Александр Северодонецкий
Черный квадрат. Мои философские размышления здесь на Камчатке. Том 1
И вот, желаемое то моё, замышленное когда-то в молитве моей это завтрашнее будущее становится явью, так как она молитва та странная услышана была Господом Богом нашим Иисусом Христом и всё, что загадал ты, стоя в так за века намоленном не одним поколением россиян в Даниловом монастыре в центре Москвы и, затем в величественном, и неповторимом Сергиев Посаде в ближайшем Подмосковье, и в далеком отсюда Задонске на Липецкой землице, и внове в Москве в столичном граде в отстроенном Храме Христа Спасителя нашего, оно так легко становится явственно ощутимо и так становится для тебя одного осязаемо, и ты, от молитвы своей, как-то какими-то особыми лучами сам, озаряясь, понимаешь, что сами мысли твои и не только твои, и молитва твоя имеют одно единственное свойство – со временем, все-таки каким-то образом становиться настоящей земною явью, но еще и они могут здесь на землице этой материализоваться, даже как бы уже мимо твоей воли, обретая те осязаемые тобою же земные очертания в виде дома твоего и моего, или той же новой атомной электростанции, которую я или ты сначала, как и я, книгу, и не одну замыслил, а уж затем я за кульманом когда-то её спроектировал. Или твоя мысль и твоя мечта, и даже, знающего конструктора его мысль воплотилась там, в Воронеже в обтекаемый фюзеляж невероятно красивого ИЛ-96, который я, как человек пытливый сначала в детской мечте замыслил, затем уж выучился в авиа институте и за кульманом спроектировал, а затем и даже где-то там, в Воронеже на обновленном авиационном заводе построил из невероятно прочного дюралюминия или титана, который отливали и добывали из глинозема, который еще долго везли ранее по Транссибу. А тот современный металл и алюминий только одна единственная составляющая тысяч его самолета того компонентов и всех заклепок его.
И вот, если мы настойчиво сегодня не мечтаем, и если мы сегодня страстно не желаем и искренне до самозабвения не возлюбим, то абсолютно ничего ведь в нашей жизни и жизни наших близких по-настоящему, и не происходит, и со временем как бы не меняется. И надо, и так искренне, как и в первый раз страстно, и самозабвенно любить, и довольно таки страстно до самоотдачи нам всем мечтать, и так неистово до настоящего умопомрачения всего моего сознания еще желать чего-то, хоть того самого малого, хоть не в отдаленном и таком пусть, и неопределенном будущем, а только завтра или даже буквально чтобы через час.
И ты, теперь осознаешь, что если что-то уж точно наметишь, если чего-то от души страстно возжелаешь, если начнешь пусть и медленно, ступенька за ступенькой подниматься вверх по самой лестнице нашей Жизни, то и первый этаж легко пройдешь, и до самых невероятных земных высот дойдешь, при условии, если не резко, если, не прыгая, если довольно таки размеренно, но все-таки уверенно идти только вперед. Если, только не сбивая своего дыхания и, еще как бы, и, не надрываясь, чтобы и сердечко своё не перенапрячь, и легкие свои при этом движении твоём и моём быстром не надорвать их.
Глава 8.
И вновь о нашем может даже врожденном таланте и еще о жизни
к
онкретного и земного человека Этьенна Павла Николаевича.
И вот вспоминая теперь талант Этьенна Павла, вспоминая его я так чувственно понимаю, что сама наша история не терпит сослагательного наклонения, если бы…
Мы видим…
Он, художник из Хаилино, мог легко нам показать на своих полотнах те маленькие эпизоды только его кипучей хаилинской жизни, а еще многогранной жизни его такого малочисленного теперь нымыланского народа, которые ему казались такими значимыми тогда, когда он их и писал, которые ему казались существенными, и, которые казались даже вечными, как это он изобразил в картине «Хаилинская красавица» или в той же своей картине «В вихре танца» или «Зимняя пляска в Килпалинском Хаилине», где он быстро и легко, где он, практически сильно для развития сюжетной линии и, не напрягаясь, мог выразить ту особую здешнюю камчатскую всю быстротечность самого великого здешнего камчатского Времени, где он, запечатлевая мгновения радости от встречи Нового 2003 года вместе с тем, показывал нам всю вечность окружающего нас Времени, ясно показывал нам всю вечность нашего существования и вечность нашего бытия на такой круглой землице, где зима обязательно и так уверенно следует за коричнево-огненной осенью, а красная анадромная рыба следует весной после той холодной и лютой зимы к своим теплым, этим желтым и таким переливчато золотистым аметистовским пескам кожей своею, чуя и даже тот особый её здешний особый тот её металлический запах, самородной невероятно тяжелой и такой же невероятно ценной платины, и чуя никому не понятный тот непередаваемый запах всего здешнего камчатского солнечного огненно-желтого золота, всего блестящего серебра и внове же платины, а еще более ценного, и довольно редкого родия, а еще никеля и даже особо пахнущей желтой как и все здесь серы, видя в здешней