Александра Бракен
Пассажирка

4

Путешествовала. Этта катала слово в сознании, словно глину, позволяя ему сформироваться, разглаживая, пробуя другую форму. Путешествовала! Путешествие подразумевало выбор: добровольное преодоление расстояния, определенную цель. Этта последовала за тем шумом и криками, потому что хотела доказать самой себе, что не сошла с ума, что есть источник, причина. И он привел ее…

К лестнице.

Стене дрожащего воздуха.

Только вот… это была не вся правда. Он привел ее к Софии, а София вывела на лестницу, потому что…

– Тебя послали, чтобы привести меня сюда, – сказала Этта, сложив два плюс два. – Ты притворилась скрипачкой… участвующей в концерте.

София тряхнула запястьем.

– Дай мне ту влажную тряпку, а?

Этта выудила тряпку из чаши и бросила девушке в лицо, наслаждаясь шлепком о кожу.

София поднялась, платье перелилось через край узкой койки.

– Не в настроении?

Этта еле сдерживалась, чтобы не закричать: «С чего бы, а?!»

Стук молотков и крики сверху заполнили повисшее между ними молчание.

Спустя пару секунд София проговорила:

– Как бы ни было забавно посмотреть на это, я не могу позволить тебе наделать ошибок. Если проговоришься и разоблачишь себя перед остальными, мою – не твою – шею ждет гильотина.

Подтащив шаткий деревянный стул от двери, Этта спросила:

– Что ты имеешь в виду… если проговорюсь?

София откинулась на койку, настолько миниатюрная, чтобы растянуться, не подгибая колени. Сложив мокрое полотенце, девушка накрыла им глаза и лоб.

– То и имею. Если расскажешь кому-нибудь на корабле – или кому угодно еще, раз уж на то пошло, – что можешь путешествовать во времени, подведешь нас обеих под монастырь. – Она приподняла тряпку, глаза сузились. – Хочешь сказать, что правда ничего об этом не знаешь? Родители все от тебя скрывали?

Этта посмотрела на свои руки, изучая красные, покрытые ссадинами костяшки.

Вопросы повисли между ними, словно нитка слепящих бриллиантов.

Она подняла взгляд, озарение смело неверие.

– Если я отвечу на твой вопрос, обещай ответить на мой.

София закатила глаза:

– Если тебе так хочется поиграть…

– Я не знаю своего отца, – сказала Этта. – Никогда не знала. По маминым словам, она встречалась с ним лишь раз. Мимолетное увлечение. А теперь скажи мне, почему это так важно?

– Я не имела в виду твоего отца. – София приподняла обе брови. – Способность может передаваться от любого родителя.

Тогда…

Мама. О боже… Чтобы не упасть, Этта оперлась о стол, навалившись на него всем весом, ноги словно бы обратились в пыль. Мама.

Ты не можешь просто взять и сбить ее с пути без последствий!

Она не готова. Не прошла соответствующую подготовку, и нет никакой гарантии, что этот путь ей подходит!..

Они говорили не о дебюте.

Недоумение терзало мысли девушки, даже когда чувство вины сомкнуло на ней свою пасть. Она поругалась с Элис – столько всего наговорила, – думая, что наставница хочет удержать ее от выступления.

Она пыталась меня защитить. Мама хотела, чтобы Этта путешествовала, а Элис – нет. Так она тоже одна из них – путешественница? Роуз явно посвятила Элис в тайну, а Этту держала в неведении. Да как они могли обо всем знать и словом не обмолвиться? Зачем поставили в такое положение?

…Ты явно не знаешь Этту, если недооцениваешь ее. Она справится.

Справится с чем?

Заставив себя сжать челюсти, охваченная новым подозрением, Этта повернулась к Софии. Если бы мама хотела, чтобы это произошло, она бы просто попросила ее пойти с Софией. Оглушительный резонанс, смерть Элис – ничего этого не должно было случиться.

Пришло ее время.

Над заполняющим голову хаосом расцвела мысль. Роуз и Элис точно знали, что однажды Этта отправится в путешествие, и, может быть, всегда спорили, пытаясь это как-то предотвратить, защитить ее. Вот почему не рассказали, на что она способна, – спорили о том, как, наконец, намекнуть ей.

