Александра Морозова
Последнее письмо
Я взяла мягкий затёртый листок из его рук, положила перед собой и прочла письмо до самого конца.
«Дорогая Лида!
Если бы ты только знала, как я хочу назвать тебя “Моя Лида”! Такое маленькое слово, и какой большой смысл. Моя Лида… Я хочу написать это, хотя бы расписывая ручку.
Я не писал тебе ни разу с нашей последней встречи, но думал о тебе всегда. Это странно, думать о человеке всегда, а я ловлю себя на мыслях о тебе, даже если думаю о чём-то постороннем. Порой мне кажется, будто ты стоишь за моей спиной и смотришь на меня. Как прежде смотрела, когда я играл твою любимую «Лунную сонату». Я раз за разом оборачиваюсь в надежде увидеть тебя, твои глаза цвета льда, в котором искрятся солнечные лучи, но вижу лишь пустоту, квадрат воздушного пространства, в котором так не хватает тебя.
В том, что мы не вместе, я не виню ни тебя, ни Федю. Виноват я один. Я не стал для тебя тем мужчиной, с которым ты бы осмелилась разделить свою жизнь. Тогда я этого не понимал и думал, что ты выходишь за Федю из вредности, чтобы насолить мне, заставить ревновать. Я был слишком горд, чтобы признать очевидное: Федя был достойнее меня, взрослее, умнее, надёжнее.
Много лет назад (я точно помню сколько, но не хочу писать – мне становится страшно оттого, сколько времени я прожил впустую) перед самым нашим расставанием я сказал тебе, что, если у вас с Федей всё будет благополучно, ты даже не вспомнишь меня. Но если вдруг ваша жизнь не сложится, ты будешь вспоминать обо мне постоянно. Я надеюсь, что всё у вас хорошо, но какая-то эгоистичная, зловредная червоточинка заставляет меня думать, что ты хотя бы изредка вспоминаешь о том времени, когда мы были счастливы.
Я уехал из Москвы почти сразу после вашей свадьбы. У меня не было родных или близких, которых бы расстроил мой побег.
Федя ничего не знал о нас. Наверное, ты не стала ему говорить. Да и зачем? Всё, что было между нами, было до того, как вы познакомились.
Если бы ты знала, как я жалею, что ушёл в тот день! Что не выслушал тебя, что мы тогда просто не поговорили, спокойно и открыто. Нельзя было позволить какой-то мелочи, ссоре разлучить нас. Я сам тогда отдал тебя Феде в руки.
Ты не знаешь, я был женат. Дважды. Кроме этих женщин, которых я, – увы! – не смог сделать счастливыми, в моей судьбе было много других. Иных я даже припоминаю с трудом.
Прости, если тебе неприятно об этом узнавать. Впрочем, я слабо верю, что моя жизнь тебя волнует. Я хотел сказать лишь о том, что ни одна другая женщина не смогла заменить тебя.
С первой женой у нас семьи не вышло. Вторая подарила мне прелестную доченьку. Я упросил назвать её Лидочка. Лида. Лидия.
Глядя на неё, я часто думал, что она могла бы быть нашим с тобой ребёнком. Кое-что от тебя словно бы с твоим именем досталось моей Лидочке. Тот же живой взгляд, то же воинственное, твёрдое движение губ, когда её ругают, то же стремление помогать другим и тот же командирский тон, когда делают не так, как она хочет. Однажды она вырастет и станет врачом, таким же хорошим врачом, как и ты. Я верю в это и горжусь ей уже сейчас.
Сам я не стал великим пианистом. Даже удивлён, что когда-то об этом мечтал. С таким же успехом мог бы мечтать о полёте на Сатурн. Свою жизнь я отдаю детям – преподаю в музыкальной школе. Можешь себе такое представить? Ведь раньше я совсем не знал, как искать подход к ребёнку. А сейчас они меня любят.
Не тревожа тебя, я узнал, что у вас с Федей родились двое мальчишек. Поздравляю вас, пусть это выходит немного запоздало. Уверен, вы вырастите из них прекрасных людей. Я не знаю, как их зовут, но по временам молюсь о них.
