиреет их стройность и хрипнет их дых.

По чуть угасают весь шик, эротичность,

скривляется стан и походка чудит,

скрипит, запинается вся мелодичность

и краска анфаса и бока мутит.

Одну только знаю, что ладна, исконна,

что красит планету природным житьём.

Твоё только личико – святость иконы,

которую вижу воочью, живьём…

Просвириной Маше

Обмен смесями

В умах этих цвель, плесневелый налёт

и низшая живность, белёсый мицелий.

И всё это в воздух идёт через рот

дурными словами, с отсутствием цели.

Из дырок с зубами летит дикий бред

и льётся помойный поток и кусочки.

Сей гарью, водой загрязняется свет.

Вливается в мозг подрастающей дочки.

Она ведь без фильтров и пробок в ушах,

с доверьем к родившим, кормящим и взрослым.

Хоть есть у них деньги и разум, душа,

но мысли их – мусорный шлак и навозы.

Безумие мира – вина всех людей.

Из чаш и кастрюль, и стаканов, напёрстков

идут переливы паршивых идей:

от старых в поживших, от средних в подростков.

Всё это – лишь смесь и зловещий обмен

незнаньями, чушью и злобой, юродством.

Не видится в этом во всём перемен.

Лишь смерть помогает исправить уродства…

Таинственный значок на глади живота

Так хочется тронуть губами отметку -

сухой и коричневый, гладенький плод,

что снят с виноградной, изысканной ветки

в какой-то святой, урожайшейший год!

Наверное, это печать Афродиты

иль метка Афины, вошедшая в бель,

иль проба, что в гладь драгоценности набита,

иль след от амурной стрелы, что не в цель,

красивая форма смолы с малых порций,

господняя марка для пропуска в рай,

овальная точка с пера стихотворца,

таинственный иверень, выбравший край.

Чудесная капля, застывшая благом,

магнитит мой взор и другое, дразня.

Желаю когда-то облить её влагой,

что будет пульсировать в центре меня…

Елене Тукаловой

Ламповая девушка

От вида её – три оргазма в секунду,

аж ночью я глаз не хочу закрывать!

Лишь рядышком с ней обретаю фортуну.

С ней рядом мне хочется петь и писать!

Она, будто лампочка под абажуром,

что светит в ночи над листом со стихом.

Всегда оживляет мой облик понурый,

как вечное солнце, луна за окном.

Её электричество – дар благодатный,

какой освещает и греет в миру,

к какому всегда отношусь благодарно,

какой мне приятен в мороз и жару.

В меня проникают лучи её света.

Тантрический шарм обнимает вязь строк.

Синхронная с чудом, добром, многоцветом.

Она – моя лампа, что выковал Бог.

Просвириной Маше

Гриппозность

Распарена грудь электрической грелкой.

Простудные ноты с бессилием в такт.

А градусник стал огневою горелкой.

В жарующем черепе мятый бардак.

Потеряна форма точёной фигуры,

как лёд, что растаял под солнцем златым.

Колышется стойкость в пути до микстуры.

Внутри беспокойство, больные лады.

Скопления слизи и жижи, мокроты

среди потребления чая, воды.

Беснуется кашель до спазмов и рвоты,

до хрипа, невроза, дурной глухоты.

Дурное удушье среди воспаленья.

И текст завещанья в больной голове.

Усталость от хвори, озноба, горенья.

Ах, как бы дожить до утра в темноте…

Несчастные плодят несчастных, и вновь

Ущербные дети ужаснейших взрослых -

дурные личинки в несчастном миру -

бытуют совместно иль брошенно, косно

в бескнижьи и бедности, мате, жиру.

Детишки кричат так за утренней дверью,

что мать закрывает, в рассвет уходя.

Они, как квартирные, малые звери,

каким предстоит вот такое года…

И так до заката сидят возле входа,

как зайцы в капкане, что слёзно ревут,

зовя бессознательно плачем с икотой

бездушную иль одинокую суть.

Рождённые в браке, по воле бутылок,

по дури, согласью, молчанью дельцов.

Живущие в грусти и с битым затылком

от рук их мамаш и подпитых отцов.

Они – это новая поросль граждан,

что бита, изранена в тюрьмах семей,

в себя занырнувшая с горем, без жажды,

где сотни крючков и грузил, и теней.