Не слишком-то торопились, подумала Этта, пытаясь унять дыхание. Совсем даже не торопились.

Ей внезапно стало страшно за маму. Ведь если один из путешественников во времени – один из наблюдавших за ними Айронвудов – без колебаний убил Элис, чтобы добраться до Этты, именно Этты, то кто сказал, что они не сделали того же с ее мамой, если и она попыталась их остановить?

Почему они пришли за ней? Зачем она им нужна?

– Ты достаточно умна, чтобы это понять, – продолжила София. – Способность передается по наследству от одного или обоих родителей – теперь, как правило, от одного, так как нас стало меньше и мы вынуждены вступать в браки вне рода. Шансов унаследовать способность все меньше и меньше, но ты явно получила ее от матери. Роуз Линден.

Линден. Не Спенсер. Но почему мама взяла другую фамилию – просто придумала, или ее носил отец Этты? Как он во все это вписывается, если вписывается?

– Довольно известная в наших кругах, надо сказать. В один прекрасный день она исчезла, вызвав изрядную суматоху.

София, казалось, наслаждалась, наблюдая, как Эттин мир неспешно разворачивается перед нею. Этту приводило в бешенство, что эта девушка не спешила рассказывать ей все, явно надеясь, что она будет ее умолять.

А она не будет.

– Разве ты не хочешь задать мне еще один вопрос?

Уголок рта Софии пополз вверх, когда Этта расправила плечи.

– Сайрус Айронвуд. Тебе знакомо это имя? – наконец поинтересовалась София. – Оно тебе о чем-нибудь говорит?

– Это два вопроса, – заметила Этта. – И на оба ответ «нет». Как мы путешествуем, как это вообще работает?

София застонала:

– Господи! Мы потратили годы, чтобы этому научиться, а теперь я должна рассказать за две минуты?

– Да, – твердо ответила Этта.

– Это… особые отношения, в течение тысяч лет складывающиеся у некоторых людей со шкалой времени. Никакой машины, если ты об этом подумала. Нечто… более натуральное. Деду слово не нравится, но путешествия в чем-то сродни магии. Наши предки получили уникальную возможность воспользоваться преимуществом прорех во временной ткани, пройти через дыры и выйти в другой эпохе.

Что из этого показалось самым невероятным? Что время может оказаться «дырявым» или что София с бесстрастным лицом произнесла слово «магия»?

– Они похожи на естественные трещины – изломы, – которые можно найти по всему миру. Проходы существовали всегда, и наши семьи всегда умудрялись находить и использовать их. Все довольно просто, но постарайся не терять ход мыслей. – София поерзала, пытаясь устроиться поудобнее. – Проход в средневековом Париже может вести, скажем, в Египет времен фараонов. Ты входишь внутрь, как вошла бы в любой туннель, и проходишь назад или вперед между выходами.

Этта кивнула, растирая закоченевшие руки, пытаясь вернуть им чувствительность. От следующего вопроса ее отвлекла шальная мысль. София сказала наши предки. Этта подумала было, что речь идет о Софии и ее деде, Айронвудах, – но среди этих безликих «предков» были и ее? Линдены?

Мысль заполнила темный пыльный уголок ее сердца, который она закрыла еще ребенком жгучей, почти невыносимой надеждой. Она никогда не позволяла себе хотеть большего, чем у нее уже было; это было ужасно неблагодарно при той любви, которой окутывали ее мама с Элис. Но… семья. С корнями и десятками, судя по всему, ветвей, с одной из которых она упала.

– В сундуке в соседней каюте найдется еще одно платье тебе по размеру, – махнула рукой София. – Бог знает, может, ты влезешь в него лучше, чем в то, которое я на тебя нацепила.

Обида померкла на фоне внезапного осознания.

– Где мои вещи? – спросила Этта. Ее одежда, мамины сережки…

– Твое уродливое платье я сожгла, как только мы пришли, – ответила София. – Все равно оно было испорчено. Серьги в мешочке в… кое-где.

Паника ослабила хватку.

– Клянешься, что не выбросила серьги?

