Алексей Козлов
Чернилами добра и зла
Дизайнер обложки Маргарита Пальшина
© Алексей Козлов, 2018
© Маргарита Пальшина, дизайн обложки, 2018
ISBN 978-5-4490-3101-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
La Milonga Del Angel
Банденеон, ты сердце жжёшь!
Оно,
Как мех твой, дышит медленным надрывом,
И тот, в котором терпкое вино
Не прижилось в бутылочном Мадриде.
Нам не нырнуть под злые этажи
За лавкой букиниста у таверны,
Чьи высоки и схожи стеллажи
С изданиями вин всех лет, наверно.
Банденеон, ты тронул ноту-нерв,
Что тянешь стоном и не отпускаешь,
Где летом выпадает тот же снег,
Что бел зимой в предгориях Монкайо.
Здесь женщины красивы и крепки,
Жадны́ их губы, утончённы станы,
А груди и круглы, и высоки,
Но их не пригласить ещё на танго.
Мигель, давай научим их тому,
Что плачет ностальгией по корриде.
Дай руку мне, партнёру твоему,
Кто тоже жил отверженным Мадрида.
Resume
Темнота наказанием,
Выключением телика.
Игры дворика заднего,
Хулиганство, но мелкое.
Интересы к подробностям
И деталям у девочек,
Нагловатые робости
И к запискам доверчивость.
Прыщеватость при стройности
И гантели отцовские,
А с гитарой расстроенной
Хрипотца под Высоцкого.
Чаепитья досужие,
Рассужденья о женщинах,
Килограммы ненужные
Без прыщей и брожения.
На лекарствах гадание,
Ожиданье без выбора —
Темноты ожидание,
Немоты телевизора.
А пилигрим идёт в поля
От фонаря до фонаря,
Не заносясь на поворотах,
Стареет.
Поступь сентября
В шагах из жёлтых дней коротких
Уже не та…
Электросвет
Пройдён, а стали путеводны
И ближний свет, что – из-под век,
И дальний – Млечный Путь свободы.
Заборы, крепостной стены
Прочнее, проплывают мимо,
Что не страшны, а в крепостных
За ними – зависть к пилигриму
Неполноценных горемык,
Чьи огражденья полноценны.
Затвор ружья в ночи гремит,
Звенят «Эй, проходи!» и цепи
Ещё не спущенных собак,
Что друг от друга сатанеют;
Шаги, молчание и мрак —
От этого ещё страшнее.
«Что он там бродит по ночам,
Куда идёт, стирая обувь?»
Остёр обломок кирпича,
От страха разум туп, как обух.
А пилигрим идёт в поля
Уснуть отщебетавшей птицей —
В полях ещё тепла земля,
На мостовых уже не спится.
Айвазовский и осень
Как море – небо.
Холст «Девятый вал»
Был словно перевёрнут влажной тряпкой.
Я на обломке мачты узнавал
В глазах матросов собственную хлябкость.
И прогибали руки провода…
А может, те нагрузкою амперной —
Баржой влекли питанье городам,
Как бурлаки по Волге вверх, и, верно,
Устали, от столба тащась к столбу.
Столбы, торча распятиями сосен,
Напоминали мачты и судьбу
Рабов, восставших на Сенат и осень.
И почва с перелеском на груди
Едва дыша, лежала неподвижно
В сентябрьский день со звоном впереди,
Который я со школы ненавижу.
Актёру
«О времена, о нравы!»,
«Справедливость,
К тебе взываю!»
Может быть, она
И снизойдёт, но, поглядев гадливо,
Отправится в иные времена.
Поменьше патетического, друг мой,
Когда кричишь в кухонное окно.
Ты на груди заламываешь руки?
Так жди, что их заломят за спиной.
Аляска
Водимы тропами познанья,
Грузили всякий мусор в память,
Корабль гудел без нас в тумане,
Застывший, как ослепший мамонт.
Японцы камерами «Sony»,
По весу равными владельцам,
Снимали…
Hа японцев солнце,
Ещё не снятое, глядело.
Задами к фотоаппаратам
Медведи с животами лосей,
Природе собственной не рады,
Давились ручьевым лососем.
В харчевнях погибали крабы,
Размером больше, чем кастрюли,
В круизах редкие, арабы
Блюдя халяль, глотали слюни.
Порой хвосты китов взлетали,
Пугая белогрудых чаек,
А ели межконтинентально,
В зенит нацелены, торчали.
