Александр Станиславович Малиновский
Хромоножка и другие: повесть и рассказы для детей
Глава 11. В сарае
Когда Мура очнулась, её поразило полное отсутствие света в сарае. В такой темноте она ничего не видела. Мура с трудом начала вспоминать, что же случилось с ней.
Темнота беспокоила её.
…Но вот ворота дёрнулись, потом приоткрылись, и в сарае образовался сумрак. Слышно было, как за воротами во дворе зашаркали чьи-то спешащие ноги. Потом что-то тяжёлое уронили на землю. Кто-то громко вскрикнул. Она теперь видела в полумраке вокруг себя какие-то большие ящики, железные бочки… Ворота разом распахнулись, и в помещение хлынул поток света. Расширившиеся в сумраке зрачки Муры при ярком свете резко сузились, превратившись в вертикальные щёлочки.
Двое рабочих вошли и стали выталкивать пустые бочки во двор… Бочки гремели на бетонном полу. Криво выкатываясь, задевали за громоздкие ящики. Мура задёргала ушами. Чтобы не оказаться раздавленной грохочущими громадинами, она с трудом поползла в угол сарая. Но вскоре, обессилев, затихла.
Ворота закрыли, и стало снова темно.
В другой раз она бы на холоде свернулась плотным клубком, сохраняя собственное тепло. Но задние ноги её не слушались. Она лежала вытянувшись во всю длину.
Мура чувствовала, что сильно замёрзла и надо было из сарая как-то выбираться.
Сначала она почуяла, а потом в тусклом свете, пробивавшемся в углу через узкую щель, различила потный хомут с грубыми гужевыми ремнями. Голод заставил её попробовать грызть ремни, но они были слишком жёсткими. Лежавший рядом ремень из сыромятной кожи оказался более податливым. Она стала его усердно мусолить.
Пытаясь таким образом хоть как-то утолить голод, она вначале было обо всём забыла, но прошли считанные минуты, и у нее возникло сильное волнение. Это не было теперь беспокойством за себя. Боязнь быть раздавленной прошла.
Неведомая сила толкала её домой. Мура должна была быть дома! Она остро чувствовала эту необходимость…
Кошка сделала усилие, пытаясь подняться, и не смогла.
Боли не было, но задние ноги ей не подчинялись. Они волочились по земле, будто чужие.
Мура знала, что так бывает. Видела однажды, как злой лохматый Цыган с соседнего двора схватил в пасть соседскую кошку сверху за спину. Прохожие закричали на него, он выпустил кошку из своей мерзкой пасти и убежал. А кошка осталась лежать на тротуаре. Она не могла двигать задними ногами.
«Но тогда был Цыган с его клыками, а у меня другое…
Пройдёт!»
Так думала она, пытаясь сдвинуться с места с помощью правой передней ноги. Левая пришлась ей в помощь. Если б она была ещё и нормальной.
Глава 12. Долгожданная встреча
…Мура выползла из сарая, когда уже стемнело. Ей надо было пересечь сначала двор, а потом и улицу. Она решилась… Пока лежала в сарае, она сильно ослабла. У неё начались чихание и кашель. Мура не помнила, были ли рядом с ней другие кошки, но, похоже, что она заразилась. Общая слабость дополнилась клейкими выделениями из носа. Слизистые ткани её глаз припухли. Глаза слезились. Ей трудно было дышать. Лежать бы спокойно и недвижимо с её параличом ног, а она задумала такое…
* * *
Старшина Андрей Большаков прибыл домой накануне вечером. Сопровождая груз, проездом вырвался к своим.
– Я так хотел увидеть Муру, – говорил он задумчиво.
Перед убытием Большак решил постричь обоих своих сыновей. Он уже проделал это и теперь присел с ножницами в руках в центре двора на освободившийся приземистый табурет.
Валька рядом вытряхивал волосы из-под ворота куртки. Миня примеривал отцовскую пилотку на свою наголо постриженную голову.
Вышла нетвёрдой походкой на крыльцо с кружкой воды Анна. Удивилась тихо: «Ноябрь, а светло и вёдро как!» И осеклась.
Все сразу увидели Муру. Она вползала в открытую калитку.
Ни признака страдания, ни тени испуга не было в её облике. Просветлённый взгляд Муры устремлён на Большака.
