Александр Амфитеатров
Марья Лусьева за границей

– Подумаешь, полиция и соседи – агнцы невинные: так и не знают, что вы держите публичный дом!

– Во-первых, потрудитесь лучше выбирать ваши выражения: я не держу публичного дома, но – пансион для приезжающих и приют для родильниц. А, во-вторых, что обо мне знает полиция, это мне решительно безразлично. Важно, что она хочет знать обо мне и как ко мне относится.

– А вы не скупитесь на взятки, не жалейте денег, – вот и все будет хорошо.

– Если вы думаете, что я мало плачу, то горько ошибаетесь. Это – настоящие пиявки. Намедни я смотрела из окна, как дочери нашего комиссара шли в церковь к коммуникации. Из каждой складочки их беленьких платьиц мне, как голубые ангельчики, мои bleux^[84] улыбались…

Мари-Анет засмеялась.

– Нет, нет, любезный мосье Поль. Вы для меня слишком шумный и заметный субъект. Наше положение здесь, к сожалению, похоже на то, как – если бы акробату позволили ходить по гнилому канату, но – без сетки и всякой гарантии, что его поддержат, не дадут ему расшибиться об землю в случае, если канат оборвется. Завтра выйдет у меня скандал, – и я пропала. Тот же самый комиссар, который за мой счет рядит, как куколок, своих причастниц-дочерей, погубит меня не только совершенно спокойно, но еще и с красивыми фразами и громкими словами, en bon bourgeois, en bon père de famille, en vrai citoyen et patriote^[85], и ему рукоплескать будут, а про меня соседи хором скажут: «Туда ей и дорога, мерзавке»! Вы бы посмотрели, с каким видом в мэрии принимают от меня благотворительные пожертвования разные, которые, однако же, сами приказывают делать. Есть у них нарочно такой прохвост – для сношения со мною и Фридолиною. Жуира из себя разыгрывает, а на самом деле сквалыга и взяточник. И на приюты дай, и на школы дай, и на мостовые дай, и на корсо, и на гонки – на все! Давай широкою рукою, а принимают – фыркают. Подумаешь, я им не деньги даю, но жаб и змей подсовываю. И – в отчетах всегда показано меньше, чем я пожертвовала. Так и говорят без всякой церемонии, когда засылают гонца своего с требованиями, что – пожалуйте, мол, пора денежки нести, давно не раскошеливались… «Вы, мол, пожертвуйте 500 франков, а в отчете будет показано 50». – «Это за что же?» – «А за то, что принцесса Бельджойозо пожертвовала всего только сто, не можете же вы стоять в списке жертвователей выше принцессы Бельджойозо?..» «Я совсем не добиваюсь чести стоять рядом с ее светлостью и готова ничего не жертвовать… Мне швыряют в нос бумагу и приказывают: „Пишите, что вам говорят, и не рассуждайте! Если вы не будете давать на общественные нужды, то – кто же будет? Помните, что вы пользуетесь общественною терпимостью и висите на волоске… Умейте быть благодарною обществу, которое вас терпит!..“»

В конце концов, дело мое, конечно, сладилось, мы с Мари-Анет друг дружке понравились, Бастахов получил свои комиссионные двадцать франков, а я вошла в число пансионерок, с обязательством уплачивать Мари-Анет за содержание свое тридцать франков ежедневно, десять франков платить господину, которого она ко мне припишет или к которому меня припишет, то есть, в конце концов, тоже ей, и, сверх того, за посредничество, отдавать ей треть заработка, который она будет мне доставлять. Кроме того, она обязалась уплатить мой счет в отеле, под расписку на один месяц, составленную с надбавкою 12 %, и оказать мне кредит, чтобы я могла восстановить свой туалет. Когда я сосчитала все, к чему обязана, то увидала очень хорошо, что, если я не выработаю в день, по крайней мере, 150 франков, то в мою-то собственно пользу не останется ни единого су. Но выбирать мне было не из чего. Я была еще молода, сильна, здорова, хороша собою, – рассчитывала быстро выплатиться и при помощи тех 520 франков, что ежемесячно мне посылаются из Петербурга, устроиться где-нибудь на Ривьере на дешевую жизнь.