Не первый век в церковном срубе
Отец, упитан и осанист,
Благодарил от мiра трубно
За благожребье Александрa.
Анархистке
Её любили Огюст Роден
и батька Нестор Махно.
Когда в паху слегка тесны
Те галифе, в которых власть,
Тогда в любовниках – штаны,
А ты – любовница седла.
Глазами бюст ласкал Огюст,
А Нестор лапал мрамор плеч,
Блатные вкладывали грусть
В жаргон под семиструнки речь.
И «Мурку» знала вся страна,
Приблатнена во времена,
Когда не помнила струна
Политбюро по именам.
А нынче вор вошёл в закон
И носит грамотный пиджак,
И учится приличьям он,
Чтоб в правой нож над beef держать.
Твой бюст – в земле, но мрамор цел,
Роденом врезанный в Париж.
Могла возвыситься в резце,
Но опустилась в главари.
Анархия сама собой
Истлела персями Марусь.
Пришла монархия жлобов.
Она сгниёт, оставив Русь.
Антиподы
Во времени разведены —
Как дети, по своим домам в пространстве,
По краскам взрослых сказок, иллюстраций,
Где верх одним есть антиниз,
Но те же страхи,
И тот же воск, а свет свечи
Везде блюдёт одну и ту же скорость,
Число перстов в кресте и и́конопись
Иные, как на Пасху куличи,
Но та же совесть.
В антиземле колокола
Звенят, подобно чашам поминальным —
И те, и те о славе и печали,
Добра желая, а не зла,
Но «антиально».
В антимирах растёт трава
Где вниз, где вверх, а там и там – всё травы,
Но те же люди правы и неправы,
А серп и молот в головах
Наносят травмы.
Земле бы плоскость утюга —
На ней одни восходы, и закаты,
И вера одинаковостью как-то
Всем уровняли бы рога
И предикаты.
Но, слава Богу, та кругла,
С тем «где», куда нельзя прямой наводкой,
Там всё наоборот, но та же водка,
Слова молитв, колокола
И идиотство.
Архив
Там этажи и стеллажи,
Не кровь, а пыль на старых ранах,
И все дела под номерами,
А каждый номер – чья-то жизнь,
Страницы пыток, а потом —
Признаний, смерть по протоколу,
Жена за проволокой колкой,
Ребёнок, отданный в детдом.
Там этажи и стеллажи,
Они всё ждут, и будут рады
Порассказать такую правду…
Что оскорбительнее лжи,
Историкам, а не братве
С похмельной памятью короткой —
До пузыря вчерашней водки.
Братве ли помнить о родстве?
А сам я откажусь читать —
Не врач, и не привычен к боли
Чужой.
Мне и своей довольно
К семейным горестным счетам;
К ним желваки – как кулаки,
И судорога стонет в горле,
Но память может быть и гордой,
Не местью могут быть стихи.
Когда палач из подлецов
Пытает палачей содома,
Мой стих – о сиротах детдома
Коммунистических отцов.
Без ветра пруд
Без ветра пруд, что – зеркало всему
Материальному, материалистичен,
Как лист фольги.
Ни сердцу, ни уму —
Пейзаж красив, добротен, но обычен.
По отраженьям можно распознать
Черты погоды, различить деревья
По листьям, словно глядя из окна
Во двор, где с детворой взрослеет время.
Но стоит ветру, что дремал в траве,
Подняться и одушевить картину,
Как всё меняется, включая свет,
Что был потушен, следуя рутине.
Всё тот же пруд, но рыбы не видны —
Уже не гладь, а мятая фольга, и
Будто призрак тайной глубины
Оставил дно и служит амальгамой.
И не узнать – кто по траве спешит,
Лишь можно наблюдать его движенья,
Подобные движениям души,
Во внематериальном выраженье.
Без документов
и без страха
Царю в глуби, а не придонно —
Придонно устрицы царят.
В глуби той – голубиный дом мне,
Где гости – стайки субмарят.
Порою на поверхность-крышу
Ступает в полночи нога,
Танцую с ветром, звёзды слышу
И посещаю берега.
Без документов и без страха
Я обхожу посты, века,
Эстрады обхожу и плахи,
Как посетитель – зоопарк.
И где-то суженый бездонный
Меня встречает у ворот.
И в нём тогда живу, как в доме,
Пока мой суженый живёт.
И пьём в супружестве, невинны,
Со временем накоротке.