Их взгляды встретились. И он невольно замер, всё такой же большой и спокойный. Только на сухощавом, сильно обветренном лице появились жёсткие чёрные усы.
Никто не шелохнулся. Двигалась одна Мура. Она подползла к сидящему Большаку и ткнулась носом в огромные его пыльные сапоги.
Будто очнувшись, Большак ладонью слегка погладил Муру по голове:
– Кто же тебя так, а? Я возьму тебя с собой.
– Куда? На фронт! Андрей, разве можно? – мерцая ожившими глазами в дверном проёме выдохнула Анна.
– Во второй роте кутёнок прибился. А у нас будет Мура. Я вылечу её. На фронте некогда болеть! Все хвори отлетают.
Мура слушала родной голос и ей было отрадно.
Последнее, что она почувствовала: это прикосновение рук Большака к её левой кривоватой ноге. Он не забыл её беды… Голос у него стал на войне глуховатым, а руки остались такими же, как раньше, большими и бережными.
Сильная боль внезапно пронзила её висок. Мура ткнулась ещё глубже между носками сапог Большака.
Он заметил это её движение. Сказал сдержанно, очевидно, полагая наговориться потом, в дальней совместной их дороге:
– Как же ты? Видать, натерпелась. Преданная до смерти!..
…Мура уже не слышала этих его слов. Тельце её, ставшее за последние дни больным и тщедушным, судорожно дёрнулось и затихло.
Жизнь Муры, незаметная и, как все другие на земле, неповторимая – истаяла…
* * *
До самого конца войны в доме на улице Прибрежной не было кошки. И только вернувшийся с фронта поседевший Большак привёз с собой подобранного где-то в дороге котёнка. Такого, как Мура. Белого и с голубыми глазами… Но это уже другая жизнь, другая история…
Одиннадцать и одна
Худая рыжая дворняга прибилась ко двору пастуха Володи Кузовкова ещё в начале лета. Её не гнали. Придёт – уйдёт…
Двор пастуха полон всякой мелкой живности. Да ещё скотина, да три собаки, как она, дворняги. Не заскучаешь.
С собаками она быстро подружилась. Добрый большой пёс Верный приноровился себе в удовольствие вылавливать у неё блох. Так и толкался около неё.
С хозяином двора Володей у неё сложились свои отношения. Еду она от него принимала, а гладить не давалась. Отойдёт, хромая, в сторонку. Ляжет на землю и глядит пристально снизу вверх на него умными глазами. Будто что сказать хочет, да не решается.
– Кто-то её, видно, сильно обидел, вот и не подпускает к себе, – говорил хозяин про собаку, словно извиняясь за неё, – ничего, обмякнет у нас…
Он стал называть её Найдой.
Пытался посмотреть её правую заднюю хромую ногу, а собака не далась. «Ладно, и это на потом оставим, – покладисто согласился пастух. – Не было б только какого заражения».
А тут Найда пропала. И надолго. Обнаружил пастух её случайно в дупле огромной осиновой раскоряжины, когда пас коров в луговине. И не одну, а с одиннадцатью рыжими, как она, щенками. Получалось, что ушла она со двора туда, где потише. Обдумала заранее.
«Вольному воля, – только и сказал он ей в первый день, – коль тебе здесь удобнее. В этом дупле и от дождя, и от чужих глаз – в самый раз укрыться».
Он стал приносить ей еду.
Когда коровы, сбившись в самую жару в кучку под огромными дубами на вытоптанной площадке отдыхали, он подходил к дружному семейству Найды. Проверял, всё ли нормально. Говорил, то ли осуждая, то ли одобряя: «Самостоятельная ты, Найда, однако. И рисковая».
Всё бы ничего, да на единственной дороге в эту луговину какие-то городские сноровистые ребята закопали мешавший проезду земляной ров. И повалил народ сюда на машинах. Палатки и тут, и там. Шашлыки, дым коромыслом. И над всем этим неумолкаемая весь день громкая музыка.
«Ещё бы, место теперь самое то: справа Волга, слева огромная протока – находка для тех, кому делать нечего, – говорил Кузовков. – Надо что-то делать с дорогой».
Утром под дубом с большой сухой вершиной он наткнулся на убитую цаплю. Найда видела, как пастух закапывал останки большой серой птицы под скрипучей лесиной.