– Хотела, – призналась София. – В жизни не видала такой отвратительной пары сережек. Но… жемчужины оказались настоящими. Вот я и подумала, что, возможно, однажды они тебе пригодятся. Продать.

Этта вздрогнула от удивления. Продать?

– Просто сходи за этим чертовым платьем… а заодно и за исподним. Все, что тебе нужно, завернуто в коричневую бумагу, – объяснила София. – И поторопись, хорошо? У меня назрел следующий вопрос.

Этта встала на негнущихся ногах, но остановилась у двери, прислушиваясь. Убедившись, что поблизости никого нет, вышла, нырнув в соседнюю каюту. В ней почти ничего не было – даже стола, – так что девушка тут же нашла сундук и присела возле него. Тяжелая крышка застонала, когда она потянула ее вверх, уловив приятную волну лаванды.

Мешочки с лавандой обнаруживались то тут, то там: прятались среди лежащих сверху одеял и даже в кожаных ботинках, которые она отставила в сторону. Коричневый сверток, перевязанный бечевкой, лежал внизу, под очередным слоем одеял. В сундуке нашлось кое-что еще: бутылочка, пахнущая розовой водой, расческа, и… выдохнув обжигающий легкие воздух, девушка схватила бархатный мешочек.

Серьги вывалились на ладонь, и Этта выронила бархат. Всхлип вырвался из глубин ее души, да такой бурный, что она вздрогнула. Девушка прижала кулак ко лбу, почувствовав укол впившихся в кожу замочков.

Не надо было ей покидать каюту Софии. Она не могла держать себя в руках, не ощущая давления и необходимости притворяться. Сейчас казаться смелой или спокойной было не обязательно. Доказывать было нечего.

Элис. Боже мой, Элис. Этта посмотрела на свои руки, словно ожидая увидеть следы крови наставницы. Ее убили, чтобы добраться до Этты, – почему она не остановилась, не послушала, что старая женщина пыталась втолковать ей в кабинете матери? И почему Элис пыталась все это предотвратить?

Ей нужно придумать, как держать себя в руках, иначе она никогда не выберется отсюда. Никогда не найдет дорогу назад в свое время.

Дыши, утеночек. Считай со мной. Три счета вдох и три – выдох…

Голос Элис плыл среди раздробленных осколков Эттиных мыслей. Девушка полной грудью вдохнула влажный воздух, сосредоточенно вслушиваясь, как расправляются легкие, и медленно, как учили, выдохнула. Переживания и паника так давно не душили ее, что она забыла, как легко попасться в их тиски.

Закрой глаза.

Слушай только музыку.

Слушай.

И она слушала: поющих матросов наверху, пульс, быстро и неукротимо бьющийся в ушах. Машинально подняв руки и сотворив из воздуха скрипку, она заиграла для собственного успокоения. Поняв, что делает, остановилась.

Этта с усилием выдохнула через нос, потирая пальцем переносицу.

Мама хотела, чтобы я путешествовала. Нет, не так, конечно, но однажды. Она хотела, чтобы я знала, чтобы понимала, на что способна.

Впервые в жизни Этта осознала, что, наконец, столкнулась с маминым главным секретом – самой сутью того, кем она была, почему берегла каждое воспоминание о своем прошлом. Почему так неожиданно закрывалась, погружаясь в глубокую задумчивость. Ледяной узел, в который скрутились их отношения, распутался. Девушка почувствовала отчаянную необходимость найти маму, убедиться, что она в безопасности, поговорить с нею и наконец-то узнать ее.

Но ничто из этого не отвечало на вопрос, почему Роуз держала все в секрете. Сейчас она путешествовала только между материками – плавала через океаны; в этом Этта не сомневалась. Так почему она исчезла, как утверждала София? И какие из ее рассказов были настоящими, а какие – выдуманными, чтобы усыпить маленькую беспокойную девочку?

Я должна вернуться.

Очнувшись на корабле, она обнаружила, что все ее тщательно выстроенное хладнокровие улетучилось, оставив только животный инстинкт и волю. Тогда она почувствовала себя безумной и расстроенной, но доказала – хотя бы себе, – что готова сражаться. Защищать себя. Теперь нужно любой ценой использовать каждую каплю жажды жизни; собрать в кулак нежелание покоряться давлению и составить план возвращения домой.