Все это шло – как по-писаному, тем более что Бастахов в одном отношении, к счастью моему, ошибся; Мари-Анет не только не дала мне денег на игру, но оказалось, что, по конституции княжества Монако, мы, как постоянные обывательницы, даже и не имеем права играть. Положим, запрещение это желающими превосходнейше обходится, но – конечно, не нами, жиличками пансиона Мари-Анет. Нам нигде не чинили никаких препятствий, ни неприятностей, ничем не показывали, что профессия наша известна, но – с первого же дня, как я вошла в пансион, я почувствовала, что между мною и остальным миром опустилась завеса, которой до сих пор я – вне дома – даже у Буластихи не чувствовала. Там, бывало, – у себя дома, в четырех стенах, – рабыня, в люди вырвалась – барышня, как все. Здесь – как раз наоборот. Надо отдать справедливость Мари-Анет: она была вправе обижаться, когда ее пансион ругали публичным домом. Хотя все ее жилички были проститутки и работали, как вы видите из моего условия, всецело на нее, но тон был взят такой, будто мы, в самом деле, жилицы, а она очень любезная – до известных пределов кредита – и потрафляющая нам хозяйка. Кормила недурно, сцен никаких, в расчетах была очень порядочна, прислугу держала вышколенную, учтивую. Зато вне пансиона все время, бывало, сознаешь себя под зорким, неумолимым надзором, который, при первой же промашке с твоей стороны, вцепится в тебя безжалостною рукою и тебя оскорбит, осрамит, раздавит. Все время сознаешь за собою презрительную силу, которая двигает тебя, как пешку: иди сюда, а не туда, садись здесь, а не там. Тут – порядочные, а вон там – ты. В театральной кассе спрашиваешь билет в партер. Кассир выглядывает в окошечко и, молча, отрезывает талон где-нибудь в тринадцатом ряду.

– Я не хочу так далеко.

– Ближе нет.

– Не может быть… Позвольте план.

– Бесполезно: ближе нет.

– Все-таки позвольте… А это – что? это – что? Указываешь незанятые места в третьем, четвертом ряду.

– Позабыл отметить… Проданы. Ближе тех, которые я вам предлагаю, нет…

И, получив такой «билет терпимости», имеете удовольствие слышать, как следующий за вами буржуа спокойнейше получает те самые места, в которых вам только что отказано: «Ближе нет».

В ресторане слуга, мельком окинув вас взглядом при входе, сразу показывает вам стол – в сторону налево, где гнездятся подобные вам же козлища, и, Боже сохрани, если вы, по ошибке, попадете в места, уготованные для агнцев и овечек праведных: вам просто служить не станут, – выживут вас невниманием. На площадке бельведера – конечно, все равны, никто прогнать тебя не может, но сейчас же вырастает подле тебя откровеннейше глазеющий шпион и следит, не отрываясь, как вежливый коршун: не сделаешь ли ты какого-нибудь ложного шага? не привяжешься ли к какому-либо мужчине? не бросишь ли какой шутки или скоромного словца, не сделаешь ли авось жеста непристойного? А тут же рядом открытые кокотки, soumises, ведут себя нахальнейшим образом, как ни в чем не бывало, – а дамы наезжие, иностранки, очень усердно им в манерах и туалетах подражают, визжат, как они, хохочут, словечками швыряются, с мужчинами вольничают… ничего! Даме – можно, проститутке – можно, а ты – ни дама, ни проститутка, значит, чувствуй себя неизбывно в когтистой лапе какой-то, которая тебя хочет – сожмет – раздавит, хочет – потерпит и помилует… Вот я вам рассказывала, как, впервые проигравшись, прямо подошла к московскому актеру и получила от него сто франков. Теперь, если бы я имела подобную встречу, то никогда не решилась бы вести себя так смело, потому что – уверена: едва отойдя от актера, была бы арестована и препровождена в участок… В какое бы пристойное место ни пришла ты, уже смотрят откуда-нибудь на тебя подозрительные глаза и без слов говорят: «Догадайся же, душенька, что здесь тебе не место и уйди честью, покуда не попросили тебя вон…» Юлию Феркельфусс в Ницце так-таки и вывели из евангелической церкви. Да-с! Из церкви! Подошел сторож и говорит: «Уходите, дамы волнуются, вы получите неприятность…» Ушла! А указала на нее англичанка – богатая леди из этаких, знаете, кочующих по свету прожигательниц жизни, какие, по-настоящему, только в Англии, кажется, и плодятся. А признала Юлию как грешницу недостойную добродетельная англичанка потому, что раньше Юлия работала в Каире, и было там, среди дам международной знати и аристократии коммерческой, тайное дамское общество, то, что у нас в России называется Еввин клуб, где эти скучающие добродетельные госпожи развратничали втихомолку, которая как горазда… Юлия в клуб этот бывала часто приглашаема и немало денег в нем заработала… И англичанка, которая ее из церкви вывела, была в клубе одна из самых, что ни есть, habituées^[86] и безобразничала так бесстыдно, что даже подруги ее унимали и стыдили… удержа не было – глаза прятала в мешок!.. Но тем не менее стоять перед одним Богом с продажною женщиною, как ведите не согласилась… где же английской спеси вьщержать подобное равенство?

