Алексей Мельников
Беседы о литературе
Юрий Левитанский
Он выстоял и победил в войне, развязанной захватчиками родины, и пал на той, что родина решила учинить сама. Прошёл Отечественную и не перенёс Чеченскую – в 1996-ом остановилось сердце. В тот самый миг, когда взволнованно протестовал против внутриусобного российского смертоубийства. О том же самом мужественно говорил за год до этого. Причём на самом, что ни на есть, верху – в Кремле в момент принятия из высших рук Госпремии по литературе: «…Наверное, я должен бы выразить благодарность также и власти, но с нею, с властью, тут дело обстоит сложнее, ибо далеко не все слова её, дела и поступки сегодня я разделяю. Особенно всё то, что связано с войною в Чечне: мысль о том, что опять людей убивают как бы с моего молчаливого согласия – эта мысль для меня воистину невыносима… Я понимаю, что несколько испортил нынешний праздник, но если бы я этого не сказал, не сказал того, что думаю и чувствую, я не был бы достоин высокой литературной премии России…»
Так фронтовик Левитанский упорно и самоотверженно продолжал гнуть свою линию – хоронить войну. Всякую, в том числе и победоносную. Потому что таковых на самом деле не бывает. Потому что любая из них означает смерть.
«…Это дело давнее.
Не моя вина.
Под холмом могильным
зарыта война.
Зарыта, забыта,
но, душу леденя,
Синяя лампочка
Смотрит на меня…»
Мудрый философ, тонкий лирик, изысканный стилист Юрий Левитанский не сразу, не вдруг, не шумно, не броско, но твёрдо, скромно и надёжно вошёл в историю советской поэзии. Шагнул прямо с фронта умудрённым жестокой военной мудростью, отмеченным боевыми орденами и медалями, 20-летним ветераном.
«…Но шинелка на мне починена,
нигде ни пятна.
Ребятишки глядят почтительно
на мои ордена…»
Пришёл поэт со своим, отличным от других, поэтическим ритмом, особой мелодикой рифм, привнеся с собой щедрый багаж метафор и глубоких размышлений, облечённых, правда, в довольно изящные, казалось бы, невесомые поэтические конструкции, за внешней лёгкостью которых неизменно просматривался нежная грусть доброго мудреца, пытавшегося раскрыть самые простые и в тоже время самые главные человеческие секреты: жизни и смерти, добра и зла, войны и мира…
«Я медленно учился жить.
Ученье трудно мне давалось.
К тому же часто удавалось
урок на после отложить…»
Этот урок – уменье жить – Юрий Левитанский, действительно, будет постигать не прерываясь. И сдавать по нему экзамен. И сдаст его на отлично. Хотя и ценой собственной жизни – мужественно восстав против грозных внутренних сил, сеющих на родной земле войну. Войну, что не только уносит с этой земли людей, но и сжимает эту землю до размеров ничтожной песчинки.
«…И только когда на земле война –
маленькая она».
Он никогда не гордился своим военным прошлым. Героическим, кстати сказать, и орденоносным. Не носил ордена. Не прикалывал к пиджаку орденские колодки. Не утруждал себя хождением за полагающимися ветеранам на 9 мая тушёнкой и колбасой – считал это дело вполне унизительным. Хотя жил достаточно скромно. Негодовал, получив как-то в 90-ые годы 200-рублёвый перевод из собеса с пометкой «За оборону Москвы»: «Лучше бы какой значок дали…»
«Я не участвую в войне –
Она участвует во мне…»
«Неучастник» войны Юрий Левитанский станет участником самых раздумчивых и лирических поэтических строк, начертанных когда-либо выходцем из студёных подмосковных окопов 41-го года, простым пехотинцем-пулемётчиком, израненным юным бойцом. Человеком с лихвой хватанувшим военных горестей и печалей и познавшим чрез них верность позиции «невыбора» всего, что противоречит слову «жизнь»:
«Я, побывавший там, где вы не бывали,
я, повидавший то, чего вы не видали,
я, уже там стоявший одной ногою,
я говорю вам – жизнь всё равно прекрасна.
