Александр Ивлев
Край дня Риты

Фил, 1

2 февраля

Короткий сон завершающий бессонную ночь.

Эти двое опять уходят через калитку моего сознания, оставляя следы на свежевыпавшем снегу.

И я знаю, что это сон.

Сон, который годами падает и пролетает мимо, через колодец сознания Кролика в вывернутой наизнанку “Алисе в Стране чудес”.

Это случайное включение на доли секунды пультом с севшими батарейками единственного канала телевизора в пыльном номере полупустого мотеля, на обочине заброшенной трассы. Давить во сне на каучуковые кнопки с затертыми символами бесполезно. Нет никакого разумного контроля над невидимым инфракрасным лучом, отщелкивающим мертвые каналы конвульсивной дробью умирающего кролика из батареечного алкалина. Пульт произвольно перебирает сбитые каналы, время от времени случайно выбрасывая единственный работающий. На сетчатке глаза вспыхивает и остаётся угасающий негатив белого человека на фоне черного неба, ещё пару мгновений покрывающий серую рябь мертвых каналов, а в сознании затихает искаженное эхо его благодарственной молитвы Богу за наконец обретенную свободу. «Свободен, наконец! Свободен! Наконец-то свободен!».

Единственное предназначение этого сна – грубо намекнуть мне, что заканчивается действие вечерней дозы "Прозака". И для этого он дает кусочек надежды на возвращение прошлого. Издевательский, но даёт. Как священник кладет на язык во время причастия облатку – подачку Веры, плацебо тела Бога.

Восемь лет я не вижу снов, годами боюсь и хочу именно этого сна. Он нужен давшему обет молчания мозгу потому, что разумная часть моего “Я”, до нервного паралича, боится своей второй, шизофренической половины. И любит её.

Каждое второе февраля я совершаю преступление. Весь год разум прячет мою вторую личность, придавливая её подушкой из лекарств и аутотренинга. Но только не в ночь с первого на второе.

Чтобы не завыть и не разбудить Риту, я наощупь нахожу на тумбочке карандаш, сжимаю зубами и прокусываю почти до грифеля. А когда меня отпускает, собираюсь силами и убиваю своё второе «Я». Так молодая преступная мать, опасаясь гнева сумасшедших родителей-викторианцев придавливает подушкой тайком выношенного и с рожденного ею младенца. Хлопаю рукой по будильнику и без сил засыпаю на несколько минут.

В коротком предутреннем сне есть что-то от большого программируемого станка. Эти двадцать минут сна после первого сигнала будильника грузят утреннюю программу. В ней моя задача конечного автомата. Точно повторить все маневры того утра. Взгляды, жесты, вдохи и выдохи и получить взамен приход неповторимого эмоционального подъёма.

Раз в год, закрыв глаза, я репетирую своё пробуждение в Панксатони, 2 февраля 1993 года. Надо быть готовым, иначе нереальность перестанет копировать восторг, некогда пережитый в реальности и в нем появятся нотки гадостного похмельного абсурда. Наркотический новодел, вроде инверсионного следа самолета в небе холста «малых голландцев» или сегодняшний номер “NYT”, торчащий из кармана куртки шагающего по снегу охотника. Неотличимый от подлинника случайным американским туристом, забредшим в галерею скоротать время дождя между двумя трипами в соседних кофешопах.

А я вдруг нащупаю в правой руке большой, ребристый стакан с виски “Сантори”. В нём, как пестик в ступке, будет болтаться вчерашняя, растрепанная чайная роза и следующие пять секунд я буду колоться носом об её приснившиеся шипы, при каждом глотке приснившегося бурбона.

Или из окна влезет розовый заяц и закурит сигару.

Только потом я, на ощупь, не открывая глаз, позволю себе дотянуться до тумбочки, на которой лежит заранее припасенная на случай этого сна таблетка и стакан воды. Таблетка – в рот, вода – сверху. Это три секунды. Не больше и не меньше. Время до того, как включится будильник и макнет меня в наступивший новый день. Рита непременно начинает сыпать еврейскими проклятиями, бормоча и пытаясь натянуть на голову одеяло. За несколько лет ей до такой степени надоела эта песня, что даже если я убавлю до шепота громкость приемника, она все равно услышит этот темп и схватиться за голову, как от приступа мигрени.