Однажды под вечер возвращаюсь я домой, вдруг окликает меня приличный господин. Узнаю: конторщик великолепного отеля, в котором я раньше стояла.

– Мадемуазель Лусьева?

– Что вам угодно?

– О! Я только с удовольствием вижу, что вы еще находитесь в наших местах.

Помолчал, – потом начинает:

– А ваш счет у нас погасила m-me Мари-Анет?..

– Да… так что же?

– Да – жаль, что вы нас не предупредили о ваших намерениях. Могли бы гораздо лучше устроиться. Обесценили себя. И вам было бы выгоднее, и нам бы доход.

– Где же это вы меня устроили бы?

– Да у нас же, в отеле.

– Как у вас в отеле? Разве вы…

– Боже мой! Мадемуазель! Да – откуда вы? с луны, что ли, свалились? Какой же большой отель в Париже не промышляет этим делом? А мы здесь, конечно, уголок, в некотором роде, дача Парижа… Кто же не знает, что за штука такая les aventures de l'hôtel?^[87] Это же целая система! Ею отлично пользуются в свое удовольствие и господа, которые любят пожить в свое удовольствие, и дамы, которые не прочь приработать несколько денег к своему доходу, не рискуя в то же время опасностью вылететь за решетку общества, в разряд déclassées…^[88] Вы не можете себе представить, как наш управляющий жалел, когда выяснилось, что вы попали к Мари-Анет. Простите меня, но вы поступили безумно. Это все равно, что наш здешний стофранковый золотой отдать за серебряный кругляк в пять франков. Вы просто зарезали себя, погубили себя для Монте-Карло. И еще если бы мы не делали вам намеков…

– Позвольте! Какие же намеки? Я не помню. Мне никто ни одного слова не говорил…

– Еще бы вам слова! За слова-то есть такая статья 334-я… А разве вам не подавали ежедневных счетов? Разве не торопили вас уплатою? Вы подумайте: велик ли, по нашему огромному делу, был ваш маленький долг, чтобы мы с ним к вам приставали так тревожно? Мы вас на объяснение вызывали, а вы не поняли. И горничную к вам подсылали, чтобы она вас навела на мысль, что в отеле всегда можно сделать выгодное знакомство, а вы вместо того вздумали распродавать платья… Разве она вас не спрашивала, что – нет ли у вас в Монако друзей, которые за вас могли бы поручиться?

– Спрашивала.

– А вы что же ответили?

– Что нет и искать таковых не желаю.

– То-то вот и есть! Ну – что ж? в конце концов, была бы честь предложена, от убытков Бог избавил: мы решили, что ошиблись на ваш счет, что вы, в самом деле, маленькая добродетельная буржзуазка, которая ждет откуда-то своего там жениха, что ли, или мужа, – ведь вы же так и уверяли, помните? – и, хотя проигралась, но имеет пред собою еще какие-то исходы… Жаль! Очень жаль! В отеле вам одни сутки могли бы принести то, что у Мари-Анет вы едва ли заработаете в неделю…

– Если так, – говорю я, – то – очень просто: заплатите Мари-Анет за меня мой очень небольшой долг, и я возвращусь в отель.

