Александр Эдуардович Гуйтер
Там, где танцевали мертвецы
Поев, доктор Картифарнатикс кланялся повару и уходил, сопровождаемый завистливыми взглядами посетителей таверны, которые бы с удовольствием обменяли своих опостылевших подруг на одну из кошкодевочек, пускай даже на один вечерок. Просить об этом их самих было опасно: все видели, как в один из приездов доктора эти грациозные создания порвали на части какого-то странника, осмелившегося к ним подойти и заговорить.
Что он им тогда сказал, никто не слышал, но кишки его долетели даже до таверны, а доктор Картифарнакис, выглянув из повозки и увидев, что произошло, спустился и погладил кошкодевочек по головам, от чего те заурчали от удовольствия.
Парень тот был не из местных, поэтому его смерть никого не расстроила, а некоторых даже позабавила, но кошкодевочек с тех пор побаивались и старались обходить стороной, а мысль о том, что как было бы хорошо провести с ними время, стала для мужского населения деревни чем-то вроде детской мечты.
Дети, они такие: часто мечтают о чём-то абсурдном, недостижимом, далёком, несбыточном, но таком прекрасном.
Кошкодевочки, по всей видимости, догадывались о том, какие чувства и желания вызывают их прекрасные тела и лукаво поглядывали на мужчин из-под своих черепообразных масок, а иногда, словно желая поддразнить и распалить ещё больше, гладили себя по маленьким грудям и так мило хихикали, что по загривкам мужчин бежали мурашки.
Никто не знал, в каких отношениях кошкодевочки состоят с доктором Картифарнакисом, почему всё время молчат и носят маски. Они были чем-то вроде запретного плода, о котором не известно ровным счётом ничего, но который по какой-то необъяснимой причине нельзя трогать. Нет, то, что трогать их, и даже разговаривать, было опасно, все прекрасно понимали, но вот почему, не знал никто.
Такое случается сплошь и рядом: то нельзя, это нельзя, а вот почему нельзя, никто толком объяснить не может или, что более вероятно, не хочет. Быть может, все эти необъясняемые и непонятные запреты лишь чья-то злая прихоть, каприз какого-нибудь всемогущего существа, втайне потешающегося над мелкими созданиями, вынужденными соблюдать установленные им запреты, в которых нет никакого смысла.
Доктор Картифарнакис, хоть и внушал почти суеверное уважение и почитание, всемогущим существом явно не был, но выяснять у него, почему с его спутницами нельзя даже поговорить, никому и в голову не приходило – все прекрасно помнили, как быстро и весело кошкодевочки могут разрывать на части живую плоть голыми лапами. Чёрт, да они тогда даже ни одного коготочка не сломали!
Повозка доктора Картифарнакиса была похожа на длинный дом на колёсах: окна, дверь, крыльцо, ступеньки, труба на крыше, из которой валил белый дым. Она ехала сама по себе, да ещё и тянула за собой на цепях вторую, больше напоминавшую сарай без окон, где, в ожидании, лежали мертвецы, оживляемые на время представления.
В этот раз, однако, представления не получилось, да и самого доктора Картифарнакиса больше в деревне никто не видел.
А начиналось всё, как и всегда: все жители деревни, даже хромая тётка Бормотуха с целым выводком своих щенят и старый Чмырь, в одной глазнице которого жил говорящий слизень, расселись вокруг большого помоста, сложенного из аккуратно подогнанных друг к другу костей, набрали жареных червей и приготовились наслаждаться зрелищем.
Из центра помоста взметнулся столб сизого дыма, окутал всех присутствующих, а когда он развеялся, деревенские увидели доктора Картифарнакиса собственной персоной, окружённого двенадцатью мертвецами обоих полов. Не шевелясь, они стояли, повернувшись равнодушно-отрешёнными лицами к зрителям, и грустно смотрели на них пустыми глазами.
Доктор Картифарнакис вытащил из внутреннего кармана сюртука маленькую чёрную коробочку, достал из неё тонкую серебряную иглу и начал колоть ей спины и шеи мертвецов, от чего те вздрагивали и начинали медленно раскачиваться на тонких ногах с длинными серыми ногтями. Они раскачивались всё быстрее и быстрее, неловко цеплялись друг за друга иссохшими руками, шевелили синими губами и лишь их глаза оставались неподвижными и полными грусти.