Веду его в его глубины,
Вожу пером в его руке.
И он, овладевая мною,
Мою испытывает власть.
Он пишет Богом, Сатаною,
Чернилами добра и зла.
Он, чёрный ангел, светлым бесом
Лицо являет всех времён —
Ничтожность драных занавесок
Под видом праздничных знамён.
Без метафор
Платья метафор – в грязь!
Жизнь обнажает слог.
В банях не говорят
Высокопарных слов.
И позвонив друзьям
Из своего угла,
Не зарифмую в ямб
«Как, мол, у вас дела?»
Мой карандаш, свинцов,
Трудится на столе
С острым концом-словцом,
Чтобы не путать след
Петлями «нет» и «да»,
Или – не «да», не «нет».
Боже, бумагу дав,
Дай и кричать на ней!
Господи, дай мне мочь,
Рубище под сумой,
Силу любить и ночь —
День беспросветный мой.
Если, тебя забыв,
Модный приму пошив —
Правую отруби,
Левую иссуши.
Пусть распознают те —
Запертые в окне —
Красочность в простoте
Серости дна вовне,
В звяканье стеклотар
Там, где подъезд жильцов —
Водка, брынь-брынь гитар,
Галич,
Высоцкий,
Цой;
В строках, на вид простых,
В судьбах, на вид хромых,
В личных и «я», и «ты»,
Что не мычат от «мы».
Бездушен,
мёртвый интеллект
Бездушен,
мёртвый интеллект,
Задумался о жизни
На той земле, где много лет
Отпускников Отчизне
Не возвращает самолёт —
Бесстюардесны рейсы,
В которых есть автопилот
Без кнопок интерфейса.
Ни окон нет и ни дверей,
Ни тесных туалетов,
Нет крошек, пятен на ковре
И нет ковра,
при этом
Прохода нет.
И нелюдим
Салон – не пассажирам,
Кричащим: «Браво, командир!
Мы на земле и живы!»
Отчизны нет, курортов нет,
Остались пляжи, море,
Не посещаем Интернет,
Где мат – как на заборе.
Пески Бодрума и Сиде
Остыли от увечий
Верхов, низов и их идей,
И их противоречий;
Нет ощущенья, что конец
Вначале был предвещен
И скачет в небе на коне,
Что так бесчеловечен.
Надежды нет, как нет «авось»
В авоськах с овощами.
Базар в пределах Кольцевой
Никем не посещаем.
Всё оцифровано, как век
И год, и час.
Не помнит
Тот интеллект без груза век,
Что есть стихи и полночь.
Беременность
Напишу очень колко.
А как ещё
Рассказать о прошедшем столетии?
Поутру я беремен кактусом.
По нутру мне клинки со стилетами.
Кто-то трезв, тошнотою беременный,
Кто-то бремен под утро текилою —
Пойлом, в чане лобастом перегнанным,
Забродившим от собственной кислости.
«Маргарита» – коктейль, а не лезвие.
Каждый носит и дарит, что можется.
Подарю Маргаритам железные
Сапоги от испанских сапожников.
Пусть потерпят, умерших приветствуя,
Tех убийц, что милы поколениям.
Прут по лестнице мощи советские —
Обнажённая Крупская с Лениным,
Сталин с ручкой усохшей и трубочкой,
Кегэбешники с голыми жёнами,
Не своими, а – зеков, что трудятся
На державу, в правах поражённые;
Вот Хрушёв с кукурузой за пазухой,
Следом – брови над сиська-масиськами
И с лафетов восставшие разные,
Их супруги с обвисшими сиськами.
***
Маргариты столетия полночи,
Не бегите надеть свои лифчики!
Может быть, и желанья исполнятся
Силой правды, что зла и улыбчива.
В коробке мозг
– как в первом круге
В коробке мозг – как в первом круге,
Где осуждённым (но на кой, а?)
На одиночество досуга,
Луну стихами беспокоит
И ищет друга —
Чтоб рядом был и не был вроде,
Соседом жил, не опостылев,
Прося до четверга на водку,
А имя было бы простым и,
Как «Бог», коротким.
***
Дабы зыбучие ответы
Песок мне в глотку не загнали,
Я между знанием и верой
Над недоверием к незнанью
Завис не первым.
