Александр Гергель
Возвращение на Арвиндж

– Вить, давай про сигарету, а?

Это был их давний прикол. Когда Леха впервые обратился с такой просьбой, Витька минут пятнадцать перебирал с ним песни и не мог найти ни одной, где были бы слова о сигарете. Леха толком не мог вспомнить, о чем песня, не мог воспроизвести мотив, дать хоть полстрочки стиха. Только щелкал пальцами и повторял:

– Ну, там про это… Там про сигарету есть место.

Наконец, после долгих стараний и ухищрений, Витька вытянул из него, что речь в песне идет о друге, не вернувшемся из боя. Меньше всего эта известная песня Высоцкого была о сигаретах, но Леха почему-то запомнил именно эти слова, и когда Витька дошел до них, Леха, смущенно мотнув головой, начал подпевать. Вот и теперь, исполняя по просьбе друга песню «Про сигарету», Витька ждал, когда Леха подключится. Не сильный в пении Леха терпеливо ожидал, заглядывая в Витькины глаза, и, когда тот кивнул и замолчал, дойдя до нужного Лехе куплета, тот запел сам:

 
Нынче вырвалась, словно из плена, весна,
По ошибке окликнул его я:
– Друг, оставь покурить, – а в ответ тишина:
Он вчера не вернулся из боя.
 

Остальные слушали молча. Сев на любимого конька, Витька исполнил и другие песни Высоцкого по близкой им тематике. Были там и «В горах не надежны ни камень, ни лед, ни скала…», «Блистал закат, как свет клинка…», и его коронная, про падающие с небосклона звезды.

 
Нам говорили, нужна высота
И не жалеть патроны,
Вон покатилась вторая звезда
К вам на погоны
 
 
Я уж решил, миновала беда,
И удалось отвертеться,
Но с неба скатилась шальная звезда
Прямо под сердце.
 

Последний аккорд замер в тихом кубрике. Витька медленно отложил гитару, дальше петь было невозможно. Все сидели понурившись, не поднимая глаз друг на друга. Положение исправил Коля. Он тряхнул своей крупной головой с жестким ежиком темных волос, по-деловому поднялся и приказал:

– Хорош сопли распускать! Встать! За мной, шагом марш!

Дружно поднялись с коек, потопали к выходу мимо притихших колпаков. На улице быстро забили пару сигарет, пустили по кругу. Вернулись в кубрик уже в веселом настроении и снова расселись в своем углу.

– Султан, давай, что ли, врубай свою машинку, – предложил Олег.

– А чё, запускай ту кассету, где не «Каскад», а сборная солянка. Якуб нам споет про одно крыло.

Якуб смущенно втянул голову в плечи. Он любил петь русские песни, но, плохо разбирая в них слова, придумывал свой вариант, составляя из похожих слов такую немыслимую галиматью, что слушавшие умирали со смеху. «Бэз меня тебя любили мой лети одним крылом…» – коверкал он Пугачеву своим таджикским акцентом.

Султан повозился в тумбочке, доставая магнитофон, щелкнул клавишами перемотки и запустил кассету с самого начала, где «Веселые ребята» пели песню про тетю: «Ой, напрасно, тетя, вы все слезы льете и все смотрите в окно…» Заводная музыка подняла настроение; постепенно все, сидя на койках, стали притопывать ногами и покачиваться из стороны в сторону в такт музыке. Витька держал себя в руках, привалившись к спинке кровати и вполоборота глядя на друзей. Он уже знал, что сейчас произойдет: дурман пробьет блокировку разума и накопленные эмоции хлынут наружу. Долго ждать не пришлось. «Ребята» запели новую песню, и Коля неожиданно выскочил в проход и принялся приплясывать, подпевая:

 
Мы по всей земле кочуем, на погоду не глядим,
Где придется, заночуем, что придется, поедим…
 