чистой ключевой водице, а зовут её здесь, как и меня – нилгыкын мымыл – чистая вода, и еще ясно видя те крупные фиолетовые кристаллы здешних ледяногорских аметистов, и видя на берегу таких красивых молодых хаилинских рыбаков и сказочных нимф-рыбачек, видя, как вечный неповторимый здешний камчатский хомминг, зовет их в эту новогоднюю ночь к своим и единственным только их избранницам, чтобы затем нежданно уже этой же осенью, родился и он Килпалин Кирилл Васильевич 6 октября 1930, и я 15 ноября 1950 года, и моя жена 5 августа 1951 года, и старший сын Алексей 11 сентября 1976 года, и младший сын Василий 18 июня 1984 года, и внуки Даниил 19 апреля 1990 года, и даже младшенький внучок Степушка 23 октября 2012 года, и еще он Павел Николаевич Этьенна 15 августа 1962 года, и даже двоюродный внук мой 18 марта 1992 года Андрюшенька Гамак, и 11 ноября 2011 года четырехлетний двоюродный внучок Артурчик, где-то там, на Днестровской далекой от Камчатки молдавской той коричневой землице…
Но, когда он, когда он Павел Этьенна только окунался в здешнюю холодную северо-камчатскую повседневность хаилинской жизни, когда он сам приходил к философскому осознанию своей еще кому-то нужности.
– И, было ли у него тогда и вчера желание писать очередную картину, сочинять очередной только его и свой художественный сюжет, чтобы удобно расположить свои мазки на по случаю подвернувшемся холсте?
– Кто это знает?
А еще, нет у него той же качественной художественной краски, и нет даже физической возможности её вот сейчас пойти и здесь купить в здешнем сельском полупустом магазине
А ведь, проще всего ему с братом своим или просто с хорошим соседом опрокинуть даже на улице эти сто горячих для его души тех залихватистых ста грамм водочки. Или достать из своих штанин как у Владимира Маяковского сто, или сто пятьдесят рублей с трудом им же выторгованных, как аванс за будущую картину да взять и обменять внове на неё, на такую привлекательную и одновременно «горькую» и на такую еще для души его «горячую-огненную», и тогда ему ведь не нужны уже никакие знойные и даже такие страстные к мужскому телу «ни девушки» и даже ни те для кого-то ядовитые, сказочные, только из глубин душу теребящие пантерные или еще какие-то красно шляпные, как и рыба здешняя красивые и красные пантерные «мухоморы». И, ни о каком уже его том юном новогоднем хомминге нет уж и речи нашей, так как и интерес, тогда у него к телу девичьему сам по себе почему-то в раз пропадал, и сам видимый его хомминг куда-то улетучивался вместе с его творческим вдохновением и на целую неделю, и даже на целый месяц, когда нет уже никакого желания брать в руки кисть, да и сил никаких нет, так как каждодневная головная боль, а еще эта не то сердечная боль, наверное стенокардия или под ложечкой, от того чуть ли не врожденного гастрита, а то может быть и язвы двенадцатиперстной кишки, которую, давным-давно надо бы и вырезать, да все желания нет и времени у него нет…
А уж затем, как всегда, как вчера и даже позавчера, а жизнь здесь в Хаилине в сезоны длинные-предлинные довольно таки размеренная и такая в чем-то унылая и даже как бы однообразная.
И, внове холодное утро с вечера в не топленной, в его однокомнатной и давно не ремонтированной квартире.
А затем, когда к тебе приходит и такая распирающая твой череп головная боль, распирающая изнутри твои мозги, буквально вдавливая в острые ребра костей его головы, а еще приходит какая-то ломота во всем твоем теле вместе с невесть откуда возвращающимся его сознанием и даже, как бы с его осознанием, что ты же, как бы и творишь, в неизвестно где и, как лежащем теле, и когда, еще даже не открыв глаза, ты видишь такие перед твоими глазами, бегущие и быстро меняющиеся разноцветные картины, и даже быстро мелькающие картинки. Именно тогда, ты ощущаешь такие вихри внутри себя остаточного того его огня зелененького передвижения и уже ясно, не поймешь кристалла ли это аметиста фиолетово-розовые внутреннее особое излучение из того далекого здешнего золоторудного месторождения «Аметистовое» или может быть это первые лучи Солнца из-за давно не стираной мамушкой занавески легко проникают, будя тебя через твои еще не умытые веки. И они с легкостью пробиваются в твои заспанные глаза, чтобы в твоей памяти затем оставить надолго, виденные тобою как яркие всполохи в ночи те удивительные и только ему понятные образы и запечатленные твоей памятью те неповторимые картинки, которые ты затем и за час легко по памяти воспроизводишь сначала упавшим из печурки угольком, или завалявшимся на полу грифелем карандаша или даже в цветной краске на туго натянутом подрамнике или небрежно, вероятно еще на прошлой неделе загрунтованном брезентовом жестком холсте…
И здесь, в килпалинском, и в его Павла Этьенна Хаилине, и в его месте вместе с тем золотисто-желтым Солнцем исподволь поутру просыпается и то твоё внутреннее желание эти картинки быстро запечатлевать сначала в карандаше или даже в особой и непередаваемой его графике, чтобы затем.