В краю, где стоимость иметь
В краю, где стоимость иметь
Привыкло всё, включая смерть,
Где тлеть дешевле, чем сгореть
Со сметою для траурных услуг,
Я экономлю, жизнь влача,
Что продлеваю у врача,
И лотосом нирваня на полу.
А если ценник по цене
Дороже шубы по весне,
То, фокусом польстив стене,
Я думаю о рейтинге валют,
Обменных курсах, и часы
С деньгой бросаю на весы
И вижу за весами абсолют.
Там, где трудней воды испить
Или найти траву в степи,
Чем степь саму в кредит купить,
Всё видится иначе, чем в краю
Со степью общею, поди —
Плати за вход и поброди,
И внемли сказкам с «Баюшки-баю».
А там, где дёшевы дрова,
Дрова дороже воровать,
Дешевле жизнь свою ковать,
Не доверять искусству кузнеца —
Там можно жить своим гнездом,
Где – сын и дерево, и дом,
Не зная ФИО первого лица.
Там принца датского вопрос,
Что сквозь столетия пророс,
Где жизнь со смертью, зло с добром,
Переосмыслен в «Брать или не брать?»,
Решён по весу на весах,
Где деньги или словеса
Не перевесят значимость добра.
В нём светлое
и тёмное давно
В нём светлое и тёмное давно
Описаны, как серое рядно
Под слоем любознательной коры.
Творение природы – человек,
С добром и злом рождённый в голове,
Чтобы сыграть и выйти из игры.
Пожизненно на нейронарах в нас
Заключены и Бог, и сатана.
Но не везде преобладает хам.
Где есть закон, там сносна и тюрьма,
Где нет – параша, мордобой и мат,
А Бог – шестёрка, сатана – пахан.
Довольствие, условия бытья
Разнятся – и разнимся ты и я,
Хоть равными и родились к игре.
Но всё – кому кричать, кому молчать,
Кому доносы подлые тачать —
Зависит от столетья на дворе.
В ночи был дождь
В ночи был дождь.
Порол, косой,
Атеистические крыши.
Гроза катилась колбасой
Всё дальше, тише…
Окно, скользнув по потолку,
За поворот умчалось шиной.
Сознанье спало на боку
И сны вершило —
Вслепую, следуя клише,
Связало крест от фар, погоды
С кантатой в трубах о душе
Водопроводных.
А электрический укол
Уже вдали лечила вата,
Но крест, стуча протезом в пол,
Достиг кровати.
И тело, весть признав благой,
А плед – камзолом Иоганна,
Ударило босой ногой
В педаль органа.
B памяти
И жабы, и змеи, и белые цапли,
Деревьев умерших стволы,
Как мачты без крон, не шумят парусами,
Недолго клониться им, скоро устанут
И рухнут в комарные мглы.
А гной пузырится нарывом и, лопнув,
Пугает лягушек-цикад.
Здесь озеро зеркалом сосны влекло, но
Закисло, сбродилось в гнилое болото,
И быть таковым на века.
У глади рябой ночевала избушка,
Дневала на крае земли,
А в ней и в лесу куковали кукушки.
И так бы часы и текли на опушке,
Да пеплом ветра разнесли.
Немало сторон, где озёра и сосны,
И срубы похожи на вид,
И листья весенние падают в осень,
Но в памяти те чистота и несносность
Любви у костров-пирамид.
В раздумья погрузившийся
В раздумья погрузившийся о том,
Где провести оставшиеся годы
(Точнее – обмануть),
в своих угодьях
Жую над глобусом прилежным ртом
Названия известных вкусных мест
С приятными природой и погодой,
И с теми, кто не трудится, но ест.
Не буду о расценках говорить —
Билет недёшев, если безвозвратный.
А взвесив варианты многократно,
Я выбрал бы Антиб, а не Париж,
Откуда – караван «Стогов» Моне.
Пусть – море, где пираты и караты,
Прибой с бутылкой и надеждой в ней.
Но где бы ни осел, в любых краях
Мне видеть мир под лампою настольной,
Оседлым у столешницы настолько,
Что жизнь – галлюцинация моя,
Воображение её и те же сны
Об обнажённых девушках атоллов,
Чьи волосы в бикини сплетены.
Хрустеть способен, брюки не надев,
И корочкой на киевской котлете,
И палочкой парижского багета,
И стерлингами лондонских дождей.
Могу с пожарной каской на ушах
Отведать дым безжалостного лета,
Пожары в Калифорнии туша.
