Александр Севастьянов
Диктатура интеллигенции против утопии среднего класса

В индивидуализме интеллигенции – ее слабость и ее сила. Как слабость это свойство охотно отмечалось политиками, в частности, В. И. Лениным, который подчеркивал, что «в этом состоит невыгодное отличие этого общественного слоя от пролетариата» (ПСС, т. 8, с. 254). Но в этом же свойстве коренится и то мужество, та стойкость, с которыми бесчисленные интеллигенты от Сократа и протопопа Аввакума до Солженицына смели противопоставлять свою, продиктованную совестью и убеждением, позицию – давлению огромных человеческих масс: коллектива, толпы, государства, а порой и целого народа. Поэтому, как ни парадоксально, интеллигент гораздо «боеспособнее» бывает зачастую в одиночку, чем в составе какого-либо союза, группы. Забывать об этом нельзя.

ЧЕТВЕРТАЯ особенность интеллигенции видится производной от индивидуализма: обостренная любовь к свободе, тяга к независимости. Эта любовь может быть разных тонов и оттенков – от байроновского романтизма до либерализма, революционного демократизма или анархизма. О внутренней обусловленности свободолюбия интеллигенции ее индивидуализмом прекрасно написал еще Карл Каутский, говоря о том, что оружие интеллигента – «это его личное знание, его личные способности, его личное убеждение. Он может получить известное значение только благодаря своим личным качествам. Полная свобода проявления своей личности представляется ему поэтому первым условием успешной работы» (перевод В. Ленина). Но полная свобода проявления собственной личности – это такое требование, исполнение которого очень жестко ограничивается общественными условиями. И осознание этого факта с незбежностью приводит интеллигентского бунтаря-одиночку к общественной борьбе за «демократические свободы» слова, печати, собраний и т. д.

ИТАК, что же мы видим? Значительная неоднородность, внутренняя разобщенность, обостряющаяся по мере созревания общества и отягченная «махровым» индивидуализмом, – таковы объективные свойства интеллигенции в целом. И при этом – неодолимое, экзистенциальное стремление к свободе, борьба за нее, борьба, требующая единения, сплоченности. В этом мне видится главнейшее диалектическое противоречие, оплодотворившее историю интеллигенции, но и сообщившее этой истории трагический характер, особенно в условиях России.

На этом я заканчиваю по необходимости краткий обзор «родовых» свойств интеллигенции, чтобы взглянуть на судьбы русской, а затем и советской интеллигенции.

* * *

ЧАСТЕНЬКО из уст наших доморощенных философов слышишь, что-де интеллигенция – сугубо российский феномен, в других странах ее якобы нет: там-де – «интеллектуалы». Мне думается, причина этой распространенной аберрации в том, что условия, в которых формировалась интеллигенция второй половины XIX в., наложили на ее облик оригинальный отпечаток. Отраженный в публицистике, художественной литературе, кинематографе, преданиях поколений, этот облик вскоре после 1917 г. превратился в ностальгический образ, исполненный былых и мнимых достоинств, в некий эталон, в сравнении с которым наш современный интеллигент как бы уже заслуживает лишь звания интеллектуала (а про зарубежных и говорить-то нечего: всегда были таковы). Среди различных черт этого «милого сердцу образа» выделяются три основных:

– отчаянная оппозиционность по отношению к любому правительству,

– глубокая идейность и

– народолюбие, доходящее до народопоклонства.

Попробуем разобраться, что же в действительности представляла собой российская интеллигенция от истоков? Как она создавалась и что с нею стало? С чем подошла она к роковому рубежу 1917 г.? Не была ли она и впрямь феноменальна? И тогда, может быть, правы те, кто обвиняет ее в деградации? Или же ее своеобразие попросту ушло вместе с условиями, его породившими, обнажив независящую от времени и места суть интеллигенции? Итак, обратимся к истории, чтобы добраться до корней «особенности» русской интеллигенции.

К 1917 ГОДУ история русской интеллигенции насчитывала уже двести лет. Впрочем, в виде одиночек, а затем диаспоры, интеллигенция, т.е. образованные, занятые умственным трудом люди, была и в Древней Руси. Как была она в античных Египте, Греции и Риме, в средневековой Европе и т. д. Десятки и сотни тысяч ученых монахов, сочинителей и переписчиков литературы, архитекторов, художников-иконописцев, ювелиров, инженеров, врачей – населяют нашу допетровскую историю. Но только при Петре начинается массовый процесс государственного производства интеллигенции в невиданных дотоле масштабах и социально значимом количестве.