…Она стала сама не своя. Пастух успокаивал её:
– Скоро похолодает и столько народу здесь не будет.
Глупая, зачем убежала со двора?
Она слушала его и понимала разговор по-своему. В один день, вернее вечер, в сумерках, переселилась со щенками к нему во двор.
Конечно, во дворе потише. Но тоже хватает всякого.
И на глазах у всех. Она попробовала решить эту проблему. Между банькой и кучей дров нашла узкий проход и там, в дровах, устроилась со своим выводком.
Пришло время, когда подросшие щенки начали разгуливать по двору. Весь двор от них рыжий.
Вместе со всей скотиной хозяина, собаками его, получался целый зоопарк. Хозяину порой уж и самому не протиснуться куда надо. Иногда кутята высыпали со двора на улицу на зелёную траву-мураву. Рыжее на зелёном – это здорово! Прохожие, особенно ребятишки, не могли пройти мимо не остановившись. Начинали с ними играть.
Нюра – жена пастуха Володи – не выдержала:
– Убери ты эту свору, надоело!
– Куда ж я её дену? – слабо возражал Кузовков.
– Куда? На Кудыкину гору! В мешок да в Пашкину рытвину. Ликвидируй! Все-то как делают? Им клички даже не дашь! Все одинаковые. Не различишь, – зачем-то добавила она.
Хозяин молча чесал затылок. Найда была недалеко.
В упор глядя на хозяйку, слушала разговор.
– Угораздило же тебя: одиннадцать! – только и сказал в её сторону хозяин.
И пошёл в дом.
…А тут вечером на большой машине привезли во двор душистое луговое сено. Стали на возу развязывать верёвки. Бастрык – большущая осиновая жердина, упал сверху на землю и комлем угодил прямо на самого маленького, шустрого, вездесущего щенка. Тот даже не взвизгнул перед нелепой смертью. Зарычала его мать. А потом из поленницы до самого утра слышалось её жалобное подвывание.
– Всё, Дима, раз отец не может, – сказала громко утром хозяйка Нюра взрослому улыбчивому сыну, – отнеси ты их в рытвину! Мешок возьми в погребице! Хватит душу рвать всем.
– Мам, а может всё-таки погодим?
– Чего годить? Я с вами со всеми замоталась, а тут ещё целая псарня! Ни у кого из шабров такого нет! То на одного наступишь, то на другого…
– Ну, мам!
– Отнеси! И всё тут! – она перешла на визг, – Жалельщики нашлись! Оба – два! Тоже мне!..
– Приду с работы вечером и отнесу. Раз уж так, – понуро согласился Дмитрий. Улыбчивое лицо его погасло.
Найда была рядом. Смерть щенка и крик хозяйки не давали ей успокоиться. Она решила действовать.
* * *
Километрах в двух от посёлка, в котором жили Кузовковы, дымила старая электростанция. А за ней, чуть подальше, виднелся построенный ещё во времена комсомольских строек, когда-то шумный, многолюдный, а теперь притихший город. Между станцией и городом, Найда ещё зимой обнаружила полузаброшенный ряд металлических гаражей. И под одним из них – большое тёмное пространство, в которое вёл узкий, но вполне пригодный лаз. Под гаражом тепло и безопасно. Это место было ещё тем притягательно, что совсем рядом с гаражом располагался канализационный люк, его чугунная крышка всегда была тёплой, даже зимой. Можно греться. Но уж больно не хотелось ей вновь приближаться к городу. Дело в том, что в этом городе она когда-то жила.
Всякое было в судьбе дворняги. Многое ушло из памяти.
Но этот кусок жизни она забыть не могла.
…Найда была тогда предана своему городскому хозяину. Любила его больше себя. Ей неважно было, богат ли он, беден ли? Есть ли у него друзья или нет? Любила его, каким он был. Она до сих пор помнила запах его тапочек, которые ему носила. Звали её в то время: Рыжая.
Однажды хозяин её надолго пропал. Не было его целую зиму. Она тосковала. Синие тапочки, которые Рыжая любила ему приносить, сиротливо лежали в углу в сенях. Она часто подходила к ним, нюхала… В доме теперь жили только жена хозяина и их тихий немой двадцатилетний сын.
