Александр Ивлев
Край дня Риты

Рита, 4

И этот дурацкий сон.

За окном все та же зимняя мерзость, в которой мне предстоит ковыряться полдня. Еще один день, у которого нет никакой иной цели, кроме как заработать немного денег для оплаты этой квартиры, погашения долгов по кредитным карточкам и мелочи на одинокий вечер в кофейне-забегаловке, весь смысл которого в пончике с шоколадным кремом и кофе приготовленном мне автоматом. Автомат варит дрянной кофе, но он мне нравиться именно по той причине, что мне не надо кому-то объяснять что именно я хочу выпить. А потом ждать, пока моё имя на весь зал выкрикнет бариста. Прошли те времена, когда я могла позволить себе сидеть в кафе после эфира и болтать с друзьями о чем придется. Да, мне стыдно, что я торгую этой дрянью.

И я больше не могу смотреть на Фила.

Фил, как обычно, стоит у окна и изучает улицу. Сейчас он повернется и скажет: “Новый день”. Я смотрю поверх его плеча в затянутое низкими облаками небо и пытаюсь найти хотя бы один аргумент за то, чтобы остаться с ним. Но мысленный экран передо мной пуст и сер.

Это не тот Фил, которого я полюбила в Панксатони. Сейчас он похож на моих старых знакомых, с которыми я иногда пересекаюсь на улице. Те, кто постоянно маячит на экране никогда не ходят по улицам, а те, кто не маячит – скользят по ним, как тени, стараясь не попасться на глаза такому же как они неудачнику. Мгновенное узнавание издалека, по фигуре или жестам. Спазм в горле и острая боль в висках, как осознание того, что ни я, ни они так и не сделали карьеры. Мы не встречаемся, потому что тот, кто заметил другого первым, первым-же переходит на другую сторону улицы. Прикинется, что рассматривает витрины подвернувшегося магазина или бросится к автомату, чтобы вытащить газету и сделать вид, что поглощен изучением никому не нужного рекламного хлама, краем глаза проверяя исчезновение такого-же как он из поля зрения, дожидаясь, когда будет возможность брезгливо запихать раскрашенную бумагу в ближайшую урну и продолжить свой путь.

Мы невидимки в этом городе.

Мысль о том, что мне целый час придётся иметь дело с одним из «невидимок» заводит меня, как никчёмный разговор о карьере или политике. У меня начинает болеть желудок и низ живота. Я откидываю подушку.

А если я сейчас встану и скажу ему, что сегодня последний день, когда мы будем вместе? Фил опять беспомощно опустит плечи и потянется за очередной таблеткой – заесть происходящее. Или спрятаться за ней, как анимационная черепаха, выпрыгнув из панциря, прячется за опустевшим домиком, как за щитом.

Как ему не надоело слушать одну и ту же мелодию и говорить одни и те же слова? Как ему не надоело надевать одну и ту же пижаму, пить по утрам один и тот же сорт кофе, есть одни и те же тосты, с одним и тем же желе?

Ну да ничего! Сегодня тебя ждет большой сюрприз, говнюк-невидимка!

Вечером я принесла два больших куска мяса, потихоньку прошла на кухню и положила их в холодильник. А сейчас пойду к плите и пожарю две отбивных.

Я их точно испорчу. Но вчера я не зря сидела именно в интернет-кафе изучая рецепты. У меня как раз есть всё, чтобы испортить эти два куска мяса с шиком: сковорода, которой я не пользовалась со времён медового месяца, деревянный молоток, соль и перец. Что-то я забыла… Масло, специи, панировочные сухари и картофель на гарнир. А наплевать! Я изуродую эти два куска мяса, но я больше не буду есть на завтрак эти гренки с джемом. Никогда.

Фил, 5

Рита встала с кровати и почему-то прямо в пижаме пошла на кухню.

Я спиной чувствовал, что происходит что-то необычное. Потом я задумался на тем, как надо было стоять подросткам, чтобы создать именно этот причудливый узор окурков на чёрном от растаявшего снега асфальте. Я уже почти представил, как они стоят, переговариваются, плюют на землю и тянут пиво из бутылок в скрученных спиралью бумажных пакетах, моё внимание отвлёк грохот, доносящийся с кухни. Я ещё не различал проклятий, которые выкрикивала Рита, но по приближающимся звукам понял, что именно я породил эту бурю гнева. Рита ворвалась в спальню как разъярённая фурия. У неё в руке был молоток для отбивания мяса.