А в Природе здешней в Камчатской, как всё в мире идет как бы по особому кругу, как и в Природе нашей, чтобы всё повторить и затем еще не раз повторять вновь и вновь!
И, даже то его томное пьяное похмельное утро, и даже вчерашний долгий вечер с хаилинскими друзьями, которые может быть вовсе и ему да, и тебе не друзья, и вдохновлено рисуя, и вспоминая ту затянувшуюся осень, и, естественно голодную, и холодную здешнюю последнюю его 2009 года зиму, а может и еще радостную твою выпивку под песни заунывные их с друзьями, и такое затем горькое твоё утреннее одинокое на полу холодном до блевотины болезненное утреннее похмелье. И в памяти его по телу такие повторяющиеся конвульсии и даже особые болезненные спазмы, а во рту такая желчная, невесть откуда берущаяся изжога, что рука сама тянется к ведру с холодною ледяною водою, так как оно стоит где-то на полу или на низенькой табуретке, у самого входа, а дверь та нисколько не прикрыта и сквозняк такой силы, что морозу здешнему и хаилинскому, и труда не стоит её ту воду до самой изморози и ледяной корочки охладить.… И вот, ты, глотая её ту чистую воду – нилгыкын мымыл, ты легко затем, соединяешься с моим чистым псевдонимом нилгыкын мымыл, что обозначает на нымыланском и олюторском, а вернее алюторском наречии – чистая вода, и он только разве чуточку отрезвляясь, и через минуточку возвращаясь к здешней хаилинской повседневной жизни, осознает своё это никчемное каждодневное вне творчества его житие-бытие.
И тогда, никто его уже не остановит от напряженного и вдохновенного труда, никто не оторвет его и тебя от большого холста, ни горячий такой ароматный чай из цветочков и листьев, сушеной княженики и здешней, что по высокому обрывистому берегу Тылгаваям растет ягоды шиповника, бережно поставленный рядом твоей заботливой и такой молчаливой мамушкой, ни та её ароматная из этой простой пшеничной муки и естественно без дрожжей лепешка, только, что от заботливого теплящегося в его то доме горящего очага, испеченная на остатках нерпичьего жира, ни как бы худая такая уже холодная, недоеденная с вечера оленья наваристая шурпа, которая вот в круглом норовящем всегда опрокинуться казанке на пороге у той же, как всегда приоткрытой двери зимой поставлена там вместо холодильника.
Именно этим утром никто и ничто не отвлечет тебя, покуда ты не реализуешь в этих быстрых своих уникальных и размашистых, повторяющихся мазках, увиденное твоим, таким воспаленным не то во сне, не то от выпитого сознанием, увиденный своим, слегка помутненным уж наверняка от вчерашнего сознанием, которое как бы потихоньку пробивается откуда-то из глубин и издалека изнутри, как и здешнее Солнышко из-за этих высоких сопок, и ты только затем понимаешь, что надо спешно писать и дописывать именно эту картину, так как сегодня вторник. Это ведь здесь в Хаилине рейсовый день. Ты уже, как истинный художник, а еще и как от самого бога здешнего всё видящего за свои триста лет жизни Кутха творец понимаешь, что надо писать и побыстрее угольком рисовать, что надо после 12 часов идти в здешний на окраине твоего родного села Хаилино аэропорт… и, предлагать свои…, даже еще не высохшие картины пилотам с вертолета МИ-8МТ, чтобы те затем привезли тебе, а лучше мамушке твоей и сахар, и рис, и гречку, и сигареты, и может быть толстый тот на подрамник готовый холст, и даже новую краску из самой Москвы или из соседнего с Камчаткою центра Дальневосточного федерального округа, как его сегодня называют Хабаровска, куда они периодически ездят на тренажёры и чуть ли не ежеквартально, чтобы все привезенное ими на раз собрать в мешки, и на продырявленную, и где-то еще подлатанную кусками плоского алюминия ранней весною лодку «Казанку», и мигом по быстрой извилистой Тылге, а затем по реке Тылгаваям, по её быстрому течению, по её многочисленным из деревьев заторам, по её многочисленным летним каменистым, обмелевшим из-за отсутствия дождей по всем каменистым перекатам, когда плоское днище легко врезается в обкатанную до шарообразного состояния гальку и, тогда скрежет гнущегося под ударами о гальку тонкого и ломкого металла, а то и даже вращающихся на полном газу дюралюминиевых винтов, которые буквально в миг о те камни и песок сами до основания истираются, и ты