Когда разбогатевший вдруг хозяин приехал на большой красивой чёрной машине, начались поспешные сборы. Всё из дома он куда-то вывез. Забрал жену с сыном и уехал. Появился хозяин на следующий день с незнакомыми людьми. Рыжая не понимала, что её ждёт впереди. Ей было тревожно.
Утром следующего дня они с хозяином поехали на Большое озеро. Хозяин был задумчив и не смотрел ей в глаза. Когда они пошли вдоль песчаного пологого берега, он подобрал знакомую палку и, как обычно это бывало, бросил её далеко в воду. Скомандовал, только не бодрым, как прежде, а серым голосом:
– Рыжая, неси!
Она с шумом, виляя хвостом от удовольствия и радости, что всё как прежде, бросилась в озеро. Едва Рыжая доплыла до палки, хозяин сел в машину и быстро уехал.
И всё! Кончилась её спокойная собачья жизнь. Новые жильцы гнали её со двора. Она уходила. Вновь возвращалась, надеясь увидеть хозяина. Потом двор опустел. И долго был без жильцов.
Наступил день, когда, зажатый между двумя большими коттеджами, деревянный дом сгорел. Так часто случалось в этом городе. После пожара появились незнакомые с непривычными лицами энергичные люди. Всё, что осталось от дома, они убрали. И на его месте стали расти краснокирпичные стены. Наполовину сгоревшую её будку сдвинули в дальний угол двора, как хлам. Тут уж она ушла сама. Не зная куда…
…Прошло не менее года прежде, чем Рыжая оказалась во дворе пастуха Кузовкова. Но и тут, так получалось, что она была лишней…
* * *
…Она всё же перебралась со своими чадами с шумного двора Кузовковых на новое место, под гараж около станции. Пастух Владимир и его сын не видели этого. А хозяйка смотрела из окна на переселение Найды и вздыхала. И не было особой радости на её неподвижном лице.
На второй день после переселения рыжего семейства около гаражей появился бомжеватый большеголовый и седой Николай Зоткин. Так его назвал проходивший мимо один из редких гаражников. Зоткин совершал свой ежедневный обход. Выбирал в потрёпанный большой зелёный рюкзак всякую всячину, чаще всего пустые бутылки из мусорных ящиков, стоявших ближе к станции, где маячили грязные двухэтажные жёлтые жилые дома. Здесь в гараже у него когда-то стоял ржавый синий жигулёнок. Он был как маятник, Зоткин. Каждый день в просторной, видно, что с чужого плеча, кожаной потёртой куртке, равномерно мотался: туда-сюда. Приходил он со стороны города в одно и то же время, утром, когда солнце успевало подняться на треть высоты трубы тепловой станции.
Зоткин стал подкармливать новосёлов. В баках разное можно добыть. И Рыжая бегала к бакам, копалась там.
Когда щенята выбирались на свет из подполья, Зоткин, глядя на них, гадал: «Антиресно, какими они вырастут? Могут получиться и не дворняги из них, а большие какие собаченции! Кто их отец-то? Вон какие у них несоразмерно большие лапы… и морды… Хорошо, если вырастут крупными! Выгоднее».
Ему нравилось за ними наблюдать: «Одна мать, все одного цвета, а разные? Всяк на свой манер!.. Один лижет руку, другой тявкает». У него было время на такие наблюдения. Жил он одиноко. Городская его квартира пустовала. Жена умерла, дети разъехались кто куда. Он только ночевал дома, а так болтался везде…
«Пущай резвятся до срока, – определил Зоткин, – время идёт – пушнина подрастает! Зимой пущу их всех на шапки. Бизнес сам в руки идёт! Сосед Михаил ондатру бьёт. За двести вёрст гоняет. Молодой! А тут вот он – питомник! Ажник десять штук! Да сама! В гараже всё и оформлю, пригодился». Глядел на Рыжую мутными глазами, зевал в удовольствие:
– Ишь ты, мать-героиня, заботливая!..
Он часто притворно ласковым голосом говорил что-то бессвязное и щенкам. Поглаживал их. А те кучковались около его ног, заглядывали в глаза. Виляли игриво хвостами… Рыжая в такие моменты смотрела на внушительную фигуру Зоткина, на своих подрастающих несмышлёнышей, и радовалась.
Она пока не чувствовала опасности…