Следующим не выдержал Султан. Прихватив гитару, он вышел вслед за Колей, встал рядом, и теперь уже вдвоем они топали по полу своими сапогами. Султан делал вид, что играет на гитаре. Леха, подхватив автомат вернувшегося с поста часового, быстро удлинил ремень и повесил на плечо так, как музыкант вешает электрогитару. Пальцами левой руки он брал на стволе автомата воображаемые аккорды, а правой барабанил в районе ствольной коробки. Судя по низкому положению «инструмента», Леха играл на басу. Рядом с ними возник Бабаев, вертя в руках воображаемые барабанные палочки. Теперь эта четверка напоминала «Веселых ребят», которых они пару раз видели по телевизору. Они громко выкрикивали слова любимой песни, с остервенением били по несуществующим и ненужным струнам и топали ногами:

 
Мы – бродячие артисты, мы в дороге день за днем,
И фургончик в поле чистом – это наш привычный дом…
 

Слова выдавливали слезу. Глядя на наклоненные головы и упертые внутрь себя взгляды друзей, Витька понял, что все пацаны чувствуют примерно то же, что и он сам. Действительно, слова песни относились и к ним. Они и есть эти бродячие артисты, уходящие день за днем по горным дорогам! А их бээмпэшка – чем не цирковой фургончик? Это они ночуют где придется. Едят, коль не лень было тащить на себе лишний груз консервных банок. А уж на погоду смотреть им точно не приходится…

Витьке стало очень грустно. Он всем нутром почувствовал, что окружен настоящими друзьями, каких, наверное, уже не будет в его жизни; что, когда пройдет первый кайф возвращения домой, он будет скучать по этим ребятам, с которыми пришлось разделить столько дряни и радости. Желанный дембель – дембель, о котором они так долго мечтали, которого из последних сил ждали, предстал вдруг в ином ракурсе. Это будет еще и расставание с друзьями.

Пройдет несколько дней, и им придется прощаться. Кто-то уедет с первой партией, оставляя других ждать следующей отправки, и будет прощаться с друзьями возле вертолета. Кто-то – например Коля, или Султан, или Олег, взойдет на борт, обернется в дверном проеме, махнет рукой на прощанье и скроется навсегда. Даже если они поедут домой все вместе, все равно когда-нибудь в пути – на вокзале или аэродроме настанет момент, когда придется расстаться! Обняться на прощанье, повернуться и пойти прочь. Можно будет обернуться, махнуть рукой. И осознать, что со многими уже не доведется увидеться в этой жизни… «Веселые ребята» между тем продолжали:

 
Мы приедем и уедем – летом, осенью, зимой,
И опять приснится детям наш фургончик расписной…
 

Витька окончательно расстроился. Ребята топали и орали в исступлении, а он сидел на койке, склоняя голову все ниже.

Кончаются наши «гастроли», думал он. Вряд ли кому-то, тем более местным детям, будут сниться наши зеленые «фургончики». А вот нам, скорее всего, будет сниться эта дикая непонятная земля: высоченные горы, зеленые долины, быстрые чистые реки, цветущие сады Бахарака, летняя жара, пыль дорог, осенние ветра и пыльные бури, зимняя стужа. Много здесь красоты и экзотики. Будет о чем рассказать дома. Возможно, мы даже будем вспоминать все это с умилением.

Но сейчас хочется только одного – вырваться отсюда и никогда больше не видеть этих красот. Не нужны ни деньги, ни джинсы, ни сувениры! К черту дембельские альбомы и самодельные заколки для галстука в виде слепленных букв «DRA», ушитые и наглаженные «парадки», фуражки с укороченным козырьком, шариковые ручки с часами и японские часы с семью мелодиями, отчищенный от зеленой краски блестящий пустой патрон… К черту все эти идиотские цацки, так старательно заготовленные к дембелю. Ничего по большому счету не нужно! Руки-ноги целы, голова не сильно пострадала, на том и спасибо. Да я в заношенной хэбэшке и стоптанных сапогах домой доберусь. И уж обратно не запрошусь! Только бы провезти через границу фотографии, да увидеть когда-нибудь этих ребят, что сейчас, дурачась и заглушая этой дуростью тоску по дому, топают ногами, приплясывая под песню «Веселых ребят»!

Виктор откинулся на подушку чужой койки, закрыл глаза и полетел в сон, будто прыгнул с уступа скалы в неизвестную черную пустоту горного склона.