Домой… В свое время. В Нью-Йорк.

Этта сунула ноги в тесную обувь и запихнула серьги обратно, остановившись лишь на мгновение, чтобы удостовериться, что они целы. Их небольшой вес будет напоминать ей о доме, маме, Элис, дебюте…

Элис. Этта была путешественницей во времени – может ли она вернуться в ту минуту, когда ругалась с мамой и Элис? Может ли использовать дар, чтобы перенестись в прошлое, уйти с концерта и увести их обеих?

Может ли спасти Элис?

Этта всегда знала, куда течет ее жизнь; она боролась за то, чтобы не сходить с этого пути, каждый раз, когда брала в руки скрипку. Ее будущее – это сцена, выступления, записи… Однако небольшое сомнение в неизбежности этой мечты всегда оставалось. И стоило дверце в новый мир приотвориться на миллиметр, как соблазн распахнуть ее до конца стал для ее воображения почти непреодолимым. Каково это, задумалась она, идти, куда и когда вздумается?

Побывать в сердце давно умершей империи. Пересечь материки и увидеть чудеса мира, прежде чем они исчезнут. Сидеть в аудитории Венского Кернтнертор-театра, слушая первое исполнение девятой симфонии Бетховена. Упросить Баха дать ей урок в его лейпцигские годы.

Спасти Элис.

Что еще она могла выбрать, кроме как узнать все, что можно, лишь бы вернуться в то время?

Ей придется смириться с ухмылками Софии, с тошнотворной мыслью, что, возможно, она смотрит в лицо убийцы своей наставницы или, по крайней мере, соучастницы этого убийства.

Я сделаю это, подумала Этта, наклоняясь, чтобы забрать сверток. Верну все обратно.

И, если потребуется, она с боем преодолеет каждый шаг на этом пути.

Когда Этта вошла в каюту, София сидела на краешке кровати.

– Заблудилась? – осведомилась она, снова склоняясь над ведром.

После вкуса свежего воздуха запаха желчи и рвоты хватило, чтобы желудок Этты тоже перевернулся. – Как получилось, что с тобой все прекрасно, а я…

Этта отвернулась, когда Софию снова вырвало, развернула сверток, отодвигая бечевку, и осталась со стопкой льна, хлопка и шелка. И чем-то подозрительно напоминающим корсет.

– И что мне со всем этим делать?

– Сними грязное платье и подумай, – съязвила София. – Начни с сорочки – тонкой штуки, похожей на ночнушку. Затем чулки – их нужно закрепить подвязками. И да, тебе придется их носить.

Когда Этту вытащили из воды, кто-то разрезал на ней платье и корсет, который расходился почти донизу, где встречался с юбкой платья. Оно должно было бы достаточно легко сниматься, но мокрые струны корсета запутались и скрутились, когда Этта натянула сюртук Николаса. Как только девушка их ослабила, снять части по отдельности, сбросить на пол и выкрутиться из остатков мокрой окровавленной юбки оказалось довольно легко.

Ты сделаешь это.

Слова матери всплыли в ее голове. Этта справится с этим.

Она может. Она сделает.

– Придумала вопрос? – подходя к Софии, поинтересовалась Этта. Нижние юбки оказались главным якорем, тянущим ее вниз: два толстых слоя шерсти, скрепленные вместе, но отдельно от платья. Они скользили по ногам, шлепая по полу. Одной рукой держась за шероховатую деревянную панель, девушка освободилась от них и от чулок, оставшись в длинной тонкой хлопковой ночнушке, под которой ничего не оказалось. Эттино лицо вспыхнуло, когда она взглянула на Софию.

– Смени сорочку и принеси мне, что там еще осталось. Я тебя перетяну, – велела София. – И еще раз: да, тебе это нужно. Видимо, в двадцать первом веке у девушек пропали талии. Иначе платье не будет нормально сидеть.

Этта нахмурилась:

– Да, ваше величество.