В этом состоит первая историческая особенность русской интеллигенции: она – дитя правительства, а не длительного исторического процесса, как в Европе. В России не было вольных университетов, рассадников независимого знания, не было и иезуитских школ, коллегиумов, не подчиненных центральной государственной власти. Создание нашей интеллигенции с самого начала было подчинено сугубо практической государственной задаче: обеспечить «потребное количество» представителей умственного труда Первого порядка – инженеров, офицеров, врачей, священнослужителей, послушных абсолютизму. Размах был взят серьезный. Одновременно во всех школах обучались тысячи детей. Во второй половине XVIII в. только на территории самой России, не считая Украины, Сибири, Польских областей и т.п., насчитывалось до 317 тыс. лиц, получивших начальное образование в стенах государственных учебных заведений. А еще минимум 47 тысяч окончили специальные ученые заведения, получили интеллигентские профессии, стали интеллигенцией своего времени. В том числе примерно 15 тысяч относительно высокообразованных специалистов вышло из сословных дворянских корпусов и училищ. Названные цифры не учитывают значительное количество крепостной интеллигенции – музыкантов, врачей, актеров, художников. Впервые в России, особенно в столицах, сложился подобный количественно значительный и относительно обособленный контингент образованных людей. Культурная и общественная ситуация в этой связи резко изменилась.

Как же получилось, что в среде российской интеллигенции, рожденной по мановению самодержавия, возникло оппозиционное течение? Почему определенная часть интеллигенции пошла против правительства?

Мне кажется, что стремительный рост интеллигенции, а с ней и культуры – это только одна сторона дела. Другая состояла в том, что интеллигенция не только росла, но и поляризовалась. На одном полюсе оказывалась немногочисленная высокообразованная дворянская интеллигенция, на другом – почти в три раза более многочисленные, но далеко не столь широко и блестяще образованные интеллигенты из непривилегированных слоев.

Соответственно расслаивалась и культура. Кабинеты дворян-литераторов превратились в лаборатории духа, где совершались наиболее важные открытия, в частности, в области словесности. По заказу высокопросвещенного дворянского вкуса интеллигенцией Второго порядка создавались шедевры архитектуры, музыки и живописи, собирались библиотеки. Рафинированная культура высших слоев была весьма эзотеричной, «для своих». Параллельно в кругах непривилегированной интеллигенции доживали свой век эстетические приоритеты давно минувших эпох, в том числе литературные памятники петровского времени и даже более ранние. (Культурное отставание широких кругов интеллигенции Первого порядка, которые в силу материальных и социальных обстоятельств не могли подняться к вершинам просвещения своего времени – есть явление, вообще характерное. Именно оно объясняет, например, почему в дни жизни Пушкина наибольшей популярностью у широкой публики пользовались Бенедиктов, Марлинский и Кукольник, а в дни жизни Блока – Фофанов и Бальмонт.)

Культурная дифференциация усугубляла общественную напряженность, несла с собой конфликт мировоззрений, четко разводила жизненные позиции на «благородное расстоянье». Этот конфликт дошел до нас в литературной полемике тех лет. Дворянская интеллигенция подвергалась насмешкам и уязвлениям со стороны интеллигенции «демократической»². Но если бы только ее! В составе собственного класса дворян интеллигенты того времени представляли собой маленькую групку – всего около 10%. Крохотный островок просвещения в океане невежественного и спесивого варварства… Не здесь ли следует искать ответ на наш вопрос? Сатира Сумарокова, Новикова, Фонвизина, Радищева и Крылова напоминает нам о том, сколь непросто и двусмысленно было положение дворянской интеллигенции внутри «своего» класса и под эгидой «своего» правительства.

Литературная борьба, начатая сатириками, быстро перенеслась на поле самой жизни, обернулась борьбой политической. Позиция правительства было логична и понятна: оно не могло делать ставку на образованное меньшинство, как бы умно и симпатично оно ни было, а должно было опираться на могущественное, хотя и косное большинство и, вместе с тем, выражать его волю и интересы. Силой этих обстоятельств просвещенное дворянство становилось оппозицией. Возникло явление «дворянской фронды», проявившееся уже в 1760-е гг.