«Домой! – думал он, засыпая. – Домой!!! На запад! Домой…»

Возвращение на Арвиндж

Ребятам, воевавшим в Афганистане, и их родным и близким, ждавшим их дома

Я просыпаюсь и сразу нашариваю часы на столике возле кровати.

5 часов 58 минут 30 сентября 1994 года.

Две минуты до будильника. Работает старая и давно, казалось, забытая армейская привычка просыпаться за две-три минуты до подъема.

Успеваю потянуться и расслабить мышцы, потом в номере звонит телефон. Отвечаю, мол, спасибо, уже проснулся.

Быстро умываясь, обдумываю форму одежды. Интересно, предусмотрен ли протоколом галстук? На всякий случай повязываю. Подумав, вешаю на руку плащ. Вчера пани Лишкова предупредила, что в горах может быть прохладно.

Спускаюсь в кафе и жду Галину. Она приходит минут через пять.

Здесь, в чешском городе Брно, мы с ней представляем нашу фирму на международной выставке FIBEX – «Финансы. Страхование. Банки». Мы здесь уже неделю, а я все еще пребываю в волнительном настроении – по утрам вскакиваю за пять минут до будильника, впрочем, иногда и за час. В одиночестве гуляю до завтрака, любуюсь пустынным просыпающимся городом, дышу свежим воздухом. И хотя ем очень мало и довольно много пью, совершенно не пьянею. Ложусь поздно, встаю рано, а силы только пребывают. Еще бы, первый раз за границей…

Первый?

Хорошо. Первый раз в Европе.

Здорово у них тут, все так чисто, опрятно, культурно. Словом, удобно. Командировка наша очень интересная и совсем необременительная в плане работы, скорее это отдых, что-то вроде премии от фирмы. На выставке мы не сидим на стенде, у нас и стенда-то нет. Мы – посетители. Ходим, знакомимся с компаниями, представляемся, подбираем партнеров для бизнеса.

А сегодня у нас экскурсионный день. Пани Лишкова, представитель принимающей туристической фирмы, везет нас в пещеры.

В кафе мы с Галиной пьем по крохотной чашечке кофе. Я намазываю масло на кусочек хлеба. Есть не хочется, но сейчас нужно. Обедать будем еще неизвестно когда, а без выпивки я вряд ли обойдусь до полудня.

Выходим на улицу. Пани Лишкова, стоя возле машины, машет рукой, приглашая нас. Садимся на заднее сиденье. Машина трогается и неспешно движется вперед.

Мы живем в самом центре города. Здесь неширокие, мощенные брусчаткой улочки, красивые старинные дома вдоль них. Раннее утро, совершенно пустой город.

Шофер, хмурый парень, негромко обращается к Лишковой. Она сидит на переднем сиденье, вполоборота к нам, все время улыбается, иногда отвечает что-то водителю. Лишкова рассказывает нам про пещеры, которые мы должны смотреть сегодня. Слушаю невнимательно, хотя постоянно киваю и поддакиваю в нужных местах. По-русски она говорит здорово, чисто, да и рассказывает, в общем, интересно, но меня сейчас это не цепляет. Хочу все видеть своими глазами, а не слушать рассказы о красотах здешних гор.

Машина наконец выбирается из города, водитель постепенно увеличивает скорость. Красиво. Ровная, широкая дорога, по бокам холмистая равнина, впереди видны горы, закутанные туманной дымкой.

Смотрю на часы. Совсем рано, всего половина седьмого, а ехать нам меньше часа. Разглядываю потихоньку надвигающиеся на нас горы, жду встречи с ними. Постепенно мысли переключаются, и перед глазами начинают выплывать совсем другие горы, не покрытые зелеными лесами, а голые, всех оттенков коричневого и бурого, без деревьев, зато сплошь в скалах и каменных осыпях…

– Смотри, – Галина, трогает меня за руку, – красота какая!

Да, красота. Машина ныряет в лес, который взбирается на склоны гор по краям дороги. Становится сумрачно. Деревья большие, дорога узкая, мы снижаем скорость.