– Хорошо звучит, спасибо, – усмехнулась София. – Без талии, но способна признать вышестоящих. Возможно, теперь я смогу с тобой работать.

Этта закатила глаза.

Как могла, уступая стыдливости, она отвернулась от Софии и стянула сорочку через голову, сменив ее на сухую и чистую. Продев руки в рукава, разгладила зацепившуюся и обмотавшуюся вокруг коленей ткань.

София не слишком грациозно проковыляла к сундуку. Этта уловила краткий проблеск другой ткани, прежде чем девушка нашла, что искала: длинную тонкую иглу, вырезанную из кости.

– Продень руки через лямки корсета, – распорядилась София. – Шнуровка спереди, так что сможешь сама ее затягивать.

– Великолепно, – пробормотала Этта. – Жду не дождусь.

– Чтобы сыграть роль и не попасться, надо переодеться, – напомнила София.

Оказывается, игла служила для шнуровки корсета. Этта почувствовала запах кожи, когда София продевала иглу через идущие по краям отверстия. Ткань оказалась жесткой, и косточки впивались в кожу, когда София натягивала, закрепляла, натягивала и снова закрепляла. Эттина поза изменилась: девушка выпрямлялась, пока не стала выше дюйма на три, по крайней мере, ей так показалось.

– Не распускай шнуровку, когда раздеваешься, только ослабляй, – посоветовала София, – а потом затягивай. Если хочешь быстрее одеться на корабле, набитом мужчинами.

– О… кей, – выдохнула Этта, дергая шнурки, чтобы их ослабить. София шлепнула ее по руке.

– Ты испортила три лучших платья, что я тебе купила, – сообщила она. – Но, думаю, это вряд ли имеет значение, ведь мы не будем обедать с экипажем. Они оба robe а l’anglaise^[1].

– Переведешь? – Этта натянула еще одну шерстяную нижнюю юбку на бедра и чуть не потеряла сознание от неожиданно разлившегося по телу сладкого тепла.

– Лифы закрыты, видишь? Тебе не нужен корсаж, чтобы закрыть корсет. – София прижала платье к груди. – Ты забыла чулки и подвязки. Их легче надевать до нижних юбок.

Этта вздохнула, беря шелковые полосочки, согнулась, чтобы натянуть одну на правую ногу, закрепила лентой выше колена и принялась за левую. София хорошо знала все это, но сама явно была не из «неотесанного» восемнадцатого века.

– Сколько тебе лет? – спросила София, снова возвращаясь на кровать. – Это мой следующий вопрос.

– Семнадцать, – сказала Этта, натягивая платье через голову. – А тебе?

– Семнадцать, – ответила София. – С половиной.

Конечно. Этта боролась с жалким желанием добавить, что она все равно ее обошла – ей восемнадцать исполнится всего через несколько месяцев.

– Ты действительно настолько хороша, чтобы профессионально играть на скрипке?

Пальцы Этты скользили по ленте, которую она пыталась завязать настолько туго, чтобы удержать чулки, но и настолько свободно, чтобы кровь свободно циркулировала по ноге. Она не обязана выкладывать всю правду.

– Думаю, да.

– А твой отец, твой будущий муж… – Толчок прошедшей под килем волны заставил Софию упасть обратно на кровать. Откинувшись, девушка так и осталась лежать. – …твой будущий муж, – выдавила София, морщась от очередного приступа тошноты, – они позволили бы тебе работать? Даже после того, как пошли бы дети?

Странный вопрос.

– Я уже говорила, что не знаю отца, – ответила Этта. – Но никто не посмеет указывать мне, что делать, когда мне исполнится восемнадцать. По крайней мере, заставить меня они не смогут.

София смотрела на нее остекленевшими глазами:

– Правда?

Этта знала, какой вопрос задавать следующим, но на языке вертелся другой:

– Из какого ты века? Кстати, в этом раунде у меня два вопроса.

– Я изо всех веков, – пренебрежительно отозвалась София. – Но родилась в 1910-м в Филадельфии. Не возвращалась в то время с тех пор, как… Вечность.

– Где расположены остальные разрывы… например, тот, что ведет в Метрополитен?