Да, тебе не привиделось, ты прочла верно. Я пришёл к вере, но, заметь, не к церкви. Честно говоря, я и сам пока не осознал до конца, во что верю. Это что-то своё, принадлежащее только мне, что-то, чему ещё никто не выстроил храма и чему нельзя поставить купленную на входе свечку.
Возможно, я просто цепляюсь за веру, как утопающий за брошенную ему ветку. Я скоро умру. Наверное, ты уже догадалась об этом. Само моё письмо сигнал, что что-то идёт не так. Скоро я умру, и врачи, к сожалению, не допускают споров в этом вопросе.
Все мы однажды умрём. И все понимаем это. Но стоит человеку узнать, что его смерть уже близко, и он, кажется, больше не замечает жизни. Все мысли и чувства настроены только на неизбежный конец.
Ты сама врач и видела, как умирают люди, но почувствовать то, что чувствует умирающий, обречённый человек здоровому невозможно. Я молюсь о том, чтобы ты никогда не узнала то состояние, когда тело понемногу начинает отказывать, становится не твоим. Ещё немного и придётся сбросить его, как пробитый панцирь.
И всё-таки я смирился. Не перестал бояться, но смирился. Мужчине всегда сложно признаться в страхе, а трусу и подавно. И, раз я приговорён, то имею право выбрать, как пройдут мои последние часы и минуты.
Сначала я решил, что лучше остаться одному. Не за чем мучить кого бы то ни было зрелищем человеческого умирания. Тем более с мамой моей Лидочки мы давно развелись, но даже если бы и нет, я бы не хотел умирать у неё на руках. Она прекрасная женщина, я не скажу о ней ни одного дурного слова. Просто она не мой человек.
Я не хочу никого пугать своим уходом, но, признаться честно, я боюсь остаться с собой наедине в последнюю минуту.
Я не смею ни о чём просить тебя. Ты уже давно жена другого мужчины. Я и другом не могу тебя назвать, ведь это будет ложью. Но я очень хочу снова увидеть тебя. В последний раз коснуться твоей руки, вдохнуть твой запах, посмотреть в твои ледовитые глаза. Мне хочется так умереть, раз я упустил возможность так прожить жизнь.
Я не знаю, найдёт ли тебя моё письмо до того, как я покину этот мир. А даже если оно успеет, не знаю, захочешь ли ты приехать ко мне. Но если мы не встретимся, знай, я давно тебя простил. Да и не за что мне тебя прощать! Просто знай, я не держу зла и ухожу с чистым сердцем.
На конверте мой адрес. Он верный. Далековато я забрался, не правда ли? Из Москвы добираться трое суток, не меньше.
Не знаю, увижу ли тебя. Вы с Федей берегите друг друга. Берегите своих сыновей! Берегите здоровье. Хотя про здоровье ты знаешь куда больше меня.
Твой Родион».
Я не спешила возвращать письмо, сидела и смотрела на исписанный признаниями лист, думая, что сказать. А сказать что-то нужно. Нужно подбодрить Андрея, но я словно забыла родной язык. В голове назойливо вертелось имя. Родион. Корень, вырванный из отчества нового торакального хирурга. Андрей Родионович Гончаров.
– Да уж, – произнёс Андрей, заметив, что я уже просто смотрю на листок. – Семейные тайны умеют открываться очень неожиданно.
– Андрей, – прошептала я и, чувствуя, как хрипит голос, кашлянула.
Но Андрей освободил меня от необходимости что-то говорить.
– Дай мне, – он протянул руку к письму. – Уберу его. Ты занимайся. Бери всё, что понадобится, не стесняйся. Я буду в саду.
И по-прежнему никуда не глядя, он вышел из комнаты. Его торопливые шаги послышались на лестнице, потом, скрипнув, отворилась дверь и почти сразу же захлопнулась.
Первой мыслью было последовать за ним. Я даже встала со стула, но опустилась обратно. Андрею лучше побыть одному.
Тогда я достала телефон, посмотрела список вопросов, открыла лекции Лидии Семёновны. Но всё, что я могла, это сличать вопросы из списка с названием тем. Смысл прочитанного не проходил дальше моих глаз. Я перечитывала по несколько раз одну и ту же фразу, и всё мне казалось, что вижу текст впервые.