Сегодня я переживаю сон практически безупречно. И как только в нем наступает радостный момент приближения к открывающейся двери в гостиничном номере, я начинаю движение к вожделеемому мозгом “Прозаку”. Привычно поворачиваюсь на левый бок, тяну правую руку, похлопывая ладонью по тумбочке нащупываю таблетку, отправляю её в рот и посылаю руку обратно – за стаканом воды. Таблетка слегка застревает в гортани – я ведь глотаю её лежа. В короткий миг её движения, которое ещё может ощущаться в глотке, я мысленно перебираю таблетки, пересчитывая их прямо в бутылочках и раскладывая по дням и времени приема.

Время дня для меня обозначается не абстрактной цифрой или глупой датой, а конкретной комбинацией таблеток. У каждого часа есть свой цвет, форма и звук. По-разному звучит разрываемый алюминий облатки, трущиеся друг о друга в ладони двояковыпуклые таблетки и вытряхиваемая из бутылочки желатиновая капсула. А ещё, перед тем как отправить в рот, их можно понюхать, потом – подержать под языком, смочить слюной и немного подождать, пока желатиновая капсула станет мягкой и не начнет липнуть к слизистой нёба, и даже поиграть сознательно добиваясь ощущений застревания её в гортани – попытаться проглотить не запивая и только после этой осознанной глупости сделать пару глотков прохладной воды, смывающих размякшую желатиновую медузку в желудок.

Я считаю таблетки, мысленно раскладывая их по ячейкам своего будущего и определяю дату: 12 февраля. Именно в этот день у меня образуется “фармацевтический некомплект”. Я стараюсь и много лет рассчитываю все так, чтобы у меня как можно дольше сохранялся полный набор необходимых мне лекарств, но рано или поздно наступает день когда надо пополнить свой запас живительных таблеток, капсулок и пилюлек. А для этого надо идти к доктору и в аптеку. Я изворотливо стараюсь не делать этого сам.

Увы, упросить Риту купить и принести мне все необходимое удаётся не всегда. Время от времени у неё случаются внеплановые собрания в её косметической компании или дурацкая презентация новой туалетной воды какой-нибудь толстой корове, купившейся на обещание “гладкой, бархатистой и вечно молодой щечки” и готовой срочно обменять сотню-другую на набор тошнотворно розовых бутылочек с крышками покрытыми фальшивым золотом. И слава Богу, что эту дрянь делают не в Швейцарии, как это написано в таком же, как и бутылочки тошнотворном розово-золотом буклете, а в Китае. Если бы это была Швейцария, я вряд ли смог время от времени тайком вытаскивать у Риты из сумочки немного денег и вручать их ей же для похода за более швейцарским вещами в аптеку: двояковыпуклыми жёлтыми и синими пилюльками, сине-красными капсулами, белыми микроскопическими таблетками с выдавленным на них логотипом компании.

Раз в три-четыре месяца случается пережить и вовсе невообразимое: самостоятельный поход к банкомату или в банк.

Когда я узнаю дату предстоящей экспедиции у меня поднимается температура, меня бросает то в жар, то в холод. И так вплоть до окончания этого кошмара. Только таблетки из аварийного запаса не дают мне сделать то, чего мне хочется больше всего – упасть на асфальт и прикрыв голову руками ползти за ближайшую урну. Я борюсь с собой чтобы не выглядеть на улице как пациент Белвью, заглядывающий за каждый угол в тревожном поиске треножников атакующих марсиан. Я не псих с галлюцинациями и твёрдо знаю – дело не в марсианах, а в реальности, которую я больше не могу контролировать. Каждый поворот и угол из-за которого может появиться неведомый мне пешеход или автомобиль, повергает меня приступом депрессии. Сорок три угла до доктора, двадцать два угла до аптеки, тридцать шесть углов до банка, тринадцать углов и подземный переход до банкомата. И каждый – как бросок из окопа под кинжальный огонь вражеских пулемётов.

Если бы все проблемы заканчивались походом к врачу и фармацевту. Неприятность ещё и в том, что таблетки тоже меняются с годами. Форма, цвет, масса, материал бутылочки, надпись, аннотация, почерк врача или фармацевта. Еще хуже, когда одни лекарства меняются на другие. Доктор, с интонациями Кена (я никогда не слышал как он говорит, но отчего-то уверен, что голос пластикового дружка Барби должен звучать именно так – участливо, фальшиво и чуть более мужественно, чем голос настоящего мужчины), рассказывает, что именно эта комбинация препаратов позволит мне “более мягко и комфортно выбраться из того состояния в котором вы находитесь”. Но я-то знаю, что всё намного проще. Каждый новый препарат дороже предыдущего, и для того, чтобы добиться того же эффекта, что и от “морально устаревшего”, надо принимать его гораздо дольше, и во всё увеличивающихся дозах.