окрыленный тем внутренним желанием полной свободы, а еще и творческого одиночества и еще раз полной, и абсолютной свободы на всех парах мчишься на месяц или даже на два в далекую здешнюю килпалинскую, в его коричневую летнюю, а то и в осеннюю тундру, и в свою хаилинскую тихую тундру за вдохновением и за всеми новыми впечатлениями от самой здешней наверняка размеренной только твоей уникальной Тополевской жизни. Ты мчишься туда далеко на килпалинскую Тополевку, откуда видна завораживающая твоё внимание гора Ледяная с её платиной и всем внутри неё золотом или даже в просторный на берегу домик к здешнему хаилинскому строителю Виктору Пеликану (а он уже давно ему разрешил пользоваться своим просторным домиком), чтобы только подальше от этих хаилинских, таких привлекательных магазинчиков, и даже от этих хаилинских его друзей-выпивох, мимо которых, ты уже не можешь, не завернув в гости и пройти, и нужно именно теперь тебе бежать от той в нём в том магазинчике третьей полки, на которую глаза сами смотрят, скользя по сказочным этикеткам «Пшеничная», «Путинка», «Экстра», «Столичная» а еще и «С перцем», и еще понятно «На березовых бруньках»…. Но всё они ведь и по 165 рэ, и по 225 рубликов, и даже чуть дороже 378 рублей, а вон та «Путинка» здесь стоит аж 411 рублей. То ли от самого названия, или от особого её качества и так хочется именно её Павлу сейчас попробовать, чтобы внове пришли к нему поутру и те сказочные девушки, и чтобы пришли еще те красно-шляпные мухоморы, которые легко и безмятежно погружали его уже не первый раз в ту его бесконечную алкогольную грезу.
И, понимаешь, что всё это не по твоему такому дырявому карману. И всё это теперь не по душе твоей, так как надо побыстрее бежать и даже убегать отсюда. Так как дрожь в мышцах, и даже та постоянная боль под ложечкой, а теперь иногда и за грудиной такой спазм, что дышать уже невозможно. И уже не сознанием, а именно тем нашим подсознанием и самой глубинной нашей подкоркой, которая и стоит на страже всей нашей жизни, ты понимаешь, что еще одна эта бутылочка с зелененькой этикеткой, а то и один не полный стакан, и тебя на скрипучих нартах даже этим летом отвезут на ту волшебную Шаманку здешнюю, где соединяется буквально всё и вся. Где соединяется на раз и наше прошлое и даже наше будущее, так как жаркое пламя кострища, съедая на чьих-то глазах превратит в мгновение твоё тело только в горсточку этого рассыпчатого серого пепла, как крыло у здешней только что рожденной чайки… И тебя уже нет, и тебя больше на этой земле богатой и не будет… И, именно этот первородный страх и именно эта загрудинная боль и сегодня и сейчас говорила ему, что: Хватит тебе! Прекрати ты! Беги ты подальше!
И Павел, заправлял бензином чуть поржавевший и с облупленной зеленой краской бак, подключал черный шланг и побыстрее, будучи теперь в каком-то остервенении движения, дергал веревку своего руль мотора, а тот своим ровным, а может и захлебывающемся в воде выхлопом ему только своим рокотом и говорил:
– Поехали!
– Поехали и побыстрее отсюда!
И тогда, эта водная зеркальная гладь его Тылгаваяма, будучи мгновенно, разрезанной килем его лодки «Казанки», им латанной и перелатанной шла волною до берега, чтобы отразившись от левого берега вернуться к тому, правому берегу, где уже почти триста лет и стояло его и то килпалинское, их только двоих здешних художников село Хаилино. И уже буквально через пять минут через правое плечо на очередном повороте и на излучине, оглянувшись, он не видел своего родного села и даже, он не видел дымков из труб тех родных ему домов, где друзья, где остались теперь сказочные девушки-мухоморы, снящиеся по ночам и будоражащие всё его воображение, а слышал он только отраженный от стены прибрежного высокого леса шум своего мотора:
– Ру-Ры-Ру-у-у!
– Ру-Ры-Ру-у-у!, когда он ручку акселератора и газа вдавливал до самого до отказа и нос его лодки поднимался так высоко, что казалось еще мгновение и его лодчонка, не так и нагруженная его скарбом вот-вот здесь на раз опрокинется. И тогда он сбрасывал свой газ, так как высилась стена обрыва, и был очередной поворот, и был очередной мелкий перекат из галечника и из песка, и его надо было проходить осторожно, и присматриваясь к береговому течению.