Беснуются рядом с безумным родившим,

слегка понимая, что что-то не так…

Пример им – беспутцы с умом забродившим.

И глум разрастается в истинный рак.

Под взорами мам и папаш, одиночья

иль ленного отчима, что будто яд.

Их души – пустоты и трещины, клочья.

Они ж повзрослеют и всем отомстят…

Шлюший пир

Гнусное зрелище до отвращенья,

будто бы пир тут пираний иль мух!

В зале творится процесс насыщенья

жадных, вовек ненасытнейших шлюх.

Глотки толкают напитки и пищу.

Сумки утроб всё вбирают в себя.

Словно толпа из голодных и нищих

кинулась к яствам, зубами скрипя.

Жрут и глотают меню и резервы.

Будто бы крысы в помойке большой

или шакалы над тушею жертвы,

жор проявляют в таверне кривой.

Мнут и вкушают хлеба и рыбёшек,

ржут и поют уже наперебой,

полнятся смесями, жирною ношей.

Это застолье оплатят собой…

Жуткое место, где скопище роков,

сотни солдат, моряков, торгашей.

Дверь закрывая, стоя у порога,

дух вывожу прочь отсюда взашей…

Автобусные мысли

Вокруг созиданье густой суеты,

сгоревший бензин, вылетающий дымом.

Тут чахнут улыбки, мечты и цветы.

Печаль так болотиста, неотвратима.

Везде карнавально мелькают огни,

уставшие лица, дыханья, походки,

которые рухнут, лишь только толкни.

От этих сюжетов мне хочется водки.

Большой муравейник, где каждый – боец,

но чьё умиранье толпа не заметит.

Для всех предначертан единый конец.

Когда же он будет – никто не ответит.

Вдыхаю всю смесь из бесед и одежд

и мчусь на колёсах среди пассажиров

(безумцев, ханжей, стариков и невежд),

закрыв громкой музыкой мелкие дыры.

В окне лишь осколки людских полулиц,

обрывки историй, рекламные краски.

Поездка – какой-то безумнейший блиц,

в который играю без ража, опаски.

А жидкость в глазах между явью, зрачком,

как будто мозоль, что ничто не излечит.

С огромной округой живу я молчком.

Огромнейший город с рожденья калечит…

Однажды меня он в могилу сведёт,

закончив трагедию, фарс и сатиру.

Пока же я жив и веду мыслей счёт,

глаза закрывая, я шторюсь от мира…

Настоящая и красивеющая женщина

Не важно, что ты обретаешь морщинки.

Ты так же желанна, и даже сильней!

Пускай появляются нити-сединки.

Ведь это красиво и нравится мне!

Пусть искорки иль паутинки мелькают

у глаз, уголков мандариновых уст.

Они ещё больше меня соблазняют,

щедрей разжигают пылания чувств!

На твой новый облик и опытный образ,

на вольность и мудрость, и взрослую стать

смелей направляется кожаный компас,

встаёт и твердеет мой стержень, как сталь.

Духовный пожар и покой вперемешку

владеют вселюбящим, полным умом,

и я в короля превращаюсь из пешки,

когда наслаждаюсь я бежевым льном.

Мы все получаем узоры от жизни…

Так было до нас, и при нас будет так!

Чего ещё время в нас только ни впрыснет!

Но ты станешь лучше, как лучший коньяк!

Просвириной Маше

Незабвенность

Память – поток будоражащей силы,

что угрожает спокойствию дум,

что напрягает нейроны и жилы,

что огрустняет стареющий ум.

Память – невидимый список событий,

как картотека промчавшихся лет

или словарик измятый, побитый,

не содержащий уж точный ответ.

Память – запасник, где ролики, кадры,

или блокнот с именами людей,

схемы былого, где пряники, ядра,

смета с покупками чувств и вещей.

Память – могильник времён и мечтаний,

склеп из умерших, погибших, живых,

склад для простреленных крыльев, желаний,

будто бытовка, чердак для былых.

Память – подвал, где прохладно и сыро,

где консервация в красках любых,

ворох из клубней и баночки с жиром,

и где замок от голодных, чужих.

Память – раёк, где бывает уютно,

будто в постели, у речки ничьей,

или сам ад среди шторма, в каюте,

иль инквизиция в сто палачей.