Лиха беда – начало. Все перечисленные писатели подверглись гонениям, многие кончили весьма плохо, их судьбы были сломлены. Статистика судебных преследований эпохи Павла Первого однозначно указывает на главный объект репрессий: просвещенное дворянство. Подобной статистики екатерининского царствования нет, но разгром московских масонов, объединявших именно дворянскую интеллигенцию, процессы Радищева и Новикова, разгром и закрытие типографий П. Богдановича, И. Рахманинова, Типографической компании – все это акты той же политики. Дворянская интеллигенция, со своей стороны, пыталась ограничить самодержавие: в 1760-е гг. посредством известного проекта Н. Панина, не осуществленного, в 1801 г. – посредством осуществленного цареубийства, в 1816—1825 гг. – деятельностью тайных декабристских обществ.

Но неверно думать, что вся интеллигенция была оппозиционна. Ничего подобного. Недворянская интеллигенция, нападая на дворянство, до небес при этом превозносила правительство, была практически стопроцентно лояльной. В правительстве она видела свою опору и защиту, гаранта своего будущего благополучия. Правительство ценило эти настроения, обрушивая свой гнев не на интеллигенцию вообще, а именно и сугубо на просвещенное дворянство. Впрочем, последнее не было однородно в политическом отношении: «гасильников» хватало.

Все же отметим, что русская интеллигенция оказалась своего рода гомункулусом: появившись по воле правительства в начале XVIII в., уже через два-три поколения она начинает вести себя не совсем так, а к концу века и совсем не так, как предполагал ее создатель.

Всегда и у всех вызывает удивление, что именно дворянская часть интеллигенции, которой, казалось бы, не на что было жаловаться и было что терять, пошла по пути борьбы с самодержавием³. Чего ей, спрашивается, не хватало? Частично, мне думается, ответ получен: само положение просвещенного меньшинства обязывало к оппозиции. Видя несовершенство общественного устройства, образованный дворянин-патриот не мог молчать и отстраняться. Кроме того, извечное стремление к свободе, которое, как мы помним, коренится в самой природе интеллигенции и плохо согласуется с авторитарными формами правления, толкало ее на тот же путь противостояния с самодержавной властью. Наконец, материальная независимость и сословные привилегии придавали смелости в борьбе за независимость духовную. Дворянина нельзя было подвегнуть унизительному наказанию, даже в отставке и опале он не лишался источника существования. Да и где бы, скажем, Радищев, Новиков, Богданович или Рахманинов печатали свои крамольные книги, не имей они возможности завести типографии на собственные деньги?

Путь антиправительственной борьбы был не только неизбежен для русской интеллигенции, но и трагичен. Одна из причин этого трагизма – неоднородность, разобщенность интеллигенции, о чем уже говорилось. Другая состоит в том, что в дореволюционной России вся интеллигенция составляла мизерную часть населения. В ее лучшие годы, в начале XX века, на одного интеллигента приходилось более тридцати неинтеллигентов. Такая статистика, такой баланс.

Чем обернулась эта малочисленность? Посмотрим.

ФРОНДА дворянской интеллигенции, проявившаяся уже в 1760-е гг. в литературе и проекте ограничения самодержавия, выливается впоследствии в декабризм. Понятно, что декабризм – не начало дворянской революционности, как порой считают, а ее апогей. Декабристы выросли на свободолюбивой литературно-политической традиции, идущей от Сумарокова к бесцензурным стихам Дениса Давыдова, Пушкина и Рылеева, от проекта Панина – к «Конституции» Муравьева и «Русской правде» Пестеля.