– Поехали!
И этот, ровный, а еще от машинного масла МС-8, залитого в картер его и уверенный шум теперь его так радовал, и как-то приободрял Павла Этьенна, да и та острая утренняя загрудинная боль в миг, как бы сама здесь на реке у него проходила, то ли от избытка здесь в лесу насыщающего его кровь живительного для него кислорода, то ли от распирающей его душу в такие мгновения радости полного единения с самой здешней хаилинской Природой, когда ты волен быть уж абсолютно нагим, уж пред нею Великою здешней Природою и это точно, как тот юный, безымянный, выходящий из реки еще, наверное, не верующий в потустороннюю силу отрок и одновременно пастух на величественной картине Александра Иванова 1835-1855 года «Явление Христа народу. Явление Мессии», когда, а Павел Этьенна это уже давно уразумел и своими вибрирующими фибрами ясно понимал, что наши одежды, тот его божественный взгляд, как сами рентгеновские лучи или даже те всей проникающие нейтрино, легко до самых наших костей проникают, а то и до каждой клеточки нашей, они легко просвечивают всех нас людей земли и нам нечего таить пред ним Господом Богом Великим нашим и даже нашу такую естественную для нас и для него естественную его наготу. И Павел, как бы со стороны теперь смотрел на себя такого нагого и даже внимательно рассматривал всего себя здесь на реке, и удивлялся умению того же Господа Бога вот так из двух маленьких клеточек, из радости отца и матери моей и его, чтобы еще сложить и вылепить такое волшебство, как я и он – Человека. И у Павла Этьенна было, как у средневекового Рембрандта Вайн Рейна теперь желание побыстрее, чтобы взять свою тонкую кисть и изобразить на ровном, и плоском безразмерном холсте здешних таких красивых чукчанок и всех хаилинских девчонок, настоящих венер милосских, но положив буквально первый мазок, он снова брал ту свою светло-коричневую краску и писал над их телом кухлянку, изукрашенную дивными здешними узорами мамушек таких талантливых, так как когда их хаилинская красавица в кухлянке, то именно тогда была та особая её поистине божественная загадочность и даже некая именно для него их особая таинственность, которая и могла в его душе разжечь тот его особый и нескончаемый хомминг, который и двигал его сюда в истоки настоящей олюторской жизни, на все хаилинские удаленные от людей мельчайшие желто-песчаные плесы и на все хаилинские мелкие и мельчайшие нерестилища, где летом столько красной рыбы и этой красницы, где дно их усеяно буквально рубинами искрящейся на солнышке красной икорки, и где белые как здешний снег молоки многочисленных и заботливых самцов вдруг сливалось в единое, как бесконечный на небе Млечный путь в какое-то божественное дающее здесь жизнь марево и даже во что-то величественно космическое, рождая здесь в миг новую жизнь…
И видя все это и не раз, он Павел понимал, что именно здесь в этих реках и в Тылгаваяме, и в ручейке с Тополевки, и там на их Ветвейваяме, и даже на бурной по весне реке в Вывенке рождается именно здесь вся та Тихоокеанская и даже Камчатская жизнь в 133 тысячах здешних рек и даже всех малых речушек. А у некоторых из них и названия то еще и сегодня как бы нет. Как и у картин его не было точного названия. Так как он, как тот творец вдохновенно, пишущи их об этом и их названии сам и не задумывался. Так как там в этих картинах были все его мысли, это был его взгляд и это было даже его видение окружающего его здешнего Хаилинского особого нымыланского мира. А разве наши мысли имеют название. Это уж дань приобретателя дать им его картинам само название и даже, обозначить время их написания. Это уже дать дотошного искусствоведа по каждому штришку, как и моя задача, их, его картины как-то тематически систематизировать, а еще собирать и каждую именовать, и, расставлять по полочкам его и моего времени, чтобы разобраться во всех его мыслях и даже в переживаниях его, как автора и, как вдохновленного здешнего хаилинского творца.
А сам ты ведь спрашиваешь, уже нисколько не подчиняясь своей же воле, своему внутреннему голосу:
– Какая водка сегодня у Вас? А по 90 рублей есть?
И, услужливая продавец ему так мягко говорит:
– Которая, конечно из-под полы – «ГОСТ-овская». Ты же Павел не ранее, как вчера аж две бутылки брал на вырученные за, проданные тобою картины. Сгоришь парень ведь. Лучше бы рису детям купил, Павлуша.
– И, что это у них у продавцов здешних за ГОСТ такой водочный и еще здешний хаилинский? – подумал он, засматриваясь на его зеленую невзрачную этикетку.