Признаться, я даже не подозревал, что у нас есть такая экзотическая кухонная утварь.

– Фил, где кусок мяса, который я вчера положила в холодильник?! Где этот чёртов кусок мяса!!! Отвечай мне немедленно!!! Я! Хочу! Кусок! Мяса!

– Какой «кусок мяса», Рита? Если ты его покупала – возьми его в холодильнике! Ты же знаешь, я абсолютно не умею готовить. И на завтрак мне вполне достаточно кофе и тостов с джемом. Успокойся. Может ты забыла его в магазине?

– Не делай из меня идиотку! – Рита ударяла воздух перед собой деревянным молотком для отбивных, каждым ударом подчёркивая ритм своей истерики. – Я купила два куска мяса и собиралась поджарить их на завтрак! Мне на-до-е-ли твои тосты! Я хочу мяса, и я буду есть мясо на завтрак, куда бы ты его не спрятал!

– Хорошо, тебе надоели тосты, не расстраивайся, сходи в «Олбани», у них, кажется, есть пастрами…

– Я не хочу пастрами, идиот! Я хочу мяса!!! Которое я поджарю на сковородке у себя на кухне! А свои тосты можешь засунуть себе в задницу! Вместе с Бивесом и Батхедом!

Она подскочила к кровати и начала крушить молотком будильник. Я стоял и бормотал «Рита, успокойся… Я прошу тебя… Рита…» Вокруг неё летели осколки будильника, настольной лампы, стакана, пузырька с «прозаком».

Когда на тумбочке кончились бьющиеся предметы, она пару раз долбанула молотком по книге, которую я читал и швырнула молоток в фальшивый камин, стараясь попасть им в нашу свадебную фотографию, закрыла лицо руками и рыдая, ничком повалилась на кровать. Её сотрясал плач, волосы разметались по подушке. Я не знал что делать.

Осторожно подошёл к ней, потрогал за колышущееся плечо. Но моё прикосновение не успокоило, а усилило рыдания. Я присел на кровать и стал гладить её по спине и голове. Постепенно плач утих и перешёл в горестные всхлипывания.

Я сбегал на кухню и принёс стакан воды. К моему приходу Рита сидела на кровати и подперев руками подбородок покачивалась в такт одной ей слышимой мелодии.

– Рита, выпей воды. – Я поднёс стакан к её губам. – Хочешь, я схожу за мясом.

От того, что я представил себе этот поход, меня передёрнуло, как передёргивает от резкого холодного порыва ветра.

Стакан стучал о зубы пьющей Риты.

– Зачем… ты… спрятал… мясо? – она выдавливала слова, вглядываясь в только ей видимую точку пространства за моей спиной.

– Рита, клянусь Богом, я не видел и не брал никакого мяса.

– Не ври! – Она опять расплакалась, но уже тише. – Я принесла вчера кусок говядины и положила на нижнюю полку холодильника. Теперь там его нет.

– Рита, может ты что-то перепутала? Ты много работаешь – вот и приснилось, что купила мясо. Мы никогда не покупали мясо, мы всегда ходили в ресторан. – Я вспомнил, что мы не были ни в одном ресторане уже лет восемь.

Рита перевела взгляд с невидимой точки на меня. Она смотрела куда-то вглубь меня, покрасневшими и опухшими от слёз глазами. Очевидно она, как и я, вспомнила, как давно мы не ходили никуда вместе.

– Мы не ходим в ресторан почти десять лет. И ты это прекрасно знаешь…

– А хочешь, пойдём в ресторан прямо сейчас?

– Какой ресторан утром?!.. И я не идиотка, и точно помню, что купила мясо! – Она замерла. Её поразила какая-то мысль.

– И я тебе это докажу! У меня есть чек из мясной лавки!

Она кинулась в прихожую, что-то опрокинула по дороге и через несколько секунд вернулась со своей сумочкой.