Не проходит и десяти минут, как дорога вдруг расширяется, превращается в площадку. Впереди виден шлагбаум, машина останавливается. Открываю дверь, первым выбираюсь из машины и попадаю в пасмурные сумерки. Меня окружают деревья, окутанные клочьями тумана. Смотрю вверх. Там сплошная пелена низких облаков, а ведь в городе светило солнце. В воздухе висит водяная пыль. Просто мы поднялись в горы и теперь находимся прямо в облаке.

Водитель остается в машине, возится на сиденье, видимо, устраивается вздремнуть. Значит, приехали. Кроме нашей машины на стоянке никого нет. Рано.

Втроем идем по дороге, хрустит под ногами влажный песок. Деревья вокруг не по-осеннему зеленые. Узнаю только клены и дубы, остальные мне неизвестны. Платанов точно нет, наверное, это буки и грабы. Или какие еще широколистные породы бывают? Пытаюсь припомнить школьную географию, климатические пояса, растительность в них. Какие это горы, Татры? Вспомнить не могу, а спрашивать неловко. Помнится, пани Лишкова говорила, что мы едем смотреть моравский карст. Значит, мы в Моравии. Моравия – это часть Чехии, а в Чехословакии есть горы Татры, это помню с детства. Читал книжку, где рассказывалось о семье, работающей на маленькой турбазе в Татрах. Основная мысль, оставшаяся в памяти от книжки, – с горами не шутят. А может, Татры теперь оказались в Словакии?

Замечаю впереди какое-то движение – шагах в десяти дорогу перебегает белка. Галина удивленно вскрикивает, показывает на нее рукой, достает фотоаппарат. Белка бежит медленно, и счастливая Галина успевает сделать снимки. Мигает вспышка, пани Лишкова улыбается, она довольна, что нам здесь нравится. Стою и безучастно смотрю на белку. На моем запястье тоже болтается фотоаппарат, но я не хочу фотографировать. Я хочу увидеть пещеры. Никогда в жизни не бывал в пещерах, только читал о приключениях Тома Сойера и Бекки Тетчер, заблудившихся в пещере. Объясняю нашей пани свое безразличие к белке, она понимает, снова улыбается, делает приглашающий жест, и мы движемся вперед.

За поворотом стоит на дороге игрушечный поезд. Это автомобиль, закамуфлированный под паровоз и пара прицепов в виде вагончиков. Водитель выставил локоть и выглядывает из окна, как настоящий машинист. Садимся в вагончик, поезд трогается и медленно едет по дороге. Двигатель работает еле слышно, но вскоре и этот звук теряется за нарастающим шелестом. Понимаю, что это звук водопада, и вскоре, подтверждая мою догадку, в проеме между деревьями проглядывает водопад. Водяная пыль в воздухе становится гуще. Еще один поворот, мы выезжаем на открытое место и, наконец, видим гору. Довольно крутой склон, мрачные темные скалы, кое-где на склоне прилепились деревья. Гора не высока, метров триста, не больше. Левее видна еще одна, с несущимся вниз мощным потоком, который уходит в лощину между горами.

Прямо перед нами вход в пещеру – темный провал под неприятно нависшим козырьком скалы; перед ним блестящие металлические поручни и вращающиеся турникеты, как на проходной «почтового ящика» советских времен.

Картинка перед моими глазами идеальная, хоть сразу ее в рамку и на стену. Скалистые уступы гор, водопад, карабкающиеся на склон деревья, тусклый свет пасмурного дня. Приходят в голову кадры каких-то фильмов из детства, про войну и про югославских партизан. Сейчас из-за поворота должен появиться фашистский патруль на двух мотоциклах BMW, солдаты в резиновых плащах и немецких касках, в колясках пулеметы МГ с дырчатыми ствольными кожухами. Мешают только турникеты. Они из какой-то другой жизни, и я стараюсь их не замечать. Усилием воли удается убрать их «из кадра».

Поднимаю глаза и смотрю вверх. Теперь я вижу перед собой только склон горы. И тут меня накрывает…

* * *

Андрей поднял глаза от земли и посмотрел вверх. Перед ним в темноте просматривался склон горы. В лунном свете, на фоне чуть бледнеющего неба, ясно вырисовывался край уступа. Метров двести – триста, впрочем, в темноте трудно было оценить расстояние.