Декабристы не имели иной опоры в обществе, кроме самих себя. Ни народ, общего языка с которым они найти уже не могли (так велика стала за сто лет культурная и социальная пропасть между ними), ни разночинная интеллигенция, уповавшая на правительство и не доверявшая дворянам-интеллигентам, ни, тем более, невежественные и развращенные «братья по классу» – не пошли бы за ними. То обстоятельство, что большинство декабристов стояло во главе различных воинских подразделений, спровоцировало некоторых из них на непродуманные вооруженные выступления, повлекшие за собой колоссальную общественную катастрофу. Тяжелым гнетом тридцатилетнего царствования Николая Первого, с его общественно-политическим террором, губительной задержкой крестьянской реформы и капиталистического развития заплатила Россия за авантюру горячих голов. Вся дворянская культура в целом оказалась «под подозрением», попала под жесткий правительственный контроль. Дворянская интеллигенция, таким образом, сломала себе хребет на Сенатской площади и вскоре распрощалась с положением общественного, а отчасти и культурного лидера.

НО УРОК не пропал даром. Следующие поколения интеллигенции приняли за аксиому, что в своих свободолюбивых устремлениях, в борьбе против самовластья за демократические свободы ей следует опираться не на себя, а на силу широких народных масс.

В 1860-е гг., когда начался новый общественный подъем, такую силу можно было отыскать только в крестьянстве. Однако напрасно интеллигенция думала и обольщала себя, что ей удастся слиться с народом в едином движении, что их идеалы совпадают. Хождение в народ интеллигентов провалилось, их не поняли. А когда интеллигенты-революционеры убили «царя-освободителя» Александра Второго, полагая в этом исполнение «народной воли», народ – крестьянство – однозначно осудил это и отвернулся от них. Вопрос о точке опоры, к которой можно было бы приложить рычаг оппозиционной энергии, встал с новой остротой.

Такой точкой опоры в конечном счете показался пролетариат. Именно эта социальная сила помогла расшатать государственные устои, а когда царизм рухнул – смести буржуазно-демократическую республику и установить диктатуру партии большевиков.

Однкао такой результат был совсем не то, на что рассчитывала интеллигенция. Она сама была им ошеломлена. Николай Бердяев в феврале 1918 года начал передовую статью журнала «Народоправие» характерными строками: «Русскому интеллигентному обществу, выброшенному за борт жизни в дни торжества его заветных идей и упований, предстоит многое переоценить».

Правда, заметная часть той интеллигенции, которая возлагала надежды на рабочий класс, которая разбудила и провела через политический ликбез эту грозную силу, еще в годы первой русской революции поняла, что им не по пути. И отхлынула из партии эсдеков в только что созданную партию кадетов. А когда разразилась Февральская революция, свершившая все, что было нужно с точки зрения интеллигенции, независимо от ее партийной принадлежности, тогда, как констатировал Шестой съезд РСДРП (июль-август 1917): «Отлив интеллигенции из рядов пролетарской партии, начавшийся в 1905 г., стал массовым». Интеллигенция одумалась, да было уже поздно.

ИТАК, всегда, опираясь на себя ли самое, или ища опору в более мощных социальных контингентах, наша малочисленная, разобщенная интеллигенция и так, и эдак до сих пор проигрывала. Фатально ли это обстоятельство? Некоторые соображения по этому поводу рождает анализ истории упомянутой партии кадетов.

* * *

ИСТОРИЯ кадетской партии и ее борьбы с большевиками лишь в недавнее время получила у нас подробное освещение в монографиях В. В. Шелохаева и Н. Г. Думовой. Эта партия, возглавлявшаяся интеллигенцией высшего разбора, объединявшая в своих рядах большую часть интеллигенции, выражавшая все заветные политические идеалы интеллигенции, с момента своего создания была главным идейным противником большевиков. Требование конституционной демократии было принципиально несовместимо с требованием диктатуры пролетариата и социализма.

Кадеты сделали все, что было в их силах, чтобы не допустить установления в России власти большевиков. Входили во все контрреволюционные правительства, вдохновляли антибольшевистские заговоры, вели агитацию и пропаганду и вооруженную борьбу. Их упорное, самоотверженное сопротивление позволяет утверждать, что кадетская партия дала удивительный пример действенного единения интеллигенции. На этом феномене стоит остановиться подробнее.