– И, почему от него так сильно у Павла Этьенна еще и головушка болит? – это уже я, как автор за него домыслил.
– И где там на нём эта контрольная акцизная марка? Не на цветном ли домашнем ксероксе и сделана она их умелой рукою? – снова мои мыслишки.
И он бы еще долго задавал себе те бесконечные, и понятно безответные вопросы, и все свои многочисленные вопросики.
Тебя ведь тогда уже ничто не волнует и даже само качество её той вожделенной водочки, когда деньги зашелестят в кармане твоём от удачной продажи там, в аэропорту местном и в день такой – вторник ведь…Настоящий праздник для тебя этот день! И тогда, в головушке его хмельной тот особый вихрь этих пляшущих весь вечер девушек и даже, кружение головок красно шляпных пантерных здешних хаилинских мухоморов, которые невесть кто и приносит именно, и почему-то к полуночи, когда сознание давно уже затуманено и тем выпитым за день, и выпитым буквально с утра, и оно затуманено всеми впечатления, и оно у него затуманено всеми разговорами, когда усталость и дремота сами клонят твою головушку здесь на мягкую перовую подушку…
А по утру только тянущая боль под ложечкой, то ли от давно не леченой язвы твоей 12-ти перстной кишки, то ли это твоя, закаленная временем поджелудочная железа, так просит поутру свежей пищи, так она еще и ждет своей углеводной подпитки, что всё там так сильно до нестерпимой боли спазмировалось, всё так втянулось куда-то к его чуть искривленному от недавней травмы позвоночнику.
А вот во рту его такая сухость, а во рту твоём настоящий жар, как от перца того красного и жгучего или, и где-то далеко глубоко, и внутри еще волнует тебя то ощущение, когда медленно от выпитого тепло затем разливается по твоему телу, когда оно всё нутро еще так согревает, затем ты уже не нуждаешься даже ни в самой одежде, когда её такие длинные и невероятно нежные мухоморные ласкающие всего тебя как младенца руки, завладевают тобою буквально всем и, когда невесть откуда приходит никому не известный тот его невесть откуда берущийся не только у него, а он еще такой молодой бесстыжий юный хомминг, когда они те же русалки может только чуточку с вечера и намухоморенные в четыре или во все шесть рук так волнительно и так нежно прикасаются к тебе, такому теперь твердому и такому плотному, а у тебя нет сил ни даже уже пошевелится, ни может быть открыть свои глаза, чтобы ясно видеть, кто же это к тебе теперь и пришел, и ты уж точно в той неземной, и даже не здешней не хаилинской неге, так как лежишь где-то на белом и таком горячем за день разогретом песке, не понимаешь сама ли действительность это или только это твоя разбушевавшаяся юная фантазия, и это твой тот, желаемый долгожданный вымысел, или это твоя разбушевавшаяся после выпитого с вчера твоя ли та утренняя сонная фантазия, так как само то напряжение всего естества твоего разве и проходит также быстро, как и оно у тебя возникает, заглушенное изнутри той истомой твоего каждодневного одиночества, как у каждого из нас и еще этой невыносимой острой болью под ложечкой… И требуется хоть глоточек горячего и сладкого чая, который давно остыл и, который, и свой особый золото корневой аромат со временем, как бы уже потерял…
Да не понять тебе и «девушки» ли это, или это сами те «девушки мухоморы», которые приходили и ранее к тебе, и даже в молодости и к твоему деду, приходили и к твоему прадеду, приходили они и, вероятно к твоему хаилинскому прапрадеду, приходили часто и к самому твоему учителю Килпалину Кириллу Васильевичу, когда еще не было ни этого этилового еще 96,5° спирта, как теперешний не разведенный 96,5° спирт «Рояль» в литровой пузыристой стеклянной бутылке, которую и выпить ведь нельзя не надорвав всё своё здоровье, чтобы не сжечь всю тонкую и тончайшую слизистую желудка, обнажая её до самой той острой боли, которая сейчас и пронзала его откуда-то изнутри, когда не было и в помине ни такого поддельного разнообразного и разноцветного винца, сделанного из какого-то сухого виноградного порошка, а был здесь и то мало только сушенный черный мухомор с веревочки там внутри его, с его осьмушками и не более, и только маленькая щепоточка из рук опытного и, знающего толк в этом деле старика, и ведь не более и на всю ночь.