А в самом деле, сколько же еще ползти вверх по такой крутизне? Сколько часов мы уже идем? Мысли, тягучие и нудные, как склон горы, устало и замедленно ползли в его голове. Как всегда, в ночной темноте терялось ощущение расстояния и времени.

Прежде чем двинуться, Андрей оглянулся по сторонам и прислушался. Справа и слева тишину нарушали шорохи, слышалось прерывистое дыхание, скрип каменной крошки. Посмотрев назад, он увидел бойцов своей тройки, замерших в ожидании, когда он подаст знак двигаться дальше.

«Вот так, – подумал он с удовлетворением, – и нечего вперед лезть! Успеете еще полазить».

– Пошли, – едва слышно прошипел он, и тут же сзади заскрипели камни.

В нескольких метрах справа раздался придушенный вскрик, что-то зашуршало, и темная тень съехала по склону на несколько метров. Человек на секунду замер, потом, коротко и зло матернувшись, снова пополз вверх. Андрей снова глянул по сторонам. Склон, широкий и ровный, уходил вправо и влево, теряясь в темноте. Угол наклона превышал, похоже, сорок пять градусов, и люди, с трудом держась на ногах, то и дело соскальзывали, потеряв равновесие, падали на живот и сползали на три-четыре метра вниз. Казалось, кто-то просто поставил на пути гигантский лист шероховатой фанеры, и нужно было ползти по ней чуть ли не на брюхе, постоянно цепляясь руками за малейшие неровности, чтобы не сорваться и снова не очутиться у подножья. Колонна роты давно развалилась, и каждая тройка штурмовала подъем, выбирая собственный маршрут.

Андрей аккуратно двинулся вверх, и тройка, сосредоточенно пытаясь не отставать, последовала за ним. Неизвестно еще, кто из нас больше боится, думал он. Я боюсь сорваться и съехать мимо них на пузе, еще, не дай бог, сшибешь кого-нибудь и за собой утащишь. А они, конечно, боятся отстать и потом просить помощи. Хорошее у нас войско!

Сердце давно уже колотилось где-то в горле, руки и ноги тряслись, как у пьяного, и Андрей понимал, что надолго его не хватит. Но должен же когда-нибудь кончиться этот подъем! Несмотря на ночную прохладу, пот катил с него, как в бане. Но вот, подняв в очередной раз лицо, он почувствовал на нем слабое дыхание ветерка. Еще несколько минут, и склон стал более пологим, а потом и вовсе превратился в горизонтальную плоскость.

Андрей выпрямился, посмотрел перед собой и увидел поле. Вот тебе раз… Лезли вверх, а попали в поле, подумал он. В лунном свете четко виднелась низкорослая чахлая пшеница. Впереди, за полем, смутно темнели силуэты гор. Теперь стало ясно, что означала та полоса, горизонтально пересекавшая склон горы. Полоса, которую они каждый день видели из Крепости. Перед ним, уходя в обе стороны, раскинулась огромная, почти плоская, горная терраса.

Три дня назад они с Тохой сидели на броне андреевой бээмпэшки и приглядывали за молодыми солдатами, медленно возводящими дувал на внешнем периметре Крепости. Двое размешивали глинистую землю с водой, еще двое подтаскивали камни, а один, самый талантливый, укладывал камни в забор-дувал, пользуясь глиняной жижей вместо раствора. Руководил работами Мурадов, отслуживший год и имевший полное право гонять молодых. Андрей и Тоха отслужили уже по полтора и в работах принимали участие постольку-поскольку, как руководители проекта, осуществляя общий технический надзор.

Полгода назад, когда в батальоне началось грандиозное строительство внешнего периметра – полутораметровой высоты дувала, защищавшего парк боевой техники со стороны вертолетной площадки, Андрей и Тоха сами были в гуще событий, орали на молодых, показывали, как закреплять камни, а иногда сами принимались укладывать глиняный раствор, выравнивать поверхность стенки, пристраивать длинные плоские плитки над намеченным проемом очередной бойницы. Тогда таскали камни и мешали раствор Мурад со товарищи, молодые, недавно приехавшие в батальон с очередной заменой бойцы. Но прошло полгода, система сдвинулась на ступень, и Андрей со своим призывом превратился вчера в деда, разменял последние полгода службы.