Не хочется прижиться у морей,
Прижаться к Альпам, приложиться к Сене,
Отведать австралийского спасенья
Или потеть в бразильском январе.
Останусь там, где стопка на столе
Бумаги, над которой я рассеян
По всей покоя ищущей земле.
В револьвере
– шесть смертей
В револьвере – шесть смертей,
Жизнь в груди – одна.
Он – устройство без затей.
Сердцем грудь сложна.
Он под мышкою висит,
Незаметен, тих,
Словно мышка для PC,
С вектором в сети,
Где, как в жизни – не дела,
А галдёж, безлик.
Мышка стрелку навела,
Выстрелила – клик!
Те, кого стихи пьянят,
Не боятся зла.
Может, мышь и на меня
Стрелку навела.
Может, револьверный ствол,
Шесть смертей тая,
Видит освещённый стол —
Тот, что вижу я,
Только ближе.
Поздний час
В кресле укачал.
Страшно правду замолчать,
А не прокричать.
В руке такая пустота…
В руке такая пустота…
Уж лучше б ты вложила камень —
«Прощай» на четверти листа.
Ты уходила потолками,
Весь мир перевернув со мной.
Побелка сыпалась молчаньем,
Как на́ голову снег весной,
И только каблучки стучали.
Их телеграфный алфавит,
Передавая многоточьем
«Конец любви, конец любви…»,
Стучал в висках пустою строчкой.
Сжимался вечер в кулаке
В одну потерю, как ни странно —
И шпилек след на потолке,
И капанье воды из крана.
В соавторстве
с Юлием Петровым1
В случайный день в одном из январей,
Я перестал бояться умереть;
Тогда, зимы какой-то посреди,
Окинул взглядом, что писал один
И в одиночке, чем была мне ночь.
Из всех проклятий, собранных в одно —
На то письмо, посланье долгих лет,
Была бы масса, равная Земле.
Так соберу?
И на планете той
Я поселю владельцев грязных ртов,
Что так привыкли лгать и проклинать.
Пусть там стоят ночные времена.
Создам водопроводы городов,
Где злоба для квартир течёт водой
Телеканалов пенистых в трубу —
Продукцией амвонов и трибун.
Заветы положу:
«Да запрети
Траве шальной не по́ ветру расти»,
«Да лжесвидетельствуй, творя поклон
Кумиру.
Убивай, кради, как он».
Там будут шить такие пиджаки,
Чтоб надевать, сжимая кулаки,
Огромные, как молот кузнеца,
Ковать проклятья Первого Лица.
И в эту ночь в стихе очередном,
Инопланетны, мысли об одном —
Нас разделяет вовсе не парсек,
А образ утра русского в росе.
В торосах
из листвы осенней
В торосах из листвы осенней
Оставлю ледокольный след.
Октябрь пройдёт, как воскресенье,
Как всё проходит на земле.
Редея, клён прильнёт к берёзе
И молвит:
«Так теплее, мать?»
Но скоро будет на морозе
Берёзу нечем обнимать.
Пройду и я под облаками —
Грядущим домом в вышине —
И след прорежу башмаками,
Прочертит осень след во мне.
Но время, льды зубами смежив,
Сомкнёт сугробы белых губ,
Тогда уже другой прилежно
Продолжит строчку на снегу.
В Эрмитаже
Скульптура, пережившая творца,
Безноса, как создателя останки
Со съеденными мышцами лица
Червями одиссеевой Итаки.
Примерю на себя его хитон.
Резец и молоток отброшу в угол,
Закончив нос эллинский надо ртом.
Они ещё летят, застыли слуги —
Рабы, что инструменты подберут.
За это время три тысячелетья
Проходят, обезносив этот труд,
И руки повисают, словно плети.
Наверно, лучше плакать над отцом,
Чем над безносым сыном-негероем.
Эллин, достаточно упасть лицом
Всего лишь раз один, как пала Троя.
А залам Эрмитажа нет конца,
И я, соцреализм не отрицая,
Иду на приступ Зимнего дворца,
Крича «Долой!» с безносыми отцами.
В авоське – даты, страны и цари.
Дырява память, но цена – смешная.
И у стола, сознания внутри,
Младенца-мысль в строку запеленаю,
Оставшись с носом.
Он рождён проткнуть
Тот холст на дверце, где был намалёван
Очаг, что сказкой грел одну страну
В созвездии Стрельца с моей Землёю.