Когда действительно на этот праздник их весенний хололо, который хорошо изобразил талант Кирилл Васильевич Килпалин, изобразил твой верный учитель, когда тот хаилинский праздник хололо, когда все мужчины, из одних сухих рук стариков брали эти черные и сухие маленькие ровные хрустящие кусочки, долго-предолго до самого ночного их умопомрачения жевали их, возлежа в чуме на широких теплых для тела их зимних оленьих шкурах и, когда затем через пять или десять минут в их обширный чум сами ничего и, не говоря, врывались вместе с мартовской пургой эти полураздетые такие упругие, такие налитые внутренней энергией, а еще и девичьей той их от природы нетронутую красотою «девушки мухоморы» и, когда кого-либо из них остановить и кого-либо из них утихомирить, от той захватывающей твой дух пляски и от всеобщей радости было уже никому невозможно.
И тогда нужно было, приехавшему гостю только из подо лба, боясь действительно отравиться в затененный чум на окраине села, а то и на далеких здешних выселках, чтобы понаблюдать или долго-предолго ждать. Ему нужно было ждать покуда эти-то смелые и в пляске разгоряченные «девушки мухоморы» вдруг нежданного сами из чума куда-то на мороз не уйдут, оставив только на их пересохших губах след белой запекшейся пены в углах их ртов и еще воспоминания какой-то сказочной непередаваемой по своей неге их конвульсивной грёзы.
– И, тогда.
Только тепло от давно остывшего очага, то особое тепло от домашнего и истинно родного очага, который поддерживала всё это время мамушка, его родная мамушка не чаявшая своей любви к нему, у которой с раннего детства, как и у многих соплеменников, та вездесущая здешняя камчатская трахома и, которая сама не видела, и сама не знала, когда и, как на их хаилинское хололо к ним, к их мужчинам приходили эти такие резвые всё время в своих коричневых одеяниях, всё время, как бы на снегу пританцовывающие «девушки мухоморы», так как не видела, когда они и поделили этот кем-то вовремя, и далеко спрятанный свой сушенный пятнистый тот по-научному пантерный камчатский мухомор, который и не такой уж ядовитый, как другие грибы, та же бледная поганка, которой только одной хватило бы, чтобы всех их, собравшихся здесь в просторном чуме, отправить в мир иной. Легко отправить их в мир их божественного чернокрылого Кутха и даже туда далеко на небеса. А эти «девушки-мухоморы», они теперь и сейчас, как они еще взглядами своими и предвкушением своим, наступающего в такие моменты сладострастия ему радовались, радовались предстоящим необычным его фантасмагорийным внутренним, вибрирующим от какой-то радости спазмическим внутренним ощущениям всех его членов и члеников, от подергивая каждой теперь уж точно сверх напряженной мышцы его, а еще радовались той цветной розово-фиолетовой фантазии аметистового его крупного кристалла, ограненного здешней суровой природой самого хаилинского здешнего из чистого кварца называемого аметистом, которая как дуновение февральской пурги, врывалась во всё их сознание, желающее видеть всё это в долгом белом снежном хаилинском зимнем безмолвии, видеть в той особой здешней без пурги тишине, которая к весне начинает всё и всех здесь в Хаилине, как бы душевно сильно угнетать, которая начинает тебя сильно еще тогда и раздражать, которая куда-то всё время зовет тебя, требуя все новых и новых впечатлений, и даже иных не земных твоих ощущений особой невесомости и даже космического полета, и вовсе новых этих расплывающихся перед глазами видений, так как, зрачки твои не могут на чем-то одном теперь и сфокусироваться. На праздник ли? На тот божественный вертеп ли, где и когда у всех нас рождаются божественные дети, которых высшее естество в виде здешнего черного божественного Кутха нам всегда неожиданно и вдруг ниоткуда как бы дает, и также легко в этой безмолвной тундре по воле своей божественной забирает, оставляя только желтые, куда-то вверх ползущие с кострища кедрачового языки пламени, возносящиеся далеко ввысь на самой здешней тиши мороза, когда ты сам, когда твои руки, устав от заготовки веток перемерзшего на морозе кедрача давно безвольно опущены, безвольно спрятаны в широких рукавах твоей августовской кухлянки и, когда они не могут поддержать, прильнут тебя к тому её давно холодному родному телу. А только чиркают то каменное кресало-то и такой слабый огонек легко, подымаясь по зеленым иголочкам, потрескивая и неимоверно разгораясь на ветру, превращается буквально на твоих глазах в бушующее, волнующееся на тихом ветру желто-оранжевое солнечное пламя, само себя подстегивающее, возносясь затем так в небеса здешние тылгаваямские высоко, возносясь тогда так далеко, что ты только и видишь, что затем новые ранее невидимые мерцающие звезды, одна из которых становится его или её твоей любимой душою и ты её замечаешь, ты её ту немеркнущую звезду