Теперь, после ночного бражничества по случаю выхода приказа Министра обороны «Об увольнении в запас и призыве на военную службу», головы были тяжеловаты. Но Мурад, также переместившийся по службе на ступеньку вверх, рьяно исполнял новые для него обязанности погонщика. Так что новоиспеченные «дедушки» могли спокойно курить. Развалившись на броне бээмпэшки, развернутой носом к возводимому дувалу, деды лениво перебрасывались замечаниями о навыках и способностях каменщиков.

– Убери этот камень, чмо! Сюда ложи вон тот. А под этот больше глины кидай, – прикрикнул на молодого Тоха.

Боец, затравленно оглядываясь, неуверенно снял камень, и, пытаясь сообразить, какой должен занять его место, вопросительно поглядывал на Мурада, сержантов и на горку камней.

– Да вон тот, чмо тупое. – Тоха носком ботинка махнул в сторону лежащего отдельно от других небольшого камня. – Видишь, выступ подходящий, как раз по месту ляжет.

– Да, брось ты, Тох. Сами разберутся, не хуже нас, – лениво сказал Андрей.

– Куда им! Ты глянь, тупорылые, камня приладить не могут. За всем должен командир приглядывать, – отозвался Тоха. – Эй ты, зараз ты у меня схлопочешь! Я что сказал делать?

– Да кури ты спокойно, – посоветовал Андрей. – Чё ты их пугаешь зря? Сам давно ли таким был?

– Я, Андрюх, никогда таким не был. Потому и до сержанта дослужился.

– А вдруг они не хотят до сержантов дослуживаться? – подначил Андрей.

– Как это не хотят? Как можно не хотеть стать сержантом? – недоверчиво спросил Антон.

– Ну, не все же хохлы. Не все командовать хотят! – радуясь, что удалось поймать приятеля, закатился смехом Андрей.

– Ох, Москва, зараз прибью тэбя, – оскалился Тоха, – усе ты мени цеплаешь.

– Скажи еще: «А ведь я твой командир», – сдерживая смех, сказал Андрей.

– Та пишов ты, – махнул рукой Антон.

Тоха, Антон Гордеев, сержант первого взвода, попал в батальон немногим больше года назад, в августе 1983 года. Пришел рядовым, после карантина в Чаджоу, и за год службы поднялся до сержанта, командира отделения. Сейчас, когда заменялись дембеля-осенники, было понятно, что его назначат заместителем командира взвода вместо уходящего сержанта Крючкова.

Невысокий, худощавый парнишка, еще недавно смотревшийся так забавно в новенькой панаме с задранными на манер ковбойской шляпы полями, Тоха к осени исходил с ротой все окрестные горы, побывал в стычках с духами, пообтерся, посуровел, обтрепал полученную весной новенькую хэбэшную форму и отпустил небольшие светлые усики. Теперь, в своей распахнутой до пуза гимнастерке и ремне, пряжка которого, по обычаю дедов, болталась гораздо ниже ватерлинии, он являл собой стандартный вид сержанта-хохла. С той лишь оговоркой, что украинцем он был только наполовину, хоть и родился в Сумской области. Говорил Тоха большей частью по-русски, с небольшим характерным южнорусским выговором. Настоящий украинский язык он использовал только в разговоре со своим земляком-полтавчанином Василем Дудой или с плохо понимавшими по-русски западниками. А еще он прикалывал так своего приятеля Андрея. Хотя частенько Андрею казалось, что на самом деле ридной мовой Тоха больше подкалывает своих земляков.

Андрей Полевский, тоже сержант, был «специалистом», как называли бойцов, окончивших сержантские учебки. Его специальность называлась «наводчик-оператор БМП», он управлял вооружением боевой машины пехоты – 70-миллиметровой гладкоствольной пушкой и пулеметом ПКТ. Годами Андрей был постарше Тохи и до того, как уйти в армию, успел проучиться в своей родной Москве в институте, собираясь стать инженером-строителем. На полголовы выше Антона, шире в плечах и вообще крепче, он был сильнее и опытнее приятеля. Но Тоха попал в Афганистан на три месяца раньше Андрея и больше понимал в укладе здешней жизни, в чем-то похожей на жизнь сельскую, непонятную и диковинную для Андрея. С первых дней Андреевой службы в роте Тоха, как бы в шутку, взял над ним шефство и несколько раз уберегал приятеля от серьезных неприятностей, уговаривая не горячиться и не лезть на рожон в поисках правды и справедливости. Оттого ли, что Тоха до армии тоже учился на строителя в техникуме, или от более глубокого родства душ, но подружились они быстро. Теперь, год спустя, Андрей считал Тоху своим лучшим другом.