Да, говорю я, жизнь всё равно прекрасна,
даже когда трудна и когда опасна,
даже когда несносна, почти ужасна –
жизнь, говорю я, жизнь всё равно прекрасна…»
Николай Бессонов
В середине 90-х он был одной из достопримечательностей улице Кирова – одной из главных в Калуге. В суконном, темного цвета длинном пальто, кроличьей шапке, с карломарксовской круглой бородой старик практически ежедневно дежурил перед выставленным на тротуар деревянным ящиком с разложенными на нём одинаковыми книжками в твёрдом, грязновато-чёрном переплёте.
Прохожие подходили к нему редко. Видно опасаясь его несколько дремучего вида, пронзительно, достающего до самых печёнок взгляда – когда с ехидной хитринкой, а когда и напитанного прокурорским обличеньем. Чувствовалось, что старик был особенный. Не такой, как все. Не торгаш. Не заискивал. Не навязывался. Не хватал за рукав. И тем больше пугал и озадачивал.
«Среди холмов
В тайге сибирской,
Вдали от шумных городов,
В глухой деревне Пойма-Тинской
Лет двадцать пять стоит дурдом.
Растёт, заборы расширяя,
Трудом больных строит дома.
А их везут. И нету края
Всем, кто тронулся ума…»
Как позже выяснилось, подобными, довольно нервными, со сбивчивым шагом, пропитанной щемящей тоской и болью стихами была переполнена книга, что лежала на деревянном ящике перед загадочным стариком. На обложке лаконично серебрились инициалы автора «Н.В.Бессонов». А под ними название – «ПОЭЗИЯ ПРОЗЫ».
Однажды я осмелился и подошёл к бородатому часовому в длинном пальто. Взял в руки шершавый томик. Старик оживился: «Почитайте». Я полистал. Серая дешевая бумага, размытые черно-былые редкие фото. Колонки стихов. А под каждым – дата и место сочинения: психбольница в посёлке Пойма-Тина (где это?), Томская тюрьма, Красноярский изолятор, КПЗ г.Балахна, Черное море – теплоход «Колхида», областная психбольница г.Куйбышев, исправительно-трудовая колония г.Товарково, Волгоградская КПЗ, Калужская психбольница «Бушмановыка», г.Дивногорск, г.Одесса, Смоленская тюрьма, «Матросская тишина» – камера №237, село Константиново – Рязанский край и т.д.
Я не хотел покупать – не люблю тюремный фольклор. Но бородатый старик мне чем-то приглянулся. Не помню, заплатил ли я что-то за томик стихов или нет. Кажется, на радости уличный поэт вручил мне его даром. Спросил, как зовут. Достал из кармана грубого пальто шариковую ручку и подписал: «Мельникову Алексею от автора. Н.Бессонов. 11.10.1997 г. г.Калуга». Больше книгу я не открывал. Она постепенно затерялась, пока я случайно не обнаружил её у себя в гараже. И ровно через 20 лет открыл вторично.
«Жизнь, тебя я люблю!
Не беда, что ко мне ты сурова:
Раз попал я в тюрьму,
А потом уже снова и снова…»
Одно лишь перестановкой слов из знаменитой песни Бернеса автор прочертил непересекающуюся с повседневностью параллель другого, неизвестного нам мира – гигантской тюремной галактики. Почти вселенной. Николай Бессонов обошёл её практически всю. Протрясся в зарешёченных вагонах, прошагал в тюремной робе, проплыл в затхлых каютах невольничьих ржавых корыт, промаялся на койках десятка психушек. И сохранил в себе силы признаваться жизни в любви. Даже такой невзаимной…
«Над Россией зарёй
Полыхает великая стройка.
За тюремной стеной
Та же плесень и та же помойка.
Жизнь, за будущий день
Моё сердце тревога сжимает –
Слишком длинную тень
В наше время заборы роняют».
Не помню, чтобы на родине кто-то сегодня вспоминал имя самобытного поэта Николая Бессонова, родившегося в 1929 году в Калужской Хлюстинской больнице. Бунтаря и правдолюбца, кадрового заключённого и пациента психушек, мастеровитого слесаря и фрезеровщика, необычного стихотворца или, как сам себя величал калужский певец неволи – «рифмача».