Вывернув её прямо на постель, Рита ладошкой разровняла горку рассыпавшихся по одеялу мелочей: ключей, скидочных карт, авторучек, косметических принадлежностей, перемешанных с прочим женским дрязгом.

Она выхватывала из горки чеки, подносила их близко к глазам, читала шевеля губами и раздражённо бросала на пол. Я увидел валяющиеся на полу очки, в которых она читала перед сном, но не решился предложить их ей. Я заметил в разбросанных по кровати безделушках полупустую пачку сигарет и зажигалку. Я всегда просил её бросить курить. Она перехватила мой взгляд – сигареты и зажигалка демонстративно полетели вслед за чеками. Я отвёл глаза и уставился на валяющиеся на ковре бумажки. Из свесившейся ступни Риты на пол капала кровь. Она порезала ногу об осколки разгромленного ей когда выбегала за сумочкой в прихожую.

– Рита, – позвал я.

– Что ещё?! – Едва сдерживая себя она оторвалась от очередного чека. Я глазами указал на кровоточащую ногу.

– Отвяжись… – Она швырнула на пол очередную проверенную бумажку и опять зашарила руками по кровати, расшвыривая содержимое сумочки. Но чеки кончились.

– Потеряла! Но я докажу. Я ведь платила карточкой? Да, я всегда плачу картой. – Рита выхватила из кошелька кредитку. – Сейчас мне точно скажут, где и когда я вчера покупала мясо!

Она кинулась к разбитому ночному столику, но телефона там не оказалось. Рита упала на кровать и стала шарить руками за прикроватной тумбочкой и под кроватью, куда от ударов бучарды улетела база телефона. Она наощупь нажала на кнопку поиска и откуда-то, из глубины квартиры, раздался зуммер потерянной трубки. Зажав карточку в руке она рванулась из спальни, что-то опрокинула и через минуту появилась на пороге из полумрака коридора, на ходу разглядывая номер сервисной службы банка на кредитке и одновременно набирая его на телефонной клавиатуре. Её пальцы срываются, попадают не на те цифры, она чертыхается, сбрасывает неверно набранный номер и глубоко дышит, стараясь успокоиться.

Наконец на том конце провода ответили.

Она остановилась лицом к лицу с мной.

Я вижу, как тихонько колышутся её волосы, чувствую её утренний запах и исходящую волну плохо сдерживаемой ненависти. Я её немного боюсь и понимаю. Если что-то произойдёт: ей грубо ответят или, может, я слишком резко, на её взгляд, попытаюсь дотронуться до неё рукой – телефон полетит мне в голову. А она кинется и будет царапать мне лицо и рвать на мне волосы.

Она тоже это чувствует, понимает и готова сделать.

Поэтому она старается не смотреть на меня, а разглядывает кусочек синего пластика с голографическим голубем. Все больше раздражаясь и отводя взгляд, она слушает инструкции голосового меню, нажимает на необходимые кнопки и чертыхается: "Я знаю, что вы все записываете! Ну и пишите – член всем вам в глотку! Потом послушаете, если не задохнетесь и выживите! На хер мне ваши депозитные программы… Я просто хочу услышать, еб вашу мать, что я вчера купила в лавке кусок долбанного мяса, который у меня спер мой муж-идиот! А потом швырнуть телефон в его тупое небритое рыло! Давайте вашего добанного оператора!… Ах мой звонок "важен для вас", блядские потроха! И поэтому мне надо ждать три минуты! Да заткните вашего гребаного Моцарта!!! Дебилы! Смените пластинку! Или просто дайте мне послушать тишину!!! Одна минута! За эту минуту я успею сказать вам, что у вас самый мудацкий банк в Нью-Йорке, у которого директор – конченный мудак… Извините… Это у нас громко включён "Бивес и Батхед". Прошу вас… Пожалуйста… Мне очень срочно нужна информация по моему счету. Сейчас, сейчас… Номер карточки … – Рита старательно, по цифрам, проговаривает номер карточки и трясёт головой, подтверждая энергичными кивками повторяемые оператором цифры. – Кодовое слово? Э… Подождите, сейчас, сейчас… Я давно не получала справку… Сейчас… "Эмолексия". Что? Нет, "И"… Это вам кажется, что такого слова не бывает! Извините… Извините, нервы… Сколько на карточке? Так… А вчерашние платежи? Можно получить места в которых сделаны покупки? Только номера терминалов? А адреса магазинов? Это не входит в набор услуг? Пожалуйста! Я вас очень прошу! Нет, карточку блокировать не надо… У меня её взял… ребёнок… и я хочу точно знать, где и что он покупал вчера… Нет… Нет… Это не то… Всё? Спасибо".