Ротный возник на стройке неожиданно.

– Гордеев, Полевский, почему лежите? Встать! Сержант Гордеев, доложите обстановку!

По интонациям ротного было понятно, что бури не предвидится. Ротный кое-что понимал в солдатской иерархии, в том, что значит для каждого солдата очередной приказ Минобороны. Да и сам он, пробыв в Афгане полтора года, был теперь таким же, как они, дедом.

Антон и Андрей быстро спрыгнули с брони, собираясь с мыслями для доклада, но капитан, будто забыв о них, подошел к забору, пошатал только что прилаженный камень, хлопнул по нему ладонью и уставился на горы, поднимавшиеся в нескольких километрах к югу.

Так и не решив про доклад, они подошли и встали рядом. Ротный долго смотрел вдаль, потом, повернувшись к ребятам, хитро прищурился и спросил:

– Нравится горка?

– Которая, товарищ капитан? – уточнил бойкий Тоха.

– Вон та, за Сарипульским мостом. – Капитан кивнул на горную цепь прямо напротив них.

– А что, туда полезем? – поинтересовался Андрей, почувствовав нехороший холодок внутри.

Гора отсюда не выглядела страшной. Длинная однородная стена, как декорация в театре, отгораживала южную часть горизонта. Верхнюю треть ее отделяла четкая горизонтальная полоса. Больше всего это напоминало карьер с дорогой для самосвалов, но Андрею было понятно, что с такого расстояния, с шести – семи километров, самосвалу, чтобы разглядеть его, нужно быть метров сто высотой.

Андрей служил в батальоне уже год и почти каждый день смотрел на эту стену. Из рассказов солдат старшего призыва он знал, что где-то в той стороне находится большой кишлак Джарм, уездный центр. До Джарма наши вроде никогда не добирались, но вот неподалеку был печально известный кишлак Фургамундж, где, по словам тех же бойцов, легла года полтора назад половина Файзабадской разведроты. Словом, если и были вокруг бахаракской Крепости хорошие места, то уж точно не в районе Джарма.

– Посмотрим, – задумчиво проговорил капитан, – запомни пока название: Арвиндж.

Это «посмотрим» очень не понравилась сержантам. Тон у ротного был какой-то слишком неофициальный. Облокотившись на дувал, он молча вглядывался в гору.

Прошло несколько минут. Молодые бойцы перестали работать, но никто не обращал на них внимания. Наконец ротный повернулся и, не сказав ни слова, пошел из парка. Тоха посмотрел на Андрея вопросительно, потом подошел к дувалу и встал, опершись на него локтями, как только что делал это капитан. Правда, больше полминуты Тоха не выстоял, повернулся и побрел к машине. Проходя мимо Андрея, он неожиданно с силой хлопнул того по плечу и громко засмеялся.

– Та ладно тэбе журыться. Першый раз, чи шо? Пишли покурим. – Тохе всегда было весело.

– Тебе все ржать, Гордеев. Вспомни лучше, что сарбос тогда говорил, – хмуро ответил Андрей.

– Який сарбос? Афгон бача?^[2] Та пшел вин… – Тоха махнул рукой, полез на машину и разлегся возле командирского люка.

Месяц назад в батальон приходила группа афганских сарбосов – солдат народной армии. Сидя здесь же, в парке с несколькими афганскими бойцами, и смоля их чарс, Тоха, Андрей и еще несколько солдат пытались вести с союзниками светский разговор. Один из афганцев, чем-то похожий на балагура Тоху, молодой совсем парнишка по имени Йоська, лучше других говорил по-русски и охотно делился с шурави^[3] сарбосами своими знаниями местной обстановки.

– Джарм где? – спросил тогда Андрей.