«Не иждевенцем прожил я,
Не поила меня даром
Ключевой водой Земля.
Служил на ней я кочегаром…»
Некая «закопчёность» поэтических строк Бессонова – повсеместна. Гарь и копоть жестокого, тюремного века легли на его страницы довольно жирным слоем и впитались в поэтический дар закоренелого жизнелюбца насовсем.
«Устало сердце. Мозг устал.
И чай не согревает тело.
Боль, как заостренный металл,
По рукоятку в душу села…»
Впрочем, нет-нет, да и вырывал Николая Бессонов свою тюремную лиру из-за колючей проволоки и писал этюды…
«Стаи журавлиные
В синеве летят.
По земле нежирные
Тени их скользят.
Сок перегоняя
К каждому листу,
Землю разгрызая,
Корни лезут в тьму.
Лес застыл стволами
В гордости скрипучей.
С запада стогами
Выползают тучи.
Лист щебечет, лижется,
Стонут глухари.
Буря к лесу движется
На восход зари».
Но это бело редко – передышки от больничных и тюремных палат. Большая часть стихов (как и сам автор) родились в больницах. И даже имеют посвящения выдающимся калужским эскулапам тех времен: просительно-негодующее – Александру Ефимовичу Лившицу, главврачу «Бушмановки» («Отпустите меня, не мучая. Не подлец я и не хам»); благодарно-уважительное – Самуилу Давыдовичу Шпигельману, завотделением «Красного креста» («Врач умными руками прощупал каждому живот»).
В череде посвящений калужского поэта-узника есть немало од в адрес… самих застенок, где томился Бессонов. А также – их надсмотрщиков. Как, впрочем, и их жертв – сокамерников поэта.
«…Чей пот поил поля России
За мёрзлый хлеб – мечты предел…
Его вина?– Его убили
За то, что он не повзрослел…»
Я листаю подаренную мне двадцать лет назад забытым калужским поэтом книгу. Читаю его роман в стихах. Название романа простое и страшное: «Зачем нас мама родила?» («На Колыме спасенье – труд. Даёшь две нормы – не убьют»). Возвращаюсь к стихам. Среди них – еще одно послание. На это раз – некоему Нужненко из калужской психбольницы «Бушмановка». Кто такой Нужненко – Бог ведает. А стихотворение начинается так:
«Простите меня, если сможете,
За то, что я правду искал…»
Евгений Евтушенко
Последний советский поэт. Стихотворец-трибун. Посланник рифм. Человек, замкнувший когорту литературных могикан. Бурный и блестящий. Восхваленный и обруганный. Обласканный и удалённый. Гениальный и подённый. Фантастически разнообразный. Ни на шаг не отступивший от непредсказуемой своей судьбы. Всё это он – Евгений Евтушенко.
Сколько он всего написал – никто не знает. Похоже, что затруднился бы ответить на этот вопрос Евгений Александрович и сам. Точнее бы – постеснялся. «Однажды ко мне пришёл инженер из Обнинска, – признавался как-то на рубеже далёких уже 70-х Евгений Евтушенко, – и, смущаясь, сказал, что он хочет сделать мне подарок ко дню рождения. Инженер раскрыл облупленный чемодан и вынул семь толстенных, переплетённых в синий коленкор, томов».
Это было первое полное (точнее – слишком полное) собрание сочинений будущего классика советской поэзии. Самодельное. Склеенное. Рукописное. На машинке местами печатанное. Всё собравшее. Ничего не пропустившее. Даже то из написанного, что хотелось автору поскорее забыть. Чуть не в полтора пуда весом творение. И едва не придавившее своей чрезвычайной дотошностью самого творца. Очная ставка с сиюминутностью собственного творчества потрясла поэта.
«Моё полное собрание ужаснуло меня легковесностью, – раскаивался впоследствии Евтушенко, – скороспелостью многих стихов, которые в ряде случаев перерастали в безответственность. Кое-что можно списать, как издержки молодости, но, к сожалению, рецидивы этих издержек проявлялись и в более позднем возрасте – особенно в «командировочных» стихах или в стихах «на случай».