– То-то и есть, – возразил он, – что уже поздно. Вы уже не приезжающая, слишком примелькались в глазах. Вас уже начинают понимать. И полиции вы известны, и dossier^[89] ваше составлено. Я знаю. Взять вас обратно в отель теперь – значит, нажить надзор, хлопоты, да еще и узнает вас кто-нибудь из бывающих у Мари-Анет, запротестует, скандал устроит… все это нам не подходит, наш отель респектабельный. А вам позвольте посоветовать: если вы от Мари-Анет скоро выйдете, а, вероятно, скоро, потому что подолгу держать у себя в пансионе одних и тех же женщин ей неудобно, еще недели две-три, и полиция начнет уже на вас коситься, а к ней придираться, и вам трудно будет остаться insoumise^[90], – так вот, если с Мари-Анет вы расстанетесь и поедете в другой город, то я очень рекомендую вам отелями не пренебрегать… Вы, мадемуазель, с вашим видом светской дамы, можно сказать, созданы для этого именно рынка, а вас – вон куда бросило. И как только было не понять? Решительно недоумеваю, как могло выйти такое недоразумение, что вы не догадались, а мы не настояли…

XI

Вас интересует, что рекомендовал мне этот господин словами «les aventures de l'hôtel»? Видите ли: когда вы входите в нижний, доступный с улицы зал, то, что у нас называется atrio, какого-нибудь большого отеля, в особенности парижского или устроенного по парижскому типу, вы почти всегда найдете там двух-трех элегантно одетых господ, которые читают газеты, пьют кофе либо просто шатаются на качалках и, по-видимому, кайфуют без всякой иной цели. Конечно, бывает и так, но по большей части оно неспроста. Это – современные Дон-Жуаны и ловеласы, искатели любовных приключений по отелям. Если вы сведете знакомство с таким господином, то, обыкновенно, оказывается, что это человек хорошей буржуазной или даже аристократической фамилии, богатый и праздный рантье, член шикарного клуба. Наведите о нем городские справки, вам все это подтвердят, с прибавками:

– Известный развратник!

– Пресыщенный, изношенный человек, который вечно ищет новых ощущений.

– Себялюбивая скотина, которая для своего наслаждения не пожалеет ничего святого. За ним десятки грязных дел подозреваются, да – ловок и богат: до сих пор либо вывертывался, либо откупался.

Эти прекраснейшие господа постоянно торчат в вестибюлях и общих залах отелей, высматривая среди женщин-постоялиц новеньких приезжающих. Некоторые из них являются к наблюдательному посту своему аккуратно к тому времени, как омнибус гостиницы должен подвезти с вокзала новую публику, – и не пропускают ни одного курьерского поезда по расписанию всех путей. Встретит, осмотрит и, если нет ничего подходящего, чтобы разжечь его любопытство и страсть, уходит в свой клуб или в ближайшее кафе – до следующего поезда. Аккуратны во времени эти господа до того, что по ним можно часы ставить, – право. Маньяки! Другие поступают иначе. Они абонируются в отеле на обед и изучают публику в столовой за табльдотом, либо tables séparés^[91], или в салоне за кофе. Третьи, наконец, убедившись, что вот такой-то отель особенно удобен для их целей, устраивают себе в нем постоянную берлогу – нанимают номер помесячно, а то и на год, и, конечно, в нем не живут, а только обеспечивают себе в доме права жильца постоянного и почетного.

Хорошо. Теперь – представьте себе, что такой барин выбор свой сделал и жертву наметил. Так как он не кто-нибудь, не первый встречный, а человек из общества, с именем, даже, может быть, с титулом, то знакомство сделать ему очень легко. Характера эти светские люди не робкого, одеты, как картинки последней джентльменской моды, обращаться в обществе и «козировать» умеют в совершенстве – остряки, шалуны. Значит, не мудрено им и перевести понемногу знакомство в некоторую фамильярность и, пользуясь ею, испытать почву: с какою женщиной имеют дело? не клюнет ли? Если кажется, что клюнет, то авантюрист, не теряя времени, пишет, в самых пылких и почтительных выражениях, письмо с объяснением в любви и поручает его метрдотелю. А уже дело этого последнего – вручить записку желаемой даме настолько ловко и с тактом, чтобы она не оскорбилась и не сделала скандала, чтобы автор письма не был скомпрометирован и чтобы передатчик во всяком случае мог изобразить блаженное неведение и остаться в стороне. Никаких так называемых «гнусных предложений» в письме не заключается, – просто, мол, чувствую к вам непреодолимую симпатию и желаю излить пред вами душу свою в кратком, но искреннем разговоре. Женщины на любовные письма редко сердятся, а во Франции и в Италии эта литература процветает в таком количестве и с такою энергией, что если принимать каждую любовную записку всерьез и поднимать из-за нее историю, то женщине красивой и имеющей успех – никакого сердца не хватит и ни на что больше времени не останется. Так что, становясь любовным почтальоном, метрдотель решительно ничем не рискует. Ну, самое большее, – скажет ему какая-нибудь неприступная добродетель:

– Передайте этому господину, что он дурак!