Ещё немного полежать с закрытыми глазами и попытаться сохранить полную темноту. Чтобы в ней не было ни какого движения и всполохов света. И ощущение таблетки в гортани, как обещание мозгу будущего облегчения. Я знаю, что проглоченная мной таблетка не начнет действовать ни через минуту, ни через две, но глупый и доверчивый организм уже знает, что ещё чуть-чуть, ещё капельку… И это предвкушение спокойного блаженства уже разливается по телу, проникает в кисти рук, ноги, голову, покалывает щёки и нос.

А вот сегодня что-то идёт не так. Я лежу уже довольно долго, но момент, когда будильник похрипывая и посвистывая (это моя уловка, чтобы продлить удовольствие от сна, чтобы все было “как тогда”, я чуть порвал шпилькой для волос мембрану), начинает исполнять забытую песенку Шер всё не наступает.

Я сдергиваю ноги на пол, иду к окну и осторожно выглядываю на улицу. Там опять все изменилось.

Говорят, что проще всего обнаружить подделку если сличать две банкноты в специальном приборе, который позволяет левому глазу видеть одну купюру, а правому – другую. Малейшая неточность узора лезет в глаза и разрастается до объемов торчащего из бумаги бревна. Я сличаю подлинную банкноту вчерашнего, лежащую на эталонном столике моего воспоминания, с сегодняшней фальшивкой. За время моего сна Земля предательски повернулась вокруг солнца и стало чуть светлее. Даже февральские облака не могут сгладить этого вселенского предательства природы. Да и кроме этого хватает примет сегодняшней фальшивки: новые банки в уличной мусорнице, пара мятых сигаретных пачек, окурки…

Рита, 2

Опять эта музыка!… о Боже! Может, хоть сегодня что-то измениться?

Восемь последних лет просыпаюсь под хрипы Шер, Бивеса и Батхеда. И больше не могу переносить этого противоестественного вопля. Ведь он даже не их поклонник! Я ни разу не видела, чтобы он смотрел это давно умершее шоу. Только эта песня… Плевок на мою подушку!

Инъекция плохого настроения. А мне весь день надо улыбаться. Быть “милой” и разговаривать с этим стадом сумасшедших баб, которые пытаются разбогатеть, продавая таким же, как они, дурам эту идиотскую косметику.

Да и я такая же.

О Боже, Боже, Боже!

Я стала дурой восемь лет назад, решив, что причуды Фила – это всего лишь мелкие, безобидные шалости. Ностальгия по друзьям из давно забытого городка, где главный промысел каждую весну выковыривать из норы тупое жирное животное.

Сначала всё было просто и даже мило: “Бла-бла-бла… Я сегодня звонил Тому… Ну, тому Тому, у которого скобяная лавка на пресечении Роуз и Эльм стрит… Просто спросил: “Как дела?” Ты представляешь!? У его дочери пневмония! И никто не может дать ему хороший совет…”, – и еще четыре мучительных часа монолога о том, какие случаи пневмонии они обсуждали с Томом, как предсказывали будущее его дочки, как рассуждали о видах на продажу кондитерской, “что напротив скобяной лавки Тома” и внезапное изменение меню в каком-то придорожном заведении, связанное с тем, что “матушка Эмм приболела и совершенно упустила из виду”, что её невестка «из-Канады-где-не-умеют-готовить». И каким чудесным могло быть меню, если бы её сын взял в жёны, как планировала его мамаша, «хорошую-девушку-из-Айовы». Ту самую, что случайно перепихнулась с его сыном на заднем сидении грузовичка. Но в процессе успевшую молниеносно полюбиться старушке Эмм.

А потом все пошло напрекосяк.

От звонков всем жителям Панксатони, Фил перешёл к ежедневному и живейшему участию в их судьбе. Пару месяцев это забавляло и казалось милым. Честно.