С тех пор Евгений Александрович, как он сам признавался, писал стихи и поэмы, всякий раз ожидая стука в дверь некоего «инженера из Обнинска». Явится и предъявит тебе «запечатленный временем документ о безответственности». «Ничто прекрасное не исчезает, – не уставал проповедовать оптимистический взгляд на мир великий поэт, и горестно добавлял, – но и не исчезает ничто плохое».
В итоге из того «20-килограммого», самого первого, «обнинского» собрания своих творений Евтушенко готов был оставить для потомков «килограмма два-три». «Если и не радия, – признавался поэт, – то, во всяком случае, не «словесной руды».
«Со мною вот что происходит:
ко мне мой старый друг не ходит,
а ходят в праздной суете
разнообразные не те».
Этим гениальным строкам – уже за 60. Они переживут автора. Они переживут нас. Они останутся в русской поэзии. Как частичка её кода ДНК. Как «Я помню чудное мгновенье…», как «Зорю бьют…»
«А снег повалится, повалится,
и я прочту в его канве,
что моя молодость повадится
опять заглядывать ко мне».
И эти строки – то же из так называемой «духкилограммовой» отжимки поэта. В которой, впрочем, сегодня можно не обнаружить многого из того, что обессмертило имя автора. Потому что, скажем так, «не в тренде». Революционен чересчур.
«Какая сегодня погода в империи?
Гражданские сумерки.
Когда прикрывали журнал Щедрина
Правители города Глупова,
Щедрин усмехнулся: «Ну хоть бы одна
Свинья либеральная хрюкнула…»
Это – не о сегодняшнем дне. И не о нас. О дне позавчерашнем. Место действия – Казанский университет. Поэма одноименная. Действующие лица: Толстой, Лобачевский, Лесгафт, отец и братья Ульяновы, судебные приставы, гоняющиеся за вольнодумцами. И, конечно – сам автор, громко олицетворяющий терпеливый и немой русский народ, стонущий под гнётом самодержавия.
«И поезда по-бабьи голосили,
Мне позвонки считая на спине…
Куды ты едешь всё-таки, Россия?
Не знаю я, но знаю, что по мне».
В итоге в поэме выводится на авансцену новое главное действующее лицо – назревающая революция. И её главный локомотив. И рельсы, и мосты под его железными колёсами.
«Я мост. Я под тобой хриплю, Россия.
По мне, тебя ломая и лепя,
Твой гений едет в Питер из Разлива,
Прикрыв мазутной кепку глыбу лба».
Не думаю, что «Казанский университет», или другая программная поэма Евгения Евтушенко «Братская ГЭС» будут в ближайшее время изучаться на уроках литературы в школах. И войдут вопросами в ЕГЭ. Хотя именно «Братская ГЭС» подарила нам ключевую формулу поэтического призвания: «Поэт в России – больше, чем поэт». Впрочем, тут же и заставила задуматься: «Насколько больше?» Насколько «согласовано» может быть это «больше»?
«Мне снился мир без немощных и жирных,
без долларов, червонцев и песет,
где нет границ, где нет правительств лживых,
ракет и дурно пахнущих газет».
Поэту такая перспектива только приснилось. Но, если поэт «больше, чем поэт», если переполнен гражданским чувством, то он вполне может эту перспективу начать претворять в жизнь. И – не всегда согласовав с начальством.
«Лишь тот настоящий Отечества сын,
кто, может быть, с долей безуминки,
но всё-таки был до конца гражданин
в гражданские сумерки».
Визит «обнинского инженера» не страшит Евгения Евтушенко. Он уже перед ним и перед своей совестью отчитался. Этого визита должны опасаться мы, хорошо или не очень усвоившие уроки ушедшего классика.