София расхохоталась:

– Так я тебе и сказала! Да и что бы изменилось, если бы сказала. Ты хоть знаешь, в каком мы океане? – Через секунду она, кажется, поняла свою ошибку. – Это не вопрос!

– Нет, вопрос. И да, знаю. Это ведь Атлантика? – Этта не нуждалась в том, чтобы София подтверждала ее правоту. Она помолчала, пытаясь придумать правильный вопрос. – Как мы попали на корабль?

– Мы прошли через проход. Ты потеряла сознание. Я переодела тебя в соответствующую эпохе одежду, и мы обе отправились в порт, чтобы сесть на корабль. Этот отказался единственным, выходившим из… из того самого порта, который удовлетворял назначенному дедушкой времени. Одна беда: судно отправлялось в Англию, поэтому дед нанял эту… эту крысу, чтобы захватить корабль и привести в Нью-Йорк, где он нас ждет.

Ответов было гораздо больше, чем Этта рассчитывала. Должно быть, от усталости София выболтала лишнее.

– Намочишь? – И София бросила тряпку Этте. Та поймала ее двумя пальцами, держа перед собой.

– Конечно, – ответила она. – Кстати, это был вопрос.

София прищурилась:

– Будь ты проклята!

– Зачем я здесь? – требовательно спросила Этта. – Почему ты за мной пришла?

– Это два разных вопроса с разными ответами, – заметила София. – Ответ на первый – не знаю. Мне о таком спрашивать не положено. Ответ на второй – потому что мне велели.

– Кто?

– Это третий и самый глупый, принимая во внимание, что я уже рассказала.

Этта выругалась. У нее был… дедушка. В девушке зазмеилось отвращение. Наконец-то сорвавшийся с бледных губ Софии вопрос получился коротким и еле слышным:

– Когда женщины получили право голоса?

Этта моргнула, снова улыбнувшись. Ничто другое ее не волнует?..

– В твоем распоряжении проходы к разным эпохам, так? И ты правда не в курсе?

– Чтоб ты знала, прежде чем меня послали забрать тебя, мне не предоставляли привилегии отправляться в любой год по своему выбору, – раздраженно пояснила София. – Итак, ответь… скажи, правда ли это… правду ли поведал ящик с движущимися картинками, что женщина баллотируется в президенты?

Ящик с движущимися картинками… Телевизор?

Становилось все интереснее и интереснее. София оказалась гораздо более занятной, чем казалась сперва. Девушка не копалась в прошлом Этты, чтобы найти что-то, что можно было бы использовать против нее… нет, она потратила вопрос, потому что ужасно хотела узнать ответ.

– Да, баллотируется, а право голоса… кажется, в 1920-м?

– В 1920-м, – повторила София. – Десять лет.

Десять лет с чего – с ее рождения? Этте не верилось, что София не обладала «привилегией» отправиться в какой-либо год. Как ее могли остановить, когда все путешественники держали историю на кончиках пальцев?

Эта мысль потянула за собой другую:

– Может ли путешественник изменить историю?

– Моя очередь, – проворчала София. – Но да. Путешественники, как известно, по оплошности и глупости случайно вносили в историю небольшие изменения. Не так уж и трудно, если не соблюдать осторожность. В большинстве случаев изменения не так уж и велики, чтобы требовать корректировки. Но изменять что-либо намеренно – против наших правил и может привести к запрету на путешествия на годы, если не хуже.

– Не понимаю, почему маленькое изменение не ведет к большому, – призналась Этта.

– Иногда это так, но иногда просто ничего не происходит. Заранее трудно предсказать. – Прикрыв глаза, София скрестила руки на груди. – Лучший способ понять – думать о шкале времени, как о… непрерывном ревущем потоке. Его направление определено, а мы лишь создаем рябь, впрыгивая и выпрыгивая из него. Время само исправляет себя, чтобы дальнейшие события оставались неизменными. Но если маленькое изменение дорастает до большого или действия путешественника достаточно разрушительны, это действительно может изменить течение времени, тем самым изменяя форму будущего.

Этта наклонилась к ней:

– Что такое форма будущего?