в её космическом одиночестве примечаешь, чтобы вновь и вновь, посмотрев в этот влекущий твой взор квадрант, нависающего над тобою неба, вспомнить, отразить в своём громко в груди стучащем сердце и образ её, и тепло её, и улыбку её, и даже всё то, о чём ты не способен сказать сегодня всеми своими словами, которые из-за сухости в твоем рту уже не покидают его… От таких ощущений он всегда шёл и всегда стремился за теми вдохновенными словами, которые, как и эти остро игольчатые снежинки тают в этом хаилинском ночном безмолвии, превращаясь в снег, а снег затем в воду, а вода уж в эту быструю горную в реку, а река в целое Берингово море и, даже в здешний безбрежный, как и во весь Космос Тихий вечно колышущийся океан, а Тихий океан уже сам превращается где-то там, на глубинах его в саму эту красную анадромную их камчатскую жизнь, здесь дающую рыбу, в могучую чавычу – их царь рыбу, которая этой весной вновь даже подо льдом зайдет в реку, вновь тихо, как и вчера станет на своё родное только для неё песчаное хаилинское, тылгаваямское это памятное всей её генетике по платиновому запаху неглубокое нерестилище, чтобы из трех с половиной тысяч её невероятно крупных икринок и из его белых, застилающих теперь и здесь в их Хаилине всё её сознание из его молок, как и тысячи лет назад, родились всё эти новые анадромной рыбы поколения, скатывающееся вместе с чистою водою – нилгыкын мымыл в бурное то Берингово и еще в Охотское моря. И её той царь рыбы и чавычи здешней, преданный самец только по ему ведомым законам будет, как всегда, страстно и долго до потери даже жизни своей, поливать своими белыми молоками эти округлые, как твоя Земля желто-оранжевые переливчато, искрящиеся на солнышке её многочисленные икринки, а также будет долго оберегать их от настырного и быстрого здешнего гольца, и от черно-пречёрного, как и ворон здешний Кутх речного хищника как волк в тундре от хариуса, затем так нежно и заботливо будет своим хвостом, и своими плавными невероятно нежными движениями присыпать красную, красивую их и его любимой самочки икорку, и всю её красную и красивую икру, политую и давно оплодотворенную его белыми молоками этим песочком, и еще мелкими камешками с вкраплениями и самого золота, и с вкраплениями даже невероятно ценной платины здешней, и этой Ледяногорской, и той её 47 тонн Левтырынинваямской, чтобы вечная и чистейшая здешняя водица, и внове – нилгыкын мымыл их долго питала своим растворенным в ней кислородом и всем иным, и полезным, и питала даже запахом своим необычным там где-то на самом дне и затем, то быстрое взрывное по весне её течение этой чистой воды – нилгыкын мымыл, тебя заботливого самца полностью и давно от трудов неимоверных обессилившего, легко и уютно под бока твои подхватывало, и на радости волны несло, несло так далеко от этого теплого летнего нерестилища, и, чтобы твой давно, тускнеющий, от радости единения помраченный и еще от ухода внутренней энтропии взор долго смотрел на ускользающий этот пологий хаилинский берег, чтобы он смотрел на здешние вывенские высокие скалистые черно-пречёрные горы, идущего куда-то на юг и даже на самый север Корякского платиносного нагорья, смотрел на то мерцающее на волнах ночное звездное с их мириадами, а не миллиардами мерцающее звезд небо, опоясанное буквально каким-то маревом миллиардов звезд и всех миллиардов туманностей, образованных из тех ярких звезд и еще этим нашим таким чистым, как и мысли самого Павла Этьенна, Алексея Ваямретыла, Кирилла Килпалина, Вячеслава Красильникова и многих-многих о ком не могу из-за недостатка бумаги, и написать здесь. И еще этим Млечным путем, нашей и только теперь моей Галактикой, который в своих глубинах здесь на Земле нашей круглой и родил нас всех. И, чтобы ты уж вечно видел ту одиноко, мерцающую далеко в том же квадранте одинокую её звезду, страждущей одинокой душеньки её и его, такого одинокого и такого забытого человека, жившего на земле этой камчатской, олюторской и еще на его тополевско-хаилинской, какой и есть земля, и эта Килпалинская, и даже Этьенновская, а то и Красильниковская и естественно того молодого душою своею юного Алексея Ваямретыла – настоящего и до самозабвения смелого, и понятно преданного своему хозяину камчатского отважного самурая, теперь уж вечно, лежащего на этой быстрой речной вывенской водице – той и теперь только его – нилгыкын мымыл, быстрой и одновременно чистой-пречистой речной водице, разве только показывая нам, что над нашими всеми чувствами, что над нашим здешним личным видением всего и вся, даже над нашими теми сказочными, что у каждого из нас с детства преследуют, а не только от принятого накануне мухомора, что над ощущениями нашими и что над постоянной вибрацией их, тех взаимных струн ничем не запятнанной любви нашей нельзя никому, чтобы еще и как-то там глумится.