Книжный развал
"ШЕПОТЫ И КРИКИ МОЕЙ ЖИЗНИ" Ингмар Бергман
Если кто думает, что Ингмар Бергман – великий кинорежиссер, то сильно заблуждается. Бергман – не менее выдающийся писатель. Если бы в детстве он не увлекся театром и кино, то наверняка сегодня на наших книжных полках рядом с собраниями сочинений Достоевского, Сартра и Камю стояли бы пухлые тома Бергмана. Из пишущих режиссеров – Бергман, очевидно, самый книжный. У нас в равной степени талантливо две ипостаси – кино и литература – совмещал Шукшин. У них – Бергман. Столь же разные по стилю и мировосприятию, сколь схожие в неукротимости таланта.
Вот она – настоящая великая литература.
"ОСНОВЫ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ. БЕСЕДЫ НА РАДИО СВОБОДА. 1970-1971" Протопресвитер Александр Шмеман
Думаю, всякий знакомящийся с книгами знаменитого богослова Александр Шмемана попадет под духовное и интеллектуальное обаяние этого мудрого и энциклопедически образованного человека. Да, священник, да проповедник, но настолько деликатен, мудр и тонок в своих беседах-проповедях, что в равной степени притягивает к себе, как верующих людей, а так и достаточно далеко отстоящих от церкви. И здесь – в потрясающе интересных беседах о русской культуре – невозможно упрекнуть отца Александра Шмемана ни в одной малейшей религиозной натянутости, ни в мельчайшей склонности к клерикальному догматизму, ни в мало-мальски различимом "промывании мозгов" атеистам. Избрав темой русскую культуру, отец Александр, глубоко проанализировав ее основные этапы становления, заставляет читателя (слушателя, поскольку это – запись радиобесед) самому подойти к вопросу о месте религии в истории русской культуры. В творчестве таких выдающихся ее представителей, как Пушкин, Лермонтов, Толстой, Тютчев, Чехов, Солженицын. О каждом из них отец Александр Шмеман готов поделиться интереснейшими литературоведческими размышлениями. Весьма порой неожиданными, как, скажем, о Чехове, к которому официальная православная церковь относится довольно холодно, позиционируя его, как стойкого агностика и атеиста. Отец Александр Шмеман горячо опровергает это мнение, убеждая читателей (слушателей) в наличии у Чехова глубокого религиозного чувства, порой не до конце осознаваемого им самим и только ярко проявляющегося в его бессмертных произведениях.
"ЗАМЕТКИ ОБ ИСКУССТВЕ И ЛИТЕРАТУРНОЙ КРИТИКЕ" Марсель Пруст
Сборник литературоведческих статей Марселя Пруста отчасти приоткрывает двери в художественную мастерскую этого гениального француза. Центральный материал книги – «Против Сент-Бёва» – так и начинается: «С каждым днём я всё меньше значения придаю интеллекту. С каждым днём я всё яснее сознаю, что лишь за пределами интеллекта писателю представляется возможность уловить нечто из давних впечатлений, иначе говоря, постичь что-то в самом себе и обрести единственный предмет искусства».
Пруст, как всегда вьет изящные словесные кружева на этот раз вокруг уже свершившихся текстов – Бодлера, Толстого, Бальзака, Роллана, Достоевского, Гёте. Обрамляет в филологические рамки творения Рембранта, Шатобриана и Моне. Избирает форму задушевного литературного диалога со своей боготворимой матушкой. Наполняет свои тексты новыми пространственными и временными измерениями, тем, что до него вряд ли кто осмеливался совершить.
Сборнику предшествует потрясающее по глубине и точности понимания «прустовской вселенной» предисловие великого советского философа Мераба Мамардашвили. Ему удалось максимально приблизиться к разгадке тайн этого литературного гения: «Искусство словесного построения есть способ существования истины». И далее, продолжает комментировать творческий метод Пруста Мамардашвили: «Роман, текст есть нечто такое, в лоне чего впервые рождается сам автор текста как личность и как живой человек, а не предшествует как «злой» или «добрый» дядя своему посланию».