Память – отстойник и свалка отходов,

будто обломки в овальном саду,

части в округлой ограде, обводе,

что догниют в равнодушном гробу…

Zinc

В стальных коробах убиенные парни,

отдавшие жизни за чью-то страну,

за чьи-то идеи и дачные арки,

майоров, не знающих боль и вину.

Пеналы запрятали школьников прежних.

Несут самолёты изрезанный брак -

худых, насвинцованных, каменных лежней.

Они, как летучий тюремный барак.

Ребята могли изменить всю планету

строками, сохою, ключом, молотком!

Но выдало лето в Кабул по билету.

И вот они схожи с густым молоком.

Любой источает покой, единенье,

чей искренний подвиг Геракла затмил!

Любому воздастся от власти забвенье,

бесплатная яма, сокрытие жил…

С таким я лечу, угодивши под крышку.

Он пахнет славянством и порохом, сном.

Взираю на тьму, очертанья парнишки.

Я – узник, букашка в краю неродном.

Заместо наград пулевые сплетенья,

а в кружке желудка – белёсый пакет,

несущий кому-то дурман и забвенье,

кому-то богатство на тысячу лет.

Герой упакован в железные стенки,

в металл без огранки, обшивки и проб,

который обжал нежурчащие венки.

От Родины памятник – цинковый гроб.

Шлюшатина

Уста проститутки, как алые слизни.

Измятые космы, как сено в буран.

Они придают только факт дешевизны,

какую захочет лишь драный баран.

Понурые глазки, ленивые жесты.

Нательные тряпки, как дачный халат.

Не важны ей судьбы, задверные вести.

Внутри неё яма, беспутство и ад.

Над плотью бессильны укоры, вериги.

Моральные скрепы разжаты давно.

Опорой столу – все уставы и книги.

Рассвет её вновь причащает вином.

Широкие взгляды её к окруженью

видны из-за щёлок опухших очей,

что в долгом похмелье, бездумном блужденьи.

Мадам восседает без дел и речей.

Потасканный образ тупой потаскухи,

украшенной синими бланшами, хной.

И к ней подлетают барыги и мухи,

учуяв доступность, родной перегной.

Деваха какого-то затхлого сорта,

табачно, гашишно и винно смердит.

Наверное, были десятки абортов

и парочка выбл*дков дома сидит…

Она из сиротского дома, приюта?

Иль как к ней относится выведший род?

Пожалуй, останусь в бордельной каюте,

ведь всё же я хуже, чем весь этот сброд…

Бандюган

Худая поганка с больным залипаньем,

высоко-горбатая, будто бы столб,

мозолит моё золотое вниманье,

что ценно на сотни каратов и проб.

Он в тёртых штанинах посмертного цвета,

в кольчужной накидке из шерсти густой

взирает на город в последствиях лета

и чешет щетину – чудной сухостой.

Пронырливый вид и хитрющие очи,

и лисий, шакалий иль волчий оскал,

что дурь и опасность окраине прочат,

создав содрогание жил и накал.

Суставы-шарниры дурных механизмов,

готовых к боксёрству, погоне, броску,

давно характерны сему организму,

подвластному борзо-дурному виску.

Горчичные пальцы в табачных ожогах,

а выше узоры размытых чернил,

шныряют в рисунках молчащего Бога,

что синью подплечно, нагрудно застыл.

Заядлая дурость, тюремные нравы.

Осанка, как срущий, сутулый кобель.

Смотря на вечерние, мирные главы,

двуглазьем хмельным ищет слабую цель…

Флегматичка

В тебе вековые страданья,

шипы сильно колющих роз,

мозоли и сыпь от стираний

текущих, безрадостных слёз.

Укрылась бронёй из цинизма

и старческих, твёрдых одежд

от бед и тоски реализма,

смыкая овальчики вежд.

Молчишь, озираясь печально,

спаяв в полуалых местах

свой орган природный, оральный -

всю прорезь уставшего рта.

Сурова осенне и мутно,

всё-всё заражая тоской,

держа желчь, обиды за грудью,

за чёрной амбарной доской.

За дверью сарая кручины

и закром из сплина, досад,

имеющих суть и причины,

что вечно с тобою, как ад.

А скорби, хандра и тревога

горчат в поцелуях всегда.

Бессветна в манерах и слоге,

на живость, улыбку скудна.