Или:

– Вы всегда занимаетесь таким грязным ремеслом или это ваш первый дебют?

Так что же! Это – в составе профессии: зачем пойдешь, то и найдешь.

Но и подобные легкие протесты – в редкость. Обыкновенно в путешествии женщина любопытна, возбуждена, ей хочется приключений, романа, и она скучает без них и, при случае, жадно на них бросается. К тому же она выбита из своей привычной домашней обстановки, очутилась вдали от своего города и знакомства, в среде, где ее решительно никто не знает. Поэтому, за исключением этакой уже патентованной, заклятой и непоколебимой добродетели, – разыграть романчик, который пройдет в жизни, как бесследная тень, и о котором никто никогда не узнает, – в большинстве, милые путешественницы оказываются весьма согласны. Я уже не говорю о множестве тех, которые с тем и в путешествие отправляются, чтобы непременно наткнуться на какой-нибудь роман, способный пополнить их тоскливое семейное существование и в то же время остаться строго тайным и семейных условий не разрушить. Сюда относятся многие уважаемые и почтенные молодые вдовы, красивые девицы по паспорту, засидевшиеся по бесприданью без мужей до возраста фрейлин святой Екатерины, неудовлетворенные жены слабых мужей. Вся эта женская толпа – прямая добыча отдельных авантюристов. Да о ней-то могут порассказать свои приключения не только такие элегантные ухаживатели из света, но и капитаны пассажирских пароходов, обер-кондуктора курьерских поездов со спальными вагонами, проводники в горах, бэньеры в купальных местах и даже официанты в отелях… Не думайте, что только русские барыньки вешаются на татар в Ялте и на черкесов в Кисловодске. Те же самые сцены можете вы наблюдать в Биаррице, Трувиле, Сен-Себастиане, под Неаполем – в самой, что ни есть, международной обстановке. Англичанки отличаются еще почище наших. Соскучится дома-то в лицемерии своем и в туманах своих, – ну, выберет на континенте уголок поглуше, да и пошла козырять… В отельных авантюрах англичанки – на втором месте. На первом – провинциалки. На третьем – все иностранки вообще.