В начале статьи уже говорилось, что по своим свободолюбивым устремлениям вся интеллигенция родственна между собой. Однако нет более яростных врагов, чем два интеллигента, по-разному представляющих пути к свободе и формы ее осуществления. Материальная, социальная, культурная неоднородность и разобщенность интеллигенции, изначально свойственный ей индивидуализм ведут к тому, что подлинного единства часто нет даже между единомышленниками. Как только интеллигенция пытается объединиться вокруг неких идей, идеалов (я подчеркиваю: вокруг нематериальных интересов), немедленно и каждый раз воссоздается ситуация: «Лебедь, Рак и Щука». Ибо каждый понимает своим особенным умом эти идеалы по-своему.

За примерами не надо ходить далеко. В истории России было несколько попыток интеллигенции объединиться. Бросим взгляд на них.

ДВИЖЕНИЕ, называемое декабризмом, зародилось в 1816 г. в компании шестерых офицеров, создавших «Союз спасения» или «Общество истинных и верных сынов отечества». Уже в 1820 г. в «Союзе благоденствия», выросшем на этой основе, насчитывалось около 200 членов, ярких представителей дворянской интеллигенции. Выдвинулся ряд лидеров, разгорелась внутренняя идейная борьба. Это привело к самороспуску в 1821 г. раздираемого противоречиями «Союза благоденствия» и созданию, после ряда промежуточных форм, Южного и Северного обществ. Не только эти общества стояли на разных платформах, но и внутри них не было единства, выделялись радикальные и умеренные течения. Общий язык им было найти нелегко. В недолгом времени «разброд и шатание» достигли таких степеней, что ряд наиболее трезво мыслящих декабристов, таких как Н. Тургенев, М. Лунин, П. Чаадаев, А. Грибоедов, П. Катенин и другие, разочаровавшись, отходят от движения. Незадолго до злосчастного восстания сам Павел Пестель, участник еще «Союза спасения», глава Южного общества и вообще центральная фигура декабризма, отчаявшись в общем деле, собрался идти с повинной к императору Александру Первому. А один из лидеров Северного общества, С. Трубецкой, в самый день восстания не пришел к восставшим, провалив все дело, конечно, не из трусости (герой войны 1812 года!), а по внутреннему несогласию с радикалами, возглавляемыми Рылеевым. Вновь «объединить» декабристов смогла лишь каторга и ссылка. И то не всех.

Еще одна заметная попытка русской интеллигенции объединиться произошла в 1880 г. в Москве на Пушкинских торжествах. К этому моменту она была весьма основательно разделена на различные идейно-политические группы, вполне непримиримо друг к другу относящиеся. Но на какое-то время показалось, что свершилось чудо: старые распри были забыты, идейные враги вдруг обнялись под сенью пушкинского гения, на один день все почувствовали взаимную любовь и понимание. Забрезжил призрак Общего Дела. Дошло даже до того, что министр просвещения А. Сабуров публично облобызался с опальным И. Тургеневым, за что впоследствии был лишен портфеля. Однако уже назавтра начался легкий обмен колкостями, который пошел крещендо, и гости разъехались с праздника еще большими врагами.

История Учредительного собрания, также однодневная, могла бы послужить последним и убедительным примером в пользу тезиса о невозможности объединения интеллигенции, если бы не еще один малоизвестный, но очень выразительный эпизод.

Я имею в виду забытую ныне попытку создать в 1918 г. Совет интеллигентских депутатов, наряду с Советами рабочих и крестьянских депутатов. Был созван учредительный съезд, на который прибыли, в основном, учителя и врачи; но съезд разъехался, так и не выработав в ходе дебатов ни программы, ни платформы, ничего…

КАКИМ же образом удалось кадетам просуществовать так долго, не развалиться, не утратить боеспособности? В чем же разница между этой партией и вышеперечисленными неудачными попытками интеллигенции объединиться?

Разница эта не в социальном составе, не в программе, не в лозунгах или лидерах. Разница в том, что кадетская интеллигенция на деле вела борьбу не только и не столько на идейной, сколько на самой что ни на есть материальной почве: борьбу за свои классовые права и интересы, за сохранение своего социального статуса; а затем – и за собственное физическое существование, за выживание.

Кадеты совершенно обоснованно боялись социалистического будущего. Скрытый смысл расхождения кадетов с социал-демократами был в том, что тотальное социалистическое обобществление средств производства означало, во-первых, конец демократическим свободам как «среде обитания» интеллигенции, а во-вторых и в-главных, конец вообще интеллигенции как особой, относительно привилегированной группы.