Великие поэты-педагоги
Великие поэты-педагоги,
Поставившие руку, и вложив,
Меня не зная, пониманье слога,
Живого, но короткого, как жизнь —
Уходят.
Я читаю некрологи.
И так порой охота поскулить
О малости той площади земли,
Что ждёт…
Но за порог гоню печаль,
А белый лоб (о сорока свечах),
Чья жизнь – в немногих тысячах часов,
Свидетель строк о временности света,
Сгорев, не будет вызван, невесом,
На суд стихов безвестного поэта.
Ветер переменит
направление
Ветер переменит направление,
И собьёт дыхание у тополя.
Чтоб его заметили в селениях,
Он приметой понесётся по́ полю.
Дом простынет, улица, околица,
Где навстречу мне с пустыми вёдрами
И знаменьем – давнею знакомицей —
Неудача закачает бёдрами.
Не сверну с пути – не вижу повода,
Первая, последняя ли женщина
По судьбе идёт, как будто по́ воду,
Неизвестным замыслом божественным.
Тополем ли в поле, подорожником
Жизнь ценна – хорошая, плохая ли —
Как примета (нет её надёжнее)
Холода ночного бездыханного.
Вид из каюты
Каюта-колыбель.
Покой.
Рассвет.
A мир – в карандаше,
И грифель кружит за рукой,
Рождая путаную шерсть —
Покров кардиограммы гор,
Малоэтажек неглиже:
Гармони разворот тугой,
Душа в распахе на сажень.
Слюняв, укачан в полусне —
Как несмышлёныш у груди.
Я тоже теплоход и мне,
Пока есть топливо, ходить.
И чайка я.
Вот рассвело —
И вновь буфетом для меня
Прилавок рыбный под крылом,
Что бреет спины у ягнят.
Видна на голых ветках стая
Видна на голых ветках стая,
Подобна нотам – отзвучав,
Молчат, как рыбы, что летают,
И в виде отзвука торчат.
Смеркаться – к средине суток,
Сморкаться – целый день.
И дно
Фонтана оголилось – сухо,
Давно безденежно оно.
Утихли песни для наяды,
Костры погасли у реки,
Со спин, что широки, как взгляды,
Туристы сняли рюкзаки
И проверяют в доме трубы,
Полозья дедовских саней,
Тулупы, зипуны и шубы,
Чтоб от зимы не сатанеть.
И всё путём.
Но, как ни странно,
Опровергая «Сэ ля ви»,
Над обезвоженным фонтаном
Поёт гитара о любви.
Визуальный перевод
Быть может, и не самолётным соплом,
А чем-нибудь невидимым, особым
Подчёркнута по синему строка
Грузинской вязи гроздей виноградных
И спин баранов на Цаннере раннем,
Кудлатых, как под ними облака.
И языка не зная, как Марина2,
Переношу воспринятое зримо
В кирилличные колкие азы
И пле́велы колоссом недоспелым
Язык лугов надоблачных Пшавелы
На свой степной подоблачный язык.
Во вчерашней жизни
я и не́ жил
Следуя буддистской тропке Дао,
Рожени́ц напоминая труд,
Веки пару глаз моих рождают
Ежедневно в муках поутру.
И вздохнув от крика попугая —
От шлепка будильника, встаёт
К жизни инкарнация другая
В новом назначении своём.
Вечность ли в конце пути и космос,
Просветлённый ли пустой стакан,
Утром на подушке рядом – космы
И ладошкой к потолку рука.
Во вчерашней жизни я и не́ жил —
Был и медитировал с людьми.
Но, клянусь, что в этой буду нежным,
Страстным небуддистом, чёрт возьми.
Возвращение Тесея
С каждым годом больней
Отдавать Минотавру
И девиц и парней.
Эти юные пары,
Что любить родились,
Поедаются жадно.
Дай же меч под хламис
И спряди, Ариадна,
От кудели льняной
Для Тесея страховку
В лабиринте земном —
Сыну рощи ольховой!
Веря нити клубка,
GPS'у не веря,
Он, плутая, искал
Бычью голову зверя.
Афинян находил
Молодых и красивых
Не костьми для могил,
А живых и счастливых —
И в студентах сорбон,
И студентками йелей —
Тех, что пили бурбон,
Неэллинское ели.
Древнегреческий миф,
Современны литавры:
Уходите детьми
От царя-Минотавра.
И Тесей, побродив,
В настроенье неладном
Возвратился один —
Он любил Ариадну.