В окно я видела Андрея. Он прошёлся по саду в не застёгнутой куртке, кое-где убрал сломанные ветки яблонь и скрылся в сарае. Когда он в очередной раз вышел в сад, уже не стараясь сделать вид, что чем-то занят, я захлопнула лекции и пошла на улицу.
– Здесь не хватает цветов, – сказала я, подходя к нему. – Каких-нибудь небольших. Вокруг яблонь.
– Да, наверное.
– Моя мама в них разбирается. Я спрошу у неё, что можно здесь посадить. Если хочешь, конечно.
Андрей кивнул, но ничего не сказал. Мы оба какое-то время молчали.
– Холодно здесь, – наконец произнёс он. – Надо выпить чаю. Только тот, что я сделал, уже остыл, придётся заново ставить чайник. Отдохни немного, потом снова пойдёшь готовиться.
– Не пойду, – сказала я. – Не понимаю, что читаю.
Андрей взглянул на меня, спрятал руки в карманы и отвел взгляд на одну из яблонь.
– Не знаю, что делать с этим письмом, – сказал он. – Выкинуть? Сжечь? Отдать отцу?
– Ничего с ним пока не делай. Положи обратно и подумай.
Андрей монотонно неосознанно кивал в такт моим словам.
– Она ведь любила его, да? Иначе бы не назвала сына его именем.
Моё сердце забилось сильнее.
– Думаю, да.
– А что будет с нами? – спросил Андрей и развернулся ко мне всем телом. – Мы тоже будем называть своих детей именами друг друга?
Земля задвигалась у меня под ногами. Если бы не спокойно стоящие деревья вокруг, я бы решила, что начинается землетрясение.
– Вряд ли я смогу назвать детей твоим именем, – прошептала я – голос куда-то пропал. – Гадалка мне обещала трёх дочерей.
Андрей рассмеялся, запрокинув голову.
– Ты волнуешься, это хороший знак.
– С чего ты взял, что я волнуюсь?
– Ты всегда шутишь, когда волнуешься.
– Неправда. Когда не волнуюсь, я тоже шучу.
Андрей не стал больше спорить.
– Холодно. Идём в дом.
Он вытащил одну руку из кармана и слегка приобнял меня за талию, а может, просто подтолкнул к крыльцу совсем невесомым прикосновением. Но на меня словно плеснули кипятком из чайника.
Я волновалась и не понимала почему. Что-то внутри меня перестраивалось, будто радио искало новую волну. Я не признавалась себе, насколько меня потрясло письмо. Насколько оно меня напугало.
Андрей заваривал чай, а я сидела за столом, накрытым белой скатертью, и наблюдала за каждым его движением. Он думал о чём-то своём, смешивая сухие травы из разных баночек в маленьком бело-голубом чайничке, расписанном гжелью.
А в моей голове всё кружились строки того письма. Я верила, что Лидия не оставила любящего, умирающего Родиона. Пусть мы никогда не узнаем, что было на самом деле, я буду верить, что они встретились.
Она любила его. Никто не станет называть сына именем человека, которого не любил. Так что же разлучило их? Что развело их судьбы, но не загасило сердца? Наживую разорвало, забрало в разные города, но оставило жить с вечной оглядкой на прошлое?
– К чаю я нашёл только сушки и вафли, – сказал Андрей. – Не знаю, на что я надеялся. Надо было заехать в магазин.
Я моргнула и вновь оказалась в кухне дачного домика с огромными окнами из множества маленьких стеклянных квадратиков.
Мне вспомнилось, что мы сегодня только завтракали (если утренний кофе в постель и разговор об отношениях можно назвать завтраком). На работе часто не бывает возможности нормально поесть, так что в вынужденной голодовке ничего необычного нет.
– Как будешь сдавать экзамен? – спросил Андрей. – Ты хоть что-нибудь запомнила?
– Только то, что и так знала, – отозвалась я и тряхнула головой. – Придумаю что-нибудь, я ведь операционная медсестра. Кое-что знаю и без учебников. В крайнем случае попаду на пересдачу, будет время подготовиться. Но сейчас я не настроена на зубрёжку.
– За один день всё не выучить, – задумчиво заметил Андрей.