Рита кидает трубку и карточку на заваленную содержимым сумки кровать и закрывает лицо правой рукой. Пальцы, прикрывающие глаза, расходятся и Рита теперь смотрит на карточку через их решетку. В тишине я слышу, как в трубке несколько секунд бъётся зуммер отбоя.

Она отрывает взгляд от синего прямоугольника кредитки, валяющейся на смятой белой простыне и смотрит на меня. Ненависти нет – только растерянность. Её начинает трясти, я подсаживаюсь на кровать и кладу ей руку на холодное предплечье. Она тычется лицом мне в грудь. Я обнимаю её за плечи и начинаю поглаживать вздрагивающую в плаче спину.

– Не надо, Рита… Это был сон. Мне тоже иногда сниться сон про… про… – я хочу рассказать ей о последнем дне в Панксатони, но вспоминаю, что она, с некоторых пор, ненавидит этот городок. – И мне кажется, что нет его реальнее. Хочешь, пойдём в ресторан? Или я немного приберусь и схожу за мясом?

Я сваливаю содержимое сумочки на край кровати, откидываю одеяло, укладываю и накрываю одеялом плачущую и трясущуюся, как от холода, Риту. Она подтягивает колени к животу, закрывает сложенными лодочкой ладонями нос и подбородок и всхлипывает.

Я вытираю её мокрое от слез лицо кончиком одеяла, подтыкаю одеяло поплотнее и иду за мусорным пакетом, перекисью и пластырем для порезанной ноги.

Некоторое время я вожусь с её пяткой, из которой торчит осколок стакана. С трудом вытягивая его срывающимся со стекла пинцетом из маникюрного набора. Полчаса я собираю осколки и рассыпавшиеся таблетки, смываю пятна крови, очищаю пол пылесосом и протираю тумбочку. Рита лежит, смотрит в потолок и молчит.

Потом я одеваюсь, накидываю пальто и захожу спросить, где она брала мясо. Она машет рукой в сторону окна.

– У тебя есть деньги?

– Вроде есть.

– Подожди, у меня в кошельке немного наличных – возьми. Ты точно всё спустил на телефон и интернет.

– Я …

– Бери, бери…

Рита, 6

Шаги по коридору. За Филом закрывается дверь. Я слышу щелчок замка, дребезжание покачивающейся цепочки и в квартире на время наступает тишина.

Я переворачиваюсь и лежу под одеялом ничком, ладони под грудью, уткнувшись подбородком в подушку и уставившись в спинку кровати. Постепенно начинаю слышать то, что происходит за окном и в соседних квартирах. Шорохи, негромкое постукивание каблуков, что-то падает на пол в верхней квартире. У меня холодные ноги и я поджимаю их чтобы хоть немного согреть. Пятка заклеенная пластырем болит и мне становиться до слез жалко себя. Я снова начинаю плакать. Я вцепляюсь зубами в наволочку и закусываю её что есть сил. Слёзы текут по щекам, холодят нос, стекают на подушку. Я облизываю языком мокрые соленые губы, ложусь на бок и закрываю глаза.

Мне снится Фил, который делает из снега мою скульптуру в Панксатони. Я точно так же закрывала лицо руками в шерстяных перчатках, пахнувших талым снегом и сливочными вафлями. Но, почему-то в моей душе вместо тогдашнего радостного ожидания был то ли страх, то ли смятение, как в приемной у врача. Фил закончил скульптуру и повернул её ко мне. Это была я. Но не я тогдашняя, а я сегодняшняя. Я разглядывала себя и краем глаза видела тонкое отвращение на лице Фила. О стоит, греет озябшие в снегу ладони, глубоко засунув их в карманы пальто и смотрит на меня, взглядом, который я ловила у мужей покупательницы, случайно заглянувших на наше собрание и заставших, как кто-то из нас убеждает его жену, потерявшую форму и давно не вызывающую у него никаких плотских чувств, приобрести косметику.