"ВАШИ ПИСЬМА Я ХРАНЮ ПОД МАТРАСОМ. ПЕРЕПИСКА"
"Астрид Линдгрен, Сара Швардт
Потрясающая история заочной дружбы великой писательницы и маленькой девочки. Доброго мудреца и ершистого несмышленыша. Многоопытного наставника и бунтарки с косичками. По сути – педагогическая поэма в письмах. Эпистолярный шедевр (причём не только со стороны авторы знаменитых «Пеппи» и «Карлсона», но и – не лишённой «искры божьей» её юной собеседницы). Переписка длиною в тридцать лет. Не закончившаясяся, впрочем, даже со смертью одного из респондентов – Астрид Линдгрен, ставшей однажды настоящим верным другом незнакомой ей девочке – Саре Юнгкранц. Обаяние мудрой Астрид Линдгрен оказалось столь притягательным и столь спасительным для мечущейся в ранней юности Сары, что та и после ухода великой писательницы из жизни продолжала вести с ней письменный разговор о главных смыслах.
Чтение книги дарит ощущение разговора с мудрым пастором. С исповедником. С провидцем. Такой была в жизни Астрид Линдгрен. Такой она вошла в жизнь своего заочного юного друга Сары Юнгкранц.
"ВЫБИРАЯ СВОЮ ИСТОРИЮ. РАЗВИЛКИ НА ПУТИ РОССИИ" Карацуба, Курукин
Один из самых интересных и дискуссионных сборников по истории России, вышедших за последние 15 лет. Ретроспективный взгляд на историю «упущенных возможностей». Когда Россия оказывалась перед очередной развилкой: идти в сторону абсолютизации власти или в сторону демократии. И всякий раз выбирала самодержавный путь. От разгрома Новгородского вече до путинских времён. Авторы провозглашают главный урок истории – это урок свободы. Отчего в России он так тяжело усваивается? Отчего философия опричнины действует и поныне? Первое издание книги вышло в далёком уже 2005 году. С довольно дерзким по сегодняшним меркам вступлением: мол, книга родилась в ходе дискуссий в «Клубе региональной журналистики", действующим под эгидой «Открытой России», основателю которой М.Б.Ходорковскому, авторы выражали свою признательность. И первое издание, и второе подвергались и подвергаются интенсивной атаке критиков за излишне «вольное» толкование исторического процесса, за чрезмерный «субъективизм», за поклонение либерализму, за уничижение самодержавного тренда и т.д. Что также лишь подчёркивает наличие в данном историческом труде редких на сегодняшний день в российской историографии настроений антимонархического толка. Книга трёх высококлассных историков может рассматриваться и как увлекательный путеводитель по самым «горячим точкам» российской истории, и как честный, умный и доходчивый учебник гражданского общества. Такими книгами сегодня сильно обделена читающая Россия.
"101-Й КИЛОМЕТР. ОЧЕРКИ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ ЖИЗНИ" Максим Осипов
Тех, кто ещё не знаком с творчеством Максима Осипова, ждёт подарок – встреча с настоящей русской прозой: яркой, сочной, умной и в тоже время – лаконичной и меткой. Всеми этими достоинствами обладают рассказы и повести врача Тарусской больницы Максима Осипова. Написаны они были в последние десять лет, как результат осмысления жизни русской провинции, диагностирования ее недугов и бед. От частого сравнения с Чеховым, Осипов упорно открещивается, отдавая всё-таки приоритет в своей деятельности не литературе, а медицине. Которая с одной стороны дарит талантливому писателю не мало интересных сюжетов и тем, с другой – поглощает большую часть его жизни. Может, это обстоятельство и является единственным досадным фактором в ярком литературном феномене, имя которому – Максим Осипов. А именно: довольно медленное гранение этим интересным литератором своих литературных алмазов.
"ЛЮДИ ЗА ЗАБОРОМ. ЧАСТНОЕ ПРОСТРАНСТВО, ВЛАСТЬ И СОБСТВЕННОСТЬ В РОСИИИ" Максим Трудолюбов
Книга одного из лучших колумнистов, пожалуй, одной из немногих оставшихся в живых в России некремлёвских газет – «Ведомостей», даёт глубокий, точный и непредвзятый анализ главных российских сущностей, как-то: собственности и свободы. Точнее – перманентный кризис второй в связи с хронической недоразвитостью первой.