– Джорм туда, – отвечал Йоська, – далеко идти, бурбахайка надо ехать.

– А там кишлок ас? – спросил Андрей, кивнув на горную гряду с горизонтальной чертой.

– Бисёр ас^[4] – ответил афганец, – много кишлок, большой есть, маленький есть.

– Басмач ас? – продолжал пытать его Андрей.

– Бисёр-бисёр, очень много басмоч ас, – беззаботно отвечал солдат.

– Афгон сарбос туда инжо био? – используя все свои знания таджикского, продолжал интересоваться Андрей. – Вы туда ходили?

– Нет, – вдруг стал серьезным афганец. – Бисёр хароп! Очень плохо там! Басмач бисёр ас. Нет.

Теперь, с мрачным видом разглядывая гору, Андрей ясно вспомнил серьезное лицо афганского солдата, говорившего: «Бисёр хароп».

После появления ротного на стройке два дня прошли спокойно, хотя спокойствие было относительным. Привыкшие за лето выходить на боевые задания через день, солдаты понимали, что такая передышка не сулит впереди ничего хорошего. И вот на третий день во время послеобеденного построения все стало на свои места. Увидев командира роты, который с тетрадкой в руках выходил из канцелярии к построившейся роте, Андрей понял: что-то намечается. Обычно наряд читал прапорщик-старшина, а то и просто дежурный по роте сержант. Но если вышел ротный – жди новостей.

Капитан выглядел как всегда – бодрым, сосредоточенным и немного вальяжным. Хэбэшка нового образца, с накладными карманами на куртке и брюках, выгорела почти до белого цвета, на ногах – обычные кроссовки, головной убор на стриженой ежиком, черноволосой голове, отсутствует, аккуратные казацкие усы гордо вздернуты. Быстро взглянув на расхлябанную роту, он негромко скомандовал: «Сми-и-ир-но!» – и, убедившись, что солдаты стали принимать более-менее подходящие ситуации стойки, после небольшой паузы проворчал:

– Ну и разбойники… Вольно. Слушай боевой расчет.

Прищурился, еще раз глянул на бойцов и, уткнувшись в раскрытую тетрадку, обычную, с коленкоровой обложкой, в каких пишут старшеклассники, начал читать наряд. По тому, что на посты и дневальными были назначены только молодые солдаты, сразу стало ясно – предстоит ночной выход. Это подтвердилось, как только капитан стал зачитывать состав троек. Почти сразу Андрей услышал свою фамилию, он значился старшим, и следом фамилии солдат, составивших его тройку. Потом был назван и Тоха, тоже старший тройки.

Арвиндж – всплыло в мозгу слышанное недавно слово. Почему так тревожит это название? Ответ нашелся почти сразу. Ни разу я не слышал про Арвиндж ни от кого из старших призывов. Много всяких названий мелькало за год, проведенный здесь. Большинство из них я не могу восстановить в памяти, но, если услышу, всегда узнаю. А вот про Арвиндж никто никогда не говорил, значит, наши там не бывали. Значит, мы пойдем туда первыми… И тут же вспомнился афганский сарбос, со всей серьезностью говорящий «бисёр хароп»^[5].

– Построение в девятнадцать тридцать. Вооружение обычное, боеприпасы – по полной. В девятнадцать ровно получить сухпай на складе, – закончил капитан и ушел в канцелярию.

После большого, на целый час, перекура Андрей и Антон пришли в оружейку. Молодые и черпаки уже забрали свои монатки, и в помещении никого не было. Андрей стащил с полки свой бронежилет, зацепил жилет с магазинами и вопросительно глянул на приятеля. Тот задумчиво уставился на цинк с патронами.

– Хочешь коробочку прихватить с собой? – поинтересовался Андрей. – Возьми. Килограмм на десять потянет, приятно будет по горе карабкаться, особенно если под мышкой ее тащить.

Тоха неожиданно серьезно взглянул на него и медленно ответил вопросом на вопрос:

– Слыхал, что на двое суток идем?

– Откуда ты знаешь, вроде не говорили об этом?

– А ты когда на ночной выход сухпай получал? – все так же задумчиво и медленно проговорил Тоха.