Муж заранее смирился с тем, что она потратит деньги. И готов терпеть её странную причуду исключительно потому, что она будет реже бывать дома и отвлекать его от телевизора, газеты и пива. Я “тогдашняя”, смотрела на себя “сегодняшнюю”, а Фил, не вынимая рук, из карманов развел их в стороны, отчего стал похож на большую бабочку-шелкопряда, как бы говоря: “Что я могу поделать – это жизнь”, – молча повернулся ко мне спиной и пошел от меня по черной улице, блестящей под фонарями льдом наката.

А я осталась мерзнуть.

“Мисс … Мисс …”, – сквозь мой холодный сон прорвался чужой голос, которого уж никак не должно было быть в нашей квартире. Кто-то трогал меня за плечо и от руки пахло мокрой шерстью и машинным маслом.

– Что случилось? – В моей голове ещё клубился холод Панксатони и я не могла понять, что делает полицейский в моей спальне. – Как вы сюда попали?!

– Извините, мисс …, – полицейский выглядел смущенным и расстроенным, – присядьте, пожалуйста. Мы не могли дозвониться до вас, вы не открывали дверь… Мы были вынуждены воспользоваться ключами консьержа…

Я подернула одеяло на себя и села в кровати, больно ударившись порезанной пяткой о пол. Пластырь сбился и повис на пятке окровавленной тряпицей. И я, и полицейский секунду смотрели на него. Нехорошее предчувствие поднималось по спине, от копчика к затылку.

– Вы что-то хотите у меня спросить? Что-то с Филом?

– Да, мэм. На него напали.

– Он в больнице? – Это была последняя надежда и я зацепилась за неё, как за соломинку.

– Нет, мэм.

– А где он?

– Мэм, вам надо проехать и опознать тело…

Я очнулась только в пять часов вечера.

Я стояла на крыльце полицейского управления.

Я не помню дороги. Совершенно не помню, как туда попала. Сначала был какой-то ворох бумаг, я что-то подписывала, а пред глазами у меня стояли слипшиеся от крови волосы Фила и висящий над металлическим столом полицейского морга микрофон, который мне почему-то хотелось взять в руку и долго-долго говорить в него гадости, ругаться и выть.

Помню, как сидела на пластиковом стуле в коридоре и просто смотрела на проходящих и пробегающих мимо меня людей с серыми, сияющими пятнами вместо лиц. Я помню только одно лицо. Белокурая девушка, с волосами стянутыми в плотный пучок, и акцентом, в котором я не понимал ни слова, принесла мне стакан воды, подняла и положила на стоящий рядом стул сумочку упавшую у меня с колен.

Кто-то кого-то вел, кто-то весело перебрасывался словами, которые я слышала как покручиваемую задом наперёд магнитофонную запись. Некоторые останавливаются напротив меня, что-то спрашивают и пытаются указать мне где надо сидеть.

Потом провал. Чернота. Никаких воспоминаний.

Из него я вынырнула на высокое крыльцо полицейского участка. Я доставала из сумки какие-то бумажки, рвала их, пускала обрывки по ветру и плакала. Потом была ещё одна темная яма, после которой я очнулась в полицейской машине. Меня куда-то везли, очевидно домой. Я попросила высадить меня у знакомой мясной лавки.

Я стояла и ждал, когда отъедет машина. Патрульные о чем-то переговаривались по рации, стараясь не глядеть на меня, но было очевидно, что они чего-то ждут. Я пыталась не смотреть на них в упор – у меня это не очень получалось. Я повернулась к витрине и увидела сквозь отражение привезшего меня седана все это мясо. Нарезанное и разложенное за стеклом прилавка, с большими жёлтыми ценниками, написанными от руки округлым “торговым” почерком.

Первый раз меня вывернуло на тротуар. Краем глаза я заметила, как от меня шарахнулись прохожие. Я стояла наклонившись над собственной блевотой и вверх ногами смотрела на обходивших меня чернокожих подростков, которые ржали и показывали на меня пальцами, скаля украшенные золотыми грилзами зубы. «Чума…» – от чего-то со стороны я виделась сама себе как средневековую миниатюру про «Чёрную смерть» с изрыгающим кровь горожанином. Злость стекала вниз, наливая мое лицо холодной кровью.