Некоторые метрдотели заходят гораздо дальше такого посредничества, как я вам рассказала. Они организуют целую осведомительную агентуру, так что искателю любовных приключений, если он не охотник тратить свое время на скуку выжидания, незачем и сидеть в отеле понапрасну. Ежедневно он получает от знакомых ему метрдотелей подробные рапорты о всех молодых и интересных дамах и девицах, – а для любителей-спецалистов и о красивых мальчиках, – которые остановились в отеле с семействами своими. Конечно, за подобные рапорты платятся бешеные деньги. Если сведения по рапорту интересны, Дон-Жуан сейчас же является в отель и находит к услугам своим комнату, смежную с комнатою, отведенною той барышне или даме, которой он добивается. Вы знаете, что все номера в гостиницах соединены между собою, и, значит, чтобы проникнуть из номера в номер, это – только вопрос ключа. Конечно, ключ этот продается Дон-Жуану за сумму весьма почтенную и опять-таки при обстановке, которая снимает с метрдотеля и прислуги всякую ответственность в случае неудачи приключения. Разумеется, огромное большинство подобных проникновений происходит в результате быстрого, но добровольного романа, по обоюдному соглашению. Для того, чтобы забраться в комнату порядочной женщины ночью, без ее предварительного разрешения и согласия, нужна дерзость, на которую немногие мужчины способны. Однако вы представить себе не можете, как часты в этих же обстоятельствах случаи насилия, обмана, опаивания. Из моих подруг и товарок я могу насчитать не менее дюжины женщин, втянутых в проституцию теми или другими последствиями отельных приключений, и из них добрая половина была в том положительно лишь без вины виновата, да и остальные-то действовали без всякого разумения, больше по глупости и озорству. Одна – француженка из-под Тулузы – пятнадцатилетняя – возвратилась из Парижа, после того как провела там праздники рождественские, под строжайшим надзором папаши и мамаши, которые в ней души не чаяли и с нее глаз не спускали. Жили в шикарнейшем и вполне приличном отеле. Отец с матерью занимали большую спальню, а будущая приятельница моя маленькую боковую комнату. Спала она страшно крепко, сном здоровой юности, да к тому же еще набегается за день-то, осматривая столицу, и, понятное дело, лежит к вечеру в постели как мертвая. Однажды поутру, на рассвете, просыпаясь, она видит – не то сон, не то действительность: будто кто-то был в комнате и, когда девушка зашевелилась, быстро отступил от нее и ушел в стену. Одевшись, девушка исследует место, где исчезло ее видение, – оказывается, как она и прежде знала, массивная, прочная дверь, под тяжелыми портьерами, из которой торчит весьма величественный ключ. Заперто – и крепко заперто. Она все-таки на всякий случай сообщила сон своей матери. Та сперва обеспокоилась было, но потом, тоже исследовав двери, да вдобавок узнав, что соседом за этими дверями живет господин с герцогским титулом, представитель одной из старейших и богатейших фамилий Франции, человек уже не молодой, занимающий крупный пост, известный в науке юрист-писатель, – успокоилась, что это, мол, тебе приснилось. Ночи две или три затем прошли спокойно, но – накануне самого отъезда вдруг в комнате дочери страшный шум: треск, стук, звон битого стекла… Что такое?.. Бежит мать, бежит отец… Дочь в испуге протирает глаза, смотрит с кровати… Покуда нащупали электричество, зажгли свет… На полу лежит опрокинутый ночной столик, графин и стакан, колпак электрической лампочки – вдребезги, лужа воды… В комнате – никого. Дверь в соседский номер заперта так же массивно и недвижно, как была днем… Правда, портьеры как будто колышутся, но это – растормошили их сейчас, исследуя и обыскивая комнату… Опять решили, что девушка сама виновата – неспокойно спала, задела рукою за столик, опрокинула… Обругали ее, бедняжку, – и конец… «Спи! утром едем!..» В Тулузе девушка начала болеть… Доктора позвали, осмотрел, говорит: «Беременна!..» Вот так сюрприз!.. Понятно, ужас!.. Девку ругают, бьют, пытают: «Сказывай, кто?..» Она ровно ничего не понимает, кого им надо, о ком ее спрашивают, – и только ревет, разливается в три ручья… Словом, обнаружила такую моральную невинность, такое глубокое неведение истины, что даже родительская подозрительность должна была сдаться и прийти к убеждению, что девка погубила себя как-то так, что и сама не знает, и что дело тут очень нечисто и пахнет преступлением. Припомнили каждый день, каждый час, каждый шаг свой в Париже: буквально не было такой минуты, когда бы девушка оставалась без наблюдения либо отца, либо матери, либо вернейших и честнейших приятельниц родителей и хорошей, буржуазной родни. Вспомнили и ночные случаи эти: сон, когда человек в стену ушел, падение ночного столика… Отец отправился в Париж, посоветовался с хорошим адвокатом и по его рекомендации обратился к услугам частного сыскного бюро. Там начальник бюро, когда услыхал историю, только и спросил:

– Не в таком-то отеле было это дело?

– Вы совершенно правы. Именно там.

– Ага! Ну так это – проделка либо герцога N, либо банкира Z… не первый раз они подобные штучки устраивают.

– Да… герцог N был нашим соседом.

– Ну вот. Дочь ваша, очевидно, была систематически усыпляема при помощи отельной прислуги каким-нибудь наркотическим средством, доля которого, весьма вероятно, доставалась и вам с супругою, а затем герцог N проникал в ваш номер и хозяйничал, как желал…

– Что же теперь делать?

– Да ждать внука или внучки… больше вам ничего не остается.

– Я начну процесс и устрою скандал…

– Скандал – это еще куда ни шло. Скандалом, особенно с предупреждением, можете деньги нажить, потому что от скандала он, герцог, по крайней мере, вероятно, пожелает откупиться. Но процесса не советую: проиграете, и вас же еще потянут к суду за шантаж. Еще – если бы вы в ту пору схватились, а теперь – какие же у вас доказательства?

– Помилуйте, да ведь не от черта же беременна дочь моя! Это только в «Роберте-Дьяволе» такие страсти приключались…

– Конечно, не от черта, но на герцога-то – нет у вас улик, а мужчин и кроме него в Париже довольно.

– Он единственный, кто мог к ней проникнуть.

– Как – единственный?

– Ну да, потому что всякому другому пришлось бы пройти через нашу с женою спальню: комната дочери не имела своего выхода в коридор.

– Вот видите: значит, не единственный.

– Ничего не понимаю. Всякого другого мы с женою должны были услыхать.