– Какая в твоем времени система обучения? – вопросом на вопрос ответила София. – Ящик с движущимися картинками в гостинице заставил меня поверить, что учиться вместе с мужчинами – обычное дело.

– Телевизор, – поправила Этта и нетерпеливо набросала контуры американской системы образования.

– Ладно, смотри, в чем тут дело, – кивнула София. – Большие перемены обычно требуют чудовищного количества денег и установления связей с правильными, влиятельными людьми. Дедушка проделывал подобное несколько раз, чтобы обезопасить наше состояние и ввести в родословную другие семьи.

– Что? – прогремела Этта. Ее время оказалось ненастоящим – ее будущее определял какой-то старик?

– Это либо согласованные усилия нескольких путешественников, либо невероятная удача, помогающая обнаружить стержневой момент на временной шкале. Такие события, как войны, сложнее, поскольку в них множество действующих элементов, это как пытаться сдержать приливную волну, но все равно возможно. Гораздо легче изменить городской пейзаж, создать или разрушить компанию, поддержать и пролоббировать законы, удовлетворяющие интересам нашего дела. Дедушка, возможно, вызвал несколько обрушений фондового рынка, разоряя другие семьи, и это могло перерасти в нечто более, ну, историческое.

Историческое? Что у них считается «историческим»? Великая депрессия?

– Опять же подобное больше не практикуется, – продолжила София. – Мы защищаем нашу временную шкалу.

«Ты хотела сказать, свои богатство и власть», – подумала Этта. Она оказалась права – эта семья отличалась безжалостностью, девушка, как никогда, чувствовала благодарность судьбе, что не имеет с ними ни капли общей крови.

– Что произойдет, если будущее изменится? – Этта наклонилась вперед, уперев руки в колени.

София вздохнула:

– Расскажи мне о путешествиях в твою эпоху. Каково это – лететь на самолете?

С трудом сдерживаясь, Этта рассказала, а потом ждала ответа, неловко ерзая на жестком стуле. Глядя в потолок, София сложила руки на животе.

– Если кто-то изменит прошлое и последствия окажутся достаточно велики, чтобы изменить шкалу времени, это не уничтожит тебя – путешественника за пределы эпохи. Ты уцелеешь. Однако это уничтожит знакомый тебе мир. Ты можешь вернуться и не узнать свой родной мир: не узнаешь знакомых, не найдешь свой дом и тому подобное. Станешь беженцем, лишенным своего естественного времени. Так возникает момент, когда временная шкала сменяется новой, мы называем его складкой. Время попытается исправить и заново отстроить себя, вытолкнув тебя, путешественника из той эры, где ты находишься, в последний год, общий для старой и новой временных шкал.

Вполне логично, что она не будет стерта из истории, совершив ошибку. Подобное удаление стерло бы ошибку, вызвавшую это, делая невозможным какое-либо изменение. Но то, что описала София, казалось пугающим. Она могла вернуться во время, когда никто: ни Элис, ни Пирс, никто – ее бы не знал. И лишиться всего, чего она достигла со скрипкой, имени, которое ей с таким трудом удалось заработать.

– Ты что-то задумала? – поинтересовалась София. – Вижу по лицу: сначала боялась, а теперь исходишь любопытством.

– Не имеет значения, чем я исхожу, – заявила Этта. – Я собираюсь домой.

– Ты не можешь вернуться, пока дедушка не разрешит, а он не потребовал бы твоего присутствия, не будь у него веской причины. Хотелось бы мне ее знать.

Этта с усилием расслабила плечи:

– Мне тоже.

– Расшнуруй меня, – сказала София. – Хочу отдохнуть.

Но игра еще не окончена. А ее последний вопрос… Этта провела большую часть жизни, перебирая критические анализы и оценки своей игры, поэтому не сомневалась в своих способностях отличать правду от преувеличения, пристрастия или лжи. То, что сказала София, – правда, но не вся.

– Что, не хочешь вернуть должок? – фыркнула София. – Так и знала, что надо брать с собой горничную.

Этта заставила себя встать, когда корабль снова качнуло. София снова позеленела, а шустрые пальцы Этты забегали по линии крошечных пуговиц.