Довольна интимом нечастым.

Нырнула в прочтенья и жир.

Ты делаешь тусклым, несчастным

не только меня, а весь мир!

Невидимый арендный договор с Богом

Сдавая в аренду куски тишины

и нами добытые блага и пищу,

Господь наблюдает из свет-темноты

за тем, как мы счастье и истину ищем.

Снимая планету на срок среди лет,

мы платим своим настроеньем и жизнью,

деньгами, чтоб чаще смотреть на рассвет,

на голых, на грустных, больных и нечистых.

Даруемся сутью в обмен на обмен,

на страсти и сытость, покой и удобства,

рожая себе поколенья для смен,

вложив в них красоты, надежды, уродства.

Мы в доме – уборщики и повара,

участники радостных, смертных процессий,

ремонтники, коль наступает пора,

примеры новейших и стареньких версий…

Мы верим устоям на вид и на слух.

Но акт не подписан, и нет сего акта.

И наш договор расторгается вдруг

с одной стороны и в известном порядке…

Предки времён СССР

Остывшие предки из всех географий

глядят на нас с целых, упавших крестов,

с гранита и мрамора, и с фотографий,

с забытых, священных и малых постов.

Иные с кассет нам поют о величьи

и радостно смотрят из книг, кинолент,

и выглядят здраво, разумно, прилично,

в сегодняшний мир привнося милый свет.

Сияют военно-рабочею славой,

мечтою и ясностью, чёткостью мер,

шагая походкою гордой и бравой,

даря достижения, мудрость, пример.

Взирают на смог, на бордели, киоски,

дома-Вавилоны, людей-продавцов,

на хижины, грязь, золотые повозки,

на нас, на потомков: лентяев, лжецов…

Что-то чужое, за гранью дверей

Вжимаясь всё глужбе под сладкие стоны,

впиваясь в уста, просочившийся пот,

суясь в розоватость иль карие схроны,

вживляя свою оголённую плоть,

внедряясь в сырую и топкую мякоть,

входя ль в соразмерный и тёмный чехол,

взбивая филе и приятную слякоть,

вставляясь в местечки, в имеемый пол,

вбивая набухшее тельце в суть норки,

стыкуясь с ответной и влажной средой,

вносясь, будто ветер в проёмчик и щёлку,

пыряя сей образ раздетый, святой,

вводясь всё напористей, ниже, легчаю,

целуя лобком иль вгоняясь в кольцо,

я движусь, сочусь и стону, и кончаю,

опять представляя иное лицо…

Бабья корысть

– С тобою улучшу дурной генофонд,

сварливость сменю на весёлость и ясность.

А в детях, вобравших наследственный код,

появятся силы и ум, и прекрасность.

Твоим рычагом разожму я тиски,

и племя не будет слабеющим, зыбким.

Я срежу клеймо безызвестной тоски

серпом твоей милой и чистой улыбки.

Я быстро окрепну, питаясь от чувств,

на многие вещи посмею решиться,

затем зацветёт мой сиреневый куст,

чья пышная крона вовсю распушится.

Я буду стараться, во всём угождать.

Ты пару недель в меня лил своё семя.

Семейных оков утомилась я ждать.

Женись же на мне! Да к тому ж во мне бремя…

Проспект Проституции

Повсюду театры и апартаменты,

старинные арки, брусчатка, дворцы,

покатые крыши в неоновых лентах,

поток ароматов духов и пыльцы,

дома низкорослые и рестораны,

столбы вдоль дороги, что будто река,

гостиниц, мотелей манящие станы,

округа, где дружат любые века,

открытые парки, аллеи и скверы,

где серая стела героям войны,

где древние храмы Иисусовой веры,

где тройка фонтанов их чистой воды;

кофейни с уютным, домашним убранством,

романтика двориков, лавок, дерев,

местечки для встреч, поцелуев, гурманства,

простор для гуляний и сытости чрев,

свобода сидящим, идущим, возницам,

широты для песен, картин и молвы…

Но славится центр земельной столицы

проспектом салонов купюрной "любви"…

Идея Андрея Юхновца

Соло. Дуэты. Ансамбль.

Очам и органам, и чувствам

достался сей волшебный рай,

где пьяно, сладостно и густо,

где сад, цветник и грешный май!