– То-то вот и есть, что вы с женою…

– Кто же еще мог?

– Как кто? Да вы же, почтеннейший, вы!.. Добрый тулузский буржуа выпучил глаза.

– Позвольте, – говорит, – соображаете ли вы, что говорите?

– Очень.

– Ведь я же отец?

– Так что же?

– И вы смеете, вы позволяете себе заявлять подозрение…

– Нет, – отвечает ему начальник бюро, – мы-то ни в каком случае вас не подозреваем и верим честности вашей и что – все было так, как вы рассказываете. Но считаем своим долгом указать вам, что в случае процесса вы, со стороны защиты герцога, – а ведь у нас защитник при следственных допросах присутствует и может, при желании, весьма искусно следствие направлять, – непременно встретитесь с этим возражением, и оно вам, что называется, боком выйдет.

– Послушайте! Да разве подобные вещи бывают?

– А то нет? Из какой патриархальной Аркадии вы к нам приехали? Каждый год регистрируют в Париже 15–20 случаев явных… судите же, сколько тайных.

– Но, наконец, тут же мать ее спала.

– Матери в подобных скандалах молчаливы и терпеливы, покуда силы есть выносить, – чтобы большого скандала не было… Да, наконец, разве необходимо будет это доказать? Достаточно пакостного подозрения. Вы своего обвинения на герцога не докажете, а ему на вас и доказывать не надо. Жизнь ваша будет уже одним слухом, одною тенью подозрения испорчена, семья разбита, знакомые от вас отвернутся, если служите, придется со службы уйти, и в городишке своем уж, конечно, не уживетесь: мальчишки начнут пальцами показывать… ну-ка! ловите каждого за уши да объясняйте ему с начала до конца, что вы – несчастная жертва бесчестной клеветы…

– Вы правы.

– Еще бы! Люди опытные.

– Так дайте ж мне совет, как выйти из этого ужасного положения, – хоть какой-нибудь настоящий совет!

– По-настоящему, – говорит начальник бюро, – по-настоящему-то, по-рыцарскому-то, вы, конечно, понимаете, как вам следует поступить…

– Вызвать его на дуэль? Да он не пойдет, – у него предки с Крестовых походов, а я москательным товаром торгую.

– Нет… что же дуэль? Что и кому она докажет? Это – депутатское занятие. В серьезных встречах частной жизни оно никуда не годится. А возьмите вы револьвер по-сквернее, из которого шума много, а убить никак нельзя, да – в возможно более публичном месте и при большем стечении народа – закатите в этого герцога маленькую пульку… так, чтобы сюртук продырявила, ну, кожу поцарапала, а больше ничего. Тогда общественное сочувствие всецело на вашей стороне окажется… Знаете: Виргиния… Аппий Клавдий…

– Покорнейше вас благодарю. Это еще ко всему в тюрьму из-за него, мерзавца, – идти? Ссылкою рисковать?

– Положим, вас непременно оправдают.

– Да скандал-то мой от этого меньше что ли будет?

– Напротив, даже гораздо больше, но у вас будет то утешение, что сделаетесь знаменитостью на всю Европу, создадите cause célèbre^[92]. С одних интервьюеров потом сколько денег возьмете…

Подумал начальник и прибавил:

– А впрочем, может быть, и не оправдают.

– Даже?!

– Вообразите себе: а вдруг герцог докажет свое alibi?

– Каким же образом?

– Да – вдруг – он в эти ночи, которые вы подозреваете, – окажется, – не был дома, а где-нибудь в отъезде или просто в игорном доме каком-нибудь, и, значит, тогда к вашей дочери проникал совсем не он, а только кто-то через его комнату… всего вероятнее, какой-нибудь из отельной прислуги. Да и, наверное, докажет. Там ребята тоже не промах – сидят чистенькие. Конечно, все у них уже как по нотам разыграно и подготовлено на всякий случай. Поставьте, значит, на риск и такую возможность…

Поставил отец на риск и – плюнул. Возвратился в свою Тулузу и отправил дочь – носить и рожать – в Марсель к родственнице… А она там ухитрилась в моряка-румына влюбиться и удрала с ним в Аргентину. И очень ее моряк любил, да однажды сильно в карты продулся, так – на отыгрыш – заложил ее на неделю в публичный дом, ну а выкупить-то уж и не пришлось: сам забосячил… Так и пропала моя бедненькая Луизет!