Кадетская и околокадетская интеллигенция хорошо сознавала это. В уже цитированной статье тот же Бердяев, например, писал: «Социал-демократическая идеология бескачественного труда во всем дает перевес количеству, отрицает значение способностей, образования, опыта, призвания и потому неизбежно становится во враждебное отношение к культуре. Устанавливается совершенно механическое равенство, независимо от качеств личности, от культурного уровня. Механический, материалистический социализм рассматривает человека, как арифметическую единицу, как носителя известного количества труда, – для него не имеют значения качественные различия между людьми, для него не существует индивидуальностей с разным весом и разным значением в общественном организме».

История нашего отечества до самого последнего времени вполне подтверждает это обвинение. Неудивительно, что кадетская интеллигенция – современница Бердяева – всеми силами сопротивлялась введению такого порядка вещей, при котором данный прогноз преображался бы в повседневную явь. Сопротивлялась как единый организм, отбросив идейные тонкости и противоречия как малосущественные перед лицом названных угроз. В этом я вижу сегодня важнейший урок прошлого.

* * *

НО НЕ ВСЕ так просто в истории борьбы кадетов с большевиками. Та социальная и «порядковая» неоднородность интеллигенции, о которой твердилось выше, дала себя знать и тут. В высшей степени характерным предстает такой факт: ряд крупнейших заговоров против Советской власти, организованных верхушкой кадетской интеллигенции – профессорами и т.п., был выдан чекистам рядовыми кадетами – учителями, врачами. С этим фактом в уме мы погружаемся в пучину такой проблемы, как «русская интеллигенция и народ».

Интеллигенция в России всегда много думала о народе, искренне желая облегчения его участи. Это не значит, однако, что она всегда думала о нем в первую очередь и больше, чем о себе. Свободолюбец Сумароков проклинал Пугачева и в прозе, и в стихах. Борцы с язвами крепостничества, Радищев, Новиков, Фонвизин, Грибоедов и не думали отпускать крестьян на волю. В декабризме тема освобождения народа появилась только тогда, когда зачинатели этого движения поняли, что введение конституции и демократических свобод (мечта дворянской интеллигенции) в условиях крепостного права возмутит народ и приведет к новой пугачевщине. А этого они не хотели и боялись. Побаивались народа и либералы 1850-1860-х гг., и те же кадеты, идеологи которых еще в 1909 г. публично заявили («Вехи»), что интеллигенция должна благословлять правительство, которое одно еще только своими штыками охраняет ее от ярости народной. Да и отец русского марксизма Г. В. Плеханов предостерегал, что развязав революционную энергию темного народа, Россия захлебнется в крови.

С чем же связано необыкновенно устойчивое представление о том, что русская интеллигенция отличалась не просто народолюбием, а прямо-таки народопоклонством, что она вся была пропитана чувством долга перед народом и готовностью принести себя ему в жертву? Это представление разделяли и тогда, до революции, и сейчас весьма многие, даже те, кто относится к этой черте интеллигенции с неодобрением. Но не может же быть дыма без огня! Не в этом ли народопоклонстве – коренное внеисторическое отличие русской интеллигенции от европейских интеллектуалов?

Судя по тому, что было сказано выше, считать это свойство ни внеисторическим, ни коренным никак нельзя. Раскроем же его историческую, временную – и временную! – сущность.

С ПЕТРОВСКИХ времен интеллигенция росла, питаемая, в основном, тремя сословиями: дворянством, духовенством, разночинцами. Процесс развивался быстро, но все же Россия на несколько веков отстала в этом отношении от Европы. Достаточно сказать, что там университеты появляются в XII веке, а у нас – в XVIII, вместе с технической школой. Однако уже к середине XIX в. в России накапливается настолько значительный контингент интеллигенции, что писатели и публицисты обращают на него серьезное внимание. Отсюда берет отсчет история нашего интеллигентского самосознания.

Первоначальную установку в этом вопросе отразил В. Даль, зафиксировавший объективное научное понимание интеллигенции как «разумной, образованной, умственно развитой части жителей». Как видим, эта первичная формулировка игнорирует нравственный аспект вообще и отношение к народу в частности.