Но счета за телефон постепенно приобрели астрономические размеры, а Фил все реже стал ходить на работу и все больше – сидеть в своем кабинете, рисовать схемы взаимоотношений жителей городка и их многочисленных родственников. Потом он начал на неделю-полторы внезапно исчезать. И привозить чемоданами блокноты, разрисованные все новыми и новыми связями Панксатонских фермеров между собой и остальным внешним миром. Он часами их разглядывал и обсуждал по телефону обстоятельства и тонкости их личной и общественной жизни.

И эти, блядь, таблетки на ночном столике.

Как корабельные крысы. Они стремительно размножались. Их становиться всё больше и больше. А эффекта от них – все меньше и меньше. Какой смысл принимать таблетки, если с каждым годом я замечаю, как он всё реже и реже покидает собственный кабинет? А основные расходы – это телефон и интернет. И всё новые и новые пузырьки и облатки таблеток.

Я не хочу ТАК умирать. Пора с этим кончать. И бежать. Прочь. Сегодня.

Фил, 3

Мне нужен был прошлый день и не нужен сегодняшний.

Шестнадцать лет.

Дни мелькали, как спицы велосипеда. Первые два года это казалось восхитительным и забавным. Они были похожи на первые два дня с новым калейдоскопом, подаренным мне отцом на пятый день рождения.

Но вот наступил третий день. Яркое сияние показалось невыносимо однообразным в своей случайности, я отвлёкся и впервые услышал, как пересыпаются стекляшки, отражаясь в ограничивающей их фальшивой действительности.

Мне вдруг стало нестерпимо скучно. Два дня я делал вид, что мне очень интересно. А потом я тайком подложил картонную трубку под заднее колесо отцовского «шеви». Он меня поцеловал, сел в машину и сдавая задним ходом с хрустом раздавил её. А я сделал вид, что мне страшно жалко трубку, расписанную шатрами цирка, клоунами и собачками. Я даже притворно заплакал. И это была моя первая, настоящая, ложь.

Так случилось и с новым, линейным миром.

Чем больше было новых дней, тем страшнее становилась линия смены дат. Я помню этот моментальный омут депрессии, до секунд. Чуть меньше часа, серый, неприятный, глубокий, полный ужаса и утробных звуков. Я зашел в пекарню на углу, было поздно, полки почти пустые, поэтому я взял холодного кофе и зачем-то пошел по Юнион, в сторону противоположную дому. дошел до Сомерс парка, присел на скамью, крутанул крышку купленной бутылки. И как только треснули пластиковые мостики удерживающие вместе кольцо и пробку, окружающий мир сжался в ком, как салфетка в ладони великана. Он мял и ломал меня физически. Я зажмурил глаза, ладони автоматически прикрыли горло. Бутылка бумкнулась под ногами, обдав брюки холодным кофе. Я боялся, что меня задушит наваливающаяся со всех сторон действительность.

Когда меня немного отпустило, я решился осторожно взглянуть на окружающий мир. Всё изменилось. Предметы и люди стремительно влетали в поле моего зрения, медленно проплывали мимо и бешено ускорялись, чтобы исчезнуть без следа и надежды на понимание их цели. Ещё час я просидел прижав ладони к лавке и привыкая к своему новому состоянию.

Время вокруг меня превратилось в прозрачный сироп. Я волочил ноги домой, любое движение давалось мне с трудом, как будто я проталкивался сквозь тягучую и клейкую головку цветка мухоловки.

После этого приступа жизнь превратилась для меня в стоящего за углом грабителя с занесённой для удара дубиной. Он всегда готов опустить её на мою голову. Я страдал от того, что не мог исправить в реальности то, что я натворил в предыдущем дне. Я стал похож на гигантскую гусеницу, которая пытается понять, в каком положении находиться каждая из её ног. Очевидно мое состояние было заметно со стороны. Несколько ограблений – я открывал двери не тем, кто мне представлялся. Я постоянно забывал в магазине свой бумажник, кредитную карточку или покупки.

И это нельзя исправить, просто зайдя в тот же час, в тот же магазинчик.

Реальность вокруг меня потеряла целостность и распалась на сотни тысяч случайно спутанных волосков, каждый из которых извивался передо мной змеёй на голове Медузы Горгоны. Мне редко удавалось угадывать, какой волос на голове нового дня окажется подлинным, а какой – плодом моего испуганного воображения.

Как зачарованный я смотрел изнутри своей вязкой капли на каждый следующий день и замирал, как кролик парализованный его тысячеглазым леденящим взглядом непредсказуемой вероятности событий и исходов.

Лучше не делать ничего.