Начиная со времён зачинателя самодержавных скреп – Ивана Грозного, и заканчивая нынешним ренессансом самодержавия в России, можно по повествованию чётко проследить практически заложническую судьбу России, её экономики, демократических институтов от ревниво охраняемого её элитой правового вакуума в сфере частнособственнических отношений. Выстраивания неприступных ограждений, строительным материалом для которых являются нескончаемые угрозы для России. Та, по наблюдению Максима Трудолюбова, является государством, в котором экономическое развитие выполняет служебную функцию по отношению к «нейтрализации угроз».
«Власть питается угрозами, – пишет автор. – Живёт и воспроизводится, пугая граждан и саму себя. Зарабатывает, тратит и отнимает во имя борьбы за безопасность. Так что обеспечение безопасности – по-прежнему важнейшая фундаментальная ценность для русского государства с поправкой на то, что угрозы, на которые государство ссылается, в значительной степени фальсифицированы. Хуже того: поскольку множество угроз является ложью, раздуванием страхов ради бюджетных денег, мы на самом деле не знаем, что действительно угрожает российскому обществу. Мы получаем, с одной стороны, напуганных и недоверчивых граждан, а с другой – гарантированный тормоз для любых преобразований».
Находящееся в состоянии долгостроя российское правовое государство само по себе, по идее автора, имеет определенную ценность для элиты. Поскольку та научилась пользоваться институтами других стран, храня в них ценности, решая вопросы в судах. Посему заинтересованность российской элиты в достраивании внутри страны правовых конструкций минимальна. «Так создаются условия для поддержания привилегированной, отдельной от общества «элиты», обладающей своей моралью, своей двухслойной идеологией, своим, отдельным от общества, законом», – пишет Максим Трудолюбов в своей книге.
Пожалуй, книга – один из наиболее толковых и аргументированных очерков новейшей истории России. Вполне её краткий курс, во всяком случае – история развития (точнее – стагнации) главнейшего государственного инструмента – инструмента частной собственности в России.
"ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ" Валентин Берестов
Книга обещает немало открытий даже для тех, кто считает, что знает поэзию Валентина Берестова. Как вы думаете, когда и по какому поводу были написаны в России такие строки:
«Что-то грустно. На сердце тоска.
Не ввести ль куда-нибудь войска?»
А может только вчера родились и следующие?
«Сидел смущённо в обществе лжецов.
Молчал. Словечка вставить не пытался,
И не заметил сам в конце концов,
Как, не сказав ни слова, изолгался».
Эти на редкость актуальные, честные, смелые, если не сказать взрывоопасные как для прошлых, так и для будущих режимов строки принадлежат тому же самому человеку, что убаюкивал и тешил своими добрейшими стихами несколько поколений советских и российских малышей:
«Спит будильник. Спит звонок.
Просыпается щенок.
Просыпается и лает,
Снов приятных нам желает…»
А вот абсолютный детский хит, с которым выходил из малышового возраста в бесконечный мир знаний практически каждый гражданин нашего отечества:
«Как хорошо уметь читать!
Не надо к маме приставать,
Не надо бабушку трясти:
«Прочти, пожалуйста! Прочти!»
Не надо умолять сестрицу:
«Ну почитай ещё страницу!»
Не надо звать,
Не надо ждать,
А можно взять и почитать!»
Вот именно: почитать эти и множество других талантливейших сочинений – не достаточно глубоко понятого современниками, великого русского поэта Валентина Берестова. Родившегося в Мещовске, учившегося в Калуге и шагнувшего из неё в большую литературную жизнь. Та поставила его вровень с такими гигантами русской литературы (ставшими поначалу его первыми учителями), как Корней Чуковский, Агния Барто, Самуил Маршак. Хотя к детским поэтам Валентин Дмитриевич причислял себя с большой неохотой, резонно замечая, что поэты делятся на плохих и хороших. И если эти стихи нравятся ещё и детям – то это замечательно.
Сборник избранных стихов классика детской литературы ломает устоявшиеся стереотипы, представляющие Валентина Берестова этаким поэтическим Дедом морозом и восполняет пробел в подлинном творческом портрете мастера слова, дополняя его лирику совершенно неизбежными мотивами принципиальной гражданственности, отстаивания демократических ценностей и воспевания главных качеств каждого человека – порядочности и достоинства.