Ткань – какой-то дамаск – оказалась теплой и влажной от пота; корсет потяжелел от него, сорочка стала полупрозрачной и кисло попахивала. Несмотря ни на что, щемящее сочувствие заставило Этту повернуться и вытащить свежую из ближайшего сундука. За мгновение до того, как она отвела взгляд, Этта увидела глубокие покрасневшие вмятины, оставленные корсетом на коже девушки. Скользнув в свежие одежды, София издала тихий вздох облегчения. Если они в чем и были заодно, то в том, что эту эру было трудно назвать звездной для женщин.

– Как в этом двигаться? – поинтересовалась Этта, водружая корсеты на стол.

– Женщинам не полагалось много двигаться, – ответила София, добавив: – Хотя и не всем. Уверена, крестьянки этой эры рады поддержке, горбатясь, убирая дома или делая, что там крестьянкам положено делать. Вертятся как белки в колесе.

Этта потерла лоб, не зная, с чего начать.

– Пока ты играешь роль обоев, – продолжила София. – Декорации. Вот доберемся до Нью-Йорка, и тогда дедушка попросит у тебя… что он там хочет попросить.

Этта отпрянула от одной только мысли. Будь здесь мама, одно это слово вызвало бы такой поток красноречия, от которого уши пошли бы волдырями, а сердца выгорели бы по всему океану. Обои. Декорация. Вся ее жизнь и личность обратились в ничто.

– Я этого не принимаю, – заявила Этта. – Я не вещь. И ты, кстати, тоже.

Выражение лица Софии изменилось: обмякшие от изнеможения черты оживились острым интересом.

– Ты, знаешь ли, избалована. Ты и ваше голосование, образование, независимость… сколько всего вам досталось даром!

Этта ощетинилась, чего София явно и добивалась. Как и любая девушка, она все еще чувствовала отголоски ранних эпох угнетения. Ее воспитывала мать, боровшаяся за право получать зарплату, которую заслуживала, за равный доступ к образованию, за возможность путешествовать по собственному выбору. То, о чем ее просили – подыграть чьей-то игре, – заставило кровь пульсировать в жилах. Она уже напялила этот чертов корсет. Разве этого недостаточно?

– Зачем ты остаешься здесь, если можно отправиться в какое угодно время? – осведомилась Этта. – Ты можешь отправиться со мной – я имею в виду обратно в будущее. Или вернуться в прошлое и попытаться изменить законы…

София усмехнулась:

– У меня нет выбора. Все путешественники должны отправляться из того года, в котором на сегодня расположилась наша семья. Дедушка выбирает – мы подчиняемся. Независимо от того, где и когда мы родились, мы все встречаемся там. Все предлагаем свои услуги главе семьи. Играем роли, которые требует от нас каждая эпоха, и не вмешиваемся в законодательство и общество. По крайней мере, больше не вмешиваемся.

Как удобно думать, будто всего лишь играешь роль! Будто все они играют роли, а жизнь – грандиозный спектакль? Как легко умыть руки, сняв с себя ответственность за исправление ошибок, и бездействовать, взирая на войны и угнетение! Свое будущее, жизнь, какой она ее знала, Этте хотелось бы сберечь, но сидеть сложа руки, обладая такой силой, было бы неуютно, возмутительно.

– В чем тогда цель путешествий? – требовательно поинтересовалась Этта, раздраженная всеми этими недоответами. – Если вы не пробуете ничего исправить, сделать мир лучше, тогда зачем?

– Служить дедушкиной воле, – с усталым видом ответила София. – Защищать интересы семьи. Изучать, что предлагает эпоха, и наслаждаться этим.

Чудненько. Обладать наиошеломительнейшей силой в мире, чтобы набивать карманы и ходить на экскурсии!

– И все? – прошипела Этта. – Серьезно?

– Мы защищаем нашу временную шкалу от нападения врагов семьи – остатков других трех семей-путешественников, отказавшихся влиться в нашу.

– У тебя, знаешь ли, есть выбор, – через мгновение заявила Этта. – Всегда. Ты знаешь проход в мое время. Ты можешь уйти. Но не уходишь. Так что на самом деле удерживает тебя здесь, кроме преданности и страха?