Свет витрины, фар и фонарей колыхался сквозь черный занавес. Ненависть течет к кончикам распущенных волос, болтавшихся над лужей моей собственной желчи. Мне показалось, что пряди начинают оживать, как змеи на голове Медузы Горгоны.

Я распрямилась и отбросила змей на плечи и за спину. Из-за закружившейся головы мне пришлось сделать еще шаг, я попала ногой в свежую блевоту, поскользнулась, передернувшись от омерзения и потеряла равновесие. Чтобы не упасть я оперлась рукой в стекло витрины мясной лавки и ещё раз увидела разделанное мясо. На этот раз меня вывернуло прямо на стекло.

Я блевала и видела, как из лавки на меня с ужасом и отвращением смотрит продавец в полосатом фартуке, шапочке, нарукавниках и его беременная покупательница, на вид типичная итальянская мамаша, которая пришла в лавку, чтобы купить отбивных для своего мужа и сына, автомехаников из мастерской её дяди. В руках, над основательно выпирающим из под пальто животом, у нее был плоский сверток из полосатой фирменной бумаги и деньги. Оживляющие сценку потеки на стекле делали сценку похожей на рождественский стеклянный шар. Наверняка такой можно сделать и выставить какой нибудь арт-галерее на Боуэри, Грамерси или 94-ой. Я блевала на стекло и смотрела залитыми слезами глазами, как она кинула пакет на прилавок и прижала ко рту руку с перчаткой, пытаясь подавить рвотный спазм. Меня сотряс новый приступ рвоты и я наклонилась, упершись лбом в холодное стекло витрины.

На двери судорожно звякнул колокольчик – это из лавки выбежала на свежий воздух итальянская мамаша. Я ещё некоторое время постояла наблюдая, как стекают по стеклу витрины желто-зеленые струйки желчи. “Мясо!”, – вдруг пришло мне в голову. – “Я собиралась купить и не купила мясо”. Немного постояв я решительно открыла дверь лавки.

Продавец столбом стоял за прилавком и растерянно смотрел на меня. Я вдруг увидела свое отражение в стекле окна: шапка волос, стоящих дыбом и на кончике каждого волоска – голова шипящей змеи. Пальто из верблюжьей шерсти, сбившееся набок под весом расстегнутой сумки, как попона, полуупавший шарф.

На прилавке лежал полосатый сверток с мясом, который не успела оплатить опрометью выскочившая итальянская мамаша. То, что нужно. Я двинулась к прилавку, стараясь не попасть ногой в лужу блевотины, которую успела оставить предыдущая покупательница. Служащий выставил руки вперед, как пытаются остановить решительно шагающего, опустившегося пьяницу, который рвётся пройти в роскошный ресторан. Мне вдруг стало смешно. Я засмеялась и правой ногой все таки попала в лужу. Нога опять скользнула по мокрой плитке пола и я еле удержала равновесие, чуть не грохнувшись и не опрокинув горку с какой-то блестящей мясницкой дребеденью. Мне стало ещё веселее. Служащий все ещё держал перед собой вытянутые руки, но я уже добралась до прилавка и схватила полосатый пакет, который мертво перегнулся в моих руках тяжелым мясом. Желудок сделал кульбит, я увидела почти священный испуг в глазах продавца, но успела сделать глубокий вдох и подавить рвоту. Это было несложно, у меня было отличное настроение и полностью пустой желудок.

– Сколько с меня?

– Это говяжья вырезка, мэм…

– Как я удачно зашла, это как раз то, что мне надо! Так сколько с меня?

– Вам развернуть? Может свежей?

– Зачем? Я хочу эту! Я уверена, что это лучший кусок в вашей лавке!

– Двадцать три доллара, мэм… Я могу сделать для вас скидку…

– К черту! Вот двадцатка, – я полезла в карман и вытащила из него те двадцать долларов, которые дала Филу. И которые мне вернули в полицейском участке, – а вот, – я полезла в сумочку и стала рыться в ней в поисках пятерки. – Я точно помню: у меня была пятерка. Сейчас я её найду!…