Дар манекенщиц и танцовщиц

кружится меж железных спиц,

а пируэты, страсть наёмниц

чаруют десять властных лиц.

Миг оголяет девью юность,

пороча, портя суть начал.

Тут не в чести мужская скупость,

смущенье, трезвость и печаль.

Десятки глаз в гипнозе ленном

от лент, изгибов, женских чар,

чья очерёдность, переменность

в гостей привносят цвет и жар.

Из стройных мест, местечек тела

так сладко веют тайны пор,

амбре духов и карамели,

ванильный и конфетный флёр…

И весь букет красавиц, умниц,

как королевы на пиру

и как ансамбль из разгульниц,

танцует в денежном жиру…

Татьяне Дерусовой

Люди=свет+тьма

Порядочный люд иль дурные людишки

рождаются, в мир добавляя свой шум,

вбирая в себя пропитанья, вещички,

пороки и мысли, и нравы, и глум.

Все – губки, мочалки, тряпичные куклы.

Всё то, что впитали в филе иль нутро,

назад отдадут при нажатии скудном,

и вытекут суммы на землю, в ведро.

И птицы, и звери, жильцы всей планеты

вкушают всё то, что растёт из низов.

Трава и плоды насыщают от лета

всех будущих жертв, а они – всех волков.

Цепочки природы верны и логичны,

хотя и жестоки все эры, года.

От них не уйти, не отвергнуть цинично.

Питают всех почва и солнце, вода.

Нас манит так синь и светлейшее небо

из хижины, хаты и храма, дворца.

Но эту мечту кормят зёрнышки хлеба,

глубинные рыбы и клубни, сердца.

Из мрака и света мы сотканы в тверди.

Как печи, все яства сжигаем в себе.

Мы сами – могилы, пособники смерти,

как хищники в чащах, в морях, меж степей.

И хоть мы порою взлетаем со рвеньем,

но после стремимся к постели, ко дну.

Полёт завершается всё ж приземленьем.

Мы вышли из тьмы и вернёмся во тьму…

Черепки – 51

Обидно погибнуть, зайдя утром в цех,

на улице встретить чуму иль убийцу.

Но самая глупая смерть изо всех -

драже витаминной навек подавиться.

***

Опять рассвет. Опять стояк.

Опять один в своей постели.

Опять беру я член в кулак

и начинаю дёргать смело…

***

Запросы, обвисшие груди, умы,

косметики пуд для созданья картины

в обмен на зарплаты, комфорт без сумы.

Оплата – расщелина дряблой вагины.

***

Безумные гонки. Пердящая сталь

и гром из чудных, дребезжащих колонок.

Считают, что улочки – есть магистраль,

кружа полвторого по спальным районам.

***

Вулкан изливается дымною лавой,

а гейзер бросает из недр всю стать.

Так, семя мужское – есть боль и отрава,

какие порой надо тоже сливать.

***

Вокруг нет концертов, болезней, угрозы.

Я жду копачей и гостей, гробовоз,

венки и знакомые, новые слёзы…

Я – кладбище. Жажду я новый завоз.

***

Метро и вагон, и напротив красотка

взирает в экран, улыбаясь с теплом.

Наверное, книга, работа иль нотки…

В окне ж отражение… порно с конём…

***

Вокруг только ели и клёны, и сосны,

что сбоку иглисты, и снизу разброс.

Вся жизнь среди них так колюча, несносна.

Я – липа, и прозвище мне "медонос".

***

Курящие в клетке, в заборной ограде

собой демонстрируют дикий пример,

как звери на общеживотном параде.

Их место – зверинец, вонючий вольер.

***

Грязнуля в потёртом и сальном наряде,

в каких-то заплатках и швах, и кусках,

с похмельем в глазах и с душевным разладом,

но в вымытых туфлях и в белых носках…

***

Во тьме инвалидной, слепой и бесцветной,

острее все звуки и запахи, слух.

Но так одиноко в ночи чёрно-бледной,

и мрёт в ней цветочный и ищущий дух.

***

Неужто та шутка настолько отменна,

что вводит в неистовство, жар куража,

что вносит безумие в мысли и вены,

что можно так ржать, аж на два этажа?!

***

В квартире становится ярче, теплее,

кирпичные стены пошире, родней,

а сердце стучится о клетку сильнее,

когда ты приходишь под вечер ко мне…