Но вскоре в процессах формирования и осмысления интеллигенции произошел гигантский количественно-качественный скачок. Он был обусловлен социально-политическими реформами: крестьянской, земской, университетской и другими. В считанные годы радикально изменился социальный состав интеллигенции. За 1860-1890-е гг. к людям умственного труда «обвально» добавился огромный контингент вчерашних крестьян и крестьянских детей, получивших свободу и образование в результате этих реформ. Связанные и кровным родством, и родом деятельности тысячью нитей с простым народом, эти новоиспеченные инженеры, земские врачи и учителя – вчерашние жители деревни – были объединены общим комплексом идейных установок, общей шкалой моральных ценностей. Обостренная любовь к народу, чувство неоплатного долга перед ним, идея беззаветного служения ему – таковы были доминанты этого специфического сознания. А появившийся в результате тех же реформ тип «кающегося дворянина» как бы подкрепил эту идеологию своим существованием.

Положение усугублялось тем, что среди властителей душ, лидеров этого поколения интеллигенции, стояли, заслоняя всех – деклассирующихся дворян, чиновников и других – поповичи: Чернышевский, Добролюбов, Помяловский, Левитов, Каронин-Петропавловский и другие. Внуками священнослужителей были Белинский, Достоевский, Глеб Успенский, Златовратский. Не только эти лидеры, но и неисчислимые участники и сочувствователи демократического движения были связаны происхождением с духовенством. И эта связь была не просто формально-фамильной: семейное воспитание, учеба в духовных заведениях, круг детского и юношеского чтения, система ценностей – все это укрепляло определенные черты сознания. Жертвенность, стремление видеть в ближнем брата («все мы братья во Адаме»), твердая убежденность в изначальном равенстве людей («перед Богом – все равны»), вера в грядущее царство добра, правды, справедливости – таково главное духовное наследие, перенесенное демократами-поповичами из лона христианства в общественную мысль.

Специфическое социальное происхождение огромной массы интеллигенции и ее лидеров последней трети XIX века и обусловило тот нравственно-психологический тип, который современная ему мысль народников осмыслила как «истинного русского интеллигента». Неудивительно, что главный акцент в народнической трактовке падал на неформальные признаки: народолюбие, нравственные критерии деятельности, «прогрессивную» идеологию. Исторически это, как мы видим, вполне объяснимо.

Но идейно-этическую специфику русской интеллигенции данного исторического периода народники с восторгом абсолютизировали. Ну как же! Нигде в мире нет такой интеллигенции! А если где-то какая-то интеллигенция не такая, то значит и вовсе она не интеллигенция – утверждали Лавров, Михайловский, Иванов-Разумник и их последователи. У Лаврова был наготове и ярлык: «дикари высшей культуры» – для тех, кто не подходил под его мерку «истинной интеллигенции».

В XX веке народнические взгляды на интеллигенцию были в пух и прах раскритикованы с двух, взаимно враждебных, позиций: марксистами и веховцами. Однако их удары не очень-то достигли цели. Почему? Дело в том, что в новом столетии, особенно после Октябрьской революции, процесс раскрестьянивания и формирования интеллигенции из народных масс принял гигантские масштабы. Отсюда – поразительная устойчивость народнических взглядов вплоть до наших дней. А отдельные компоненты подобных воззрений, такие, как чувство неполноценности интеллигенции по сравнению с простым народом и чувство вины и ответственности перед ним, – десятилетиями утверждались в нашем сознании государственной пропагандой. Но исторически отпущенный этим воззрениям срок – на исходе, как и породившие их процессы. Раскрестьянивание в нашей стране в целом закончено. По мере того, как экстенсивный путь развития интеллигенции будет сокращаться, а консолидация ее усиливаться, неизбежно самооценка интеллигенции будет более объективной, она избавится от комплекса ущербности и крайностей народопоклонства.

Вообще, усиленная пропаганда народнической трактовки интеллигенции в наши дни – имеет глубоко реакционный политический смысл, уводит интеллигенцию от понимания ее проблем. «Тебя душат нищетой, твоих советов не слушают, тебе смеются в глаза, зажимают рот, а ты, не обращая внимания на эти дрязги, самозабвенно творишь на благо народа и не лезешь в политику!» – вот идеал, который власть имущие мечтали бы привить с пеленок каждому интеллигенту.