"ПИСЬМА 1925-1975 И ДРУГИЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА" Мартин Хайдеггер, Ханна Арендт
Переписка двух выдающихся философов XX века, рождённая не только симпатиями чисто научными, но и глубоко личными, придаёт мощный эмоциональный импульс для постижения непростых для обычного читателя философских сентенций, коими насыщены труды и М.Хайдеггера, а Х.Арендт.
Хотя переписка "отца" немецкого экзистенциализма со своей самой талантливой студенткой не слишком напоминает стенограмму семинара по философии, тем не менее в ней довольно живо предстаёт картина напряженного научного поиска как философа-учителя, так и его талантливой ученицы. А судя по настроению и некоторым едва уловим деталям писем – еще и возлюбленной. Плюс – на пике своей научной карьеры догнавшей (если и не обогнавшей) славу своего великого наставника. Впрочем, переписка не подаёт никаких признаков непуританских взаимоотношений выдающихся корреспондентов и в этом плане может даже несколько разочаровать охотников до "философской клубнички".
Главное в книге , скажем так – "очеловечивание", придание живого дыхания, разговорной интонации труднейшим вопросам, с которыми мировая философия столкнулась в XX веке. Причём, интонация эта передана как раз из эпистолярного диалога самих основателей новой философии. То есть – является авторской.
Не обходит переписка стороной и сложный вопрос о взаимоотношениях М.Хайдеггера с немецким нацизмом и обвинениях учёного якобы в проявленном им антисемитизме. Нет оснований не верить М.Хайдеггеру, когда он отмежевывается от подобного рода нападок в письмах к одному из самых дорогих себе людей – Х.Арендт. Как нет поводов заподозрить Х.Арендт в неискренности, когда она практически в каждом из писем своему учителю, вплоть до момента своей кончины, с огромным почтением отзывается о научных достижениях М.Хайдеггера и не перестаёт ратовать за продвижение его научных трудов (в том числе – главного: книги "Бытие и время") как в Европе, так и в Америке.
Конечно, чтение переписки двух выдающихся философов подразумевает предварительное изучение их научных трудов, ознакомление с ключевыми публикациями. Скажем, той же монографией "Бытие и время", которую Х.Арндт в письмах к её автору назвала одной из самых выдающихся книг XX столетия.
"ДОРОГИ СВОБОДЫ" Жан-Поль Сартр
Не думаю, что найдется большое количество людей, прочитавших эту могучую и громоздкую книгу гениального французского философа от корки до корки. В ней три романа, насквозь пронизанных судьбами одних и тех же героев, главный из которых – преподаватель философии в колледже Матье Деларю. Сартр знакомит нас с ним и его окружением в момент острой личной драмы, разрастающейся на фоне назревающего ощущения начала войны с фашизмом. Война эта волнами накатывает в прозе Сартра на его многочисленных героев, дающих нам возможность проникнуться ощущениями западно-европейских интеллектуалов на рубеже конца 30-х – начала 40-х годов прошлого века. Ощущения эти, прямо скажем, весьма противоречивые, что в некоторых случаях принято связывать с экзистенциальными мотивами воззрений писателя. Сам Жан-Поль Сартр между тем наиболее полно охарактеризовал все достоинства и недостатки своего опуса в програмной статье "Экзистенциализм – это гуманизм": "Один из упрёков в адрес моей книги формулируется следующим образом: как можно делать героями столь дряблых людей? Это возражение несерьезно, оно предполагает, что люди рождаются героям. Собственно говоря, люди именно так и хотели бы думать: если вы родились трусом, то можете быть спокойны – вы не в силах ничего изменить… Экзистенциалист же говорит: трус делает себя трусом и герой делает себя героем. Для труса всегда есть возможность больше не быть трусом…"
Сюжеты книги многоплановы, порой полифоничны – одновременно (точно на многоэкранном панно) прокручиваются истории разных людей, часто пересекающихся в жизни между собой и постепенно погружающихся в тучи военного кошмара. В нем-то, собственно, и уготовил автор мучительное рождение человека в скучном западном обывателе. Как, впрочем – и его смерть.
