Александр Федорович Чебыкин
От Алтая до Берлина
– Отвоевался я, товарищ майор. Очень хочется дожить до дня Победы. Истосковался я по детям. Наверное, уже большие. Старшему Мише – пятнадцать, Марии – четырнадцать, Валентине – восемь, а Олюшке – шесть. Уходил – ей два годика было. Как две капли воды – моя копия, даже носик бубочкой вниз, твердохарактерная будет. Перед войной я председателем колхоза был, зажиточно жили. Война началась – напрашивался на фронт, опыт войны был, жаль было, как необстрелянных желторотых отправляли на фронт. На председателей колхоза была бронь. В 42-м году, в июле, когда немец прорвал фронт на Дону, тогда с ходу попал в эту мясорубку.
Где вы, товарищ майор, пропадали?
После высоты «371» три месяца в госпитале провалялся не так из-за раны, как нервишки сдали. Дергало меня, как сито в веялке. Потом отправили в танковое училище. Весной 43-го выпустили, потом Курская дуга. Участвовал в танковом сражении под Прохоровкой, там и обгорел. «Тигр» саданул в бок моей машине, не успел увернуться. Но я в долгу не остался. Свой горящий танк в лоб «тигру» направил. Спасибо, ребята соседнего экипажа вытащили. Мой погиб полностью. Полгода провалялся в госпитале. В 44-м году, как грамотного, отправили на курсы переподготовки офицерского состава. После учебы служил при штабе третьего Украинского фронта – офицером по связи. Александр Федорович, видишь, даже морду наел.
В чинах, при высокой должности, как же вас угораздило снова в госпиталь попасть?
Это в Чехословакии под бомбежку попал. Штабную машину в щепки, а я вот с осколками мучаюсь. Вытаскивают потихоньку. Федорович, а как вы сюда попали?
Тогда на высоте «371» фашист всадил в меня две пули в правое плечо. Одна задела легкое. Отлежался в госпитале более полугода. Летом 43-го года тоже попал на Курскую дугу. Был и под Прохоровкой. Удивляюсь, как не встретились. В одной танковой армии были. Много раз сватали, хотели отправить на командирские курсы. И грамотешки предостаточно. Сельхозтехникум перед войной на отлично закончил, правда, заочно. Голова до войны варила хорошо. Но я привык колхозом руководить, поэтому считал, что старшинская должность самая подходящая для меня. Думаю, если в роте толковый старшина – жить без беды. Что солдату надо? Чтоб был обут, одет по сезону, вымыт в бане, вовремя накормлен, тогда солдат воюет и воюет сноровистее, настырней. Вот в Венгрии и под Балатоном меня сильно помяло. Контузило и осколками иссекло: и в грудь, и в живот, и в печень. Какая-то ядовитая сталь. Крупные осколки повытаскивали, а мелкие остались и ходят по телу. Покоя нет. Изнемогаю я. Отвоевался. Очень хотелось детей на ноги поднять, выучить, вырастить. Сиротами останутся. Жена моя, Александра Ивановна, казачка настоящая. Раскрасавица, в темно-русых кудрях ее можно запутаться. Глаза словно озера горные – голубые. А певунья какая! Как запоет – станица утихает. Из одного конца в другой слышно. Тоскую по ним сильно. Жена пишет – на крыльях бы прилетела, да куда ей от малышни. Не хотелось, чтобы она видела меня беспомощного. Пусть помнит молодого, задиристого, красивого. Товарищ майор, будете на Ставрополыцине, заскочите в Старомарьевку, навестите родителей, расскажите им, что честь свою не уронил, воевал, как положено казаку.
В первых числах мая майора Травина увезли на операцию, когда вернулся – койка Скребцова была пуста.
Травин позвал сестру: «Сестричка, попроси у врача 100 граммов спирту, помянуть надо друга и воина, чистого и светлого человека».
Нельзя вам после операции.
А отбивать в день по десять атак, хоронить десятки бойцов, гореть в танке – можно? Тащи, сестра, не береди душу.
Зашел главврач с графином.
– Я развел, как положено. Вам чистого нельзя. Слабые еще. Ну, где ваши кружки?
Раненые застучали дверцами тумбочек. Разлили.
– Дорогие товарищи, взят рейхстаг. До Победы осталось два-три дня. Жалею, что многие не дожили до нее. За них, павших, за их победу…
Пути – дороги
Встреча
Станция Григорьевская. Снуют электрички. Шестипутка. На последнем пути более месяца стоит состав с цистернами. Чтобы попасть на электричку, надо погорбатиться под вагонами. Вылазишь – спина и руки в мазуте. Тороплюсь на электричку до Менделеево. Выползаю из-под вагона – навстречу от перрона вокзала мчится огромная овчарка. Струхнул, смотрю, на шее ошейник, значит не бездомная и есть хозяин. Видимо, пришла встречать кого-то с электрички.
Собака делает вокруг меня круги, крутит хвостом, тычется мордой в ноги. Прикрываюсь портфелем. Перешел пути. Взобрался на платформу. Пес не отступает. Заглядывает в лицо. Вспоминаю – неужели это Миг. Лет семь назад, когда приезжал сюда, у племянницы проживала молодая овчарка-щенок. Держали на привязи. Каждый год, по приезду, хожу километров за семь в родную деревню. Обычно двигаюсь на своих двоих. К родному очагу, к святыне надо идти пешком. В этот раз меня сопровождал Миг. После сидки на цепи для него поход – это свобода, это радость неописуемая. От счастья прыгает вверх, забегает от тропы в сторону, ловит кузнечиков, валяется в густой траве. Удовольствие щенку неописуемое. Дороги в деревню нет. Заросла березняком и осинником. Когда-то проезжала автомашина и примяла траву, по ее колее проложена тропинка. Дошагали до прудика, в верховьях Большой Северный дружок мой бросился в воду, заросшую камышом. Долго бултыхался. Еле-еле дозвался. Вылез мокрый, лег около ног, поднял морду. Глаза говорят: «Давай передохнем, нахлюпался». Пришлось достать горбушку хлеба из сумки. Отломил кусочек себе. Остальное отдал ему. Миг ел не спеша, слюна стекала по бокам щек. Съел, поднялся, отряхнулся, давая понять, что можно двигаться дальше. Дошли до родной деревушки, которой уже нет. На усадьбах одиноко стоят березки, рябины, черемухи, да две огромные липы на краю нашей усадьбы. На месте дома лет пять назад нагребли бульдозерами огромный холм, высотой метров десять. Холм зарос малиной, смородиной, диким хмелем и крапивой. Взобрались, приминая крапиву. Мой дружок изжалил брюхо. На вершине холма заскулил. Пришлось обтирать брюхо водой из фляжки. Покричал с холма, называя поименно дедов и прадедов, родных и близких, которых уже нет в живых, зная, что их души витают над своими усадьбами и заброшенными пепелищами. Не слышно в деревне кудахтанья кур, блеяния овец, хрюканья свиней, мычания коров, ржания лошадей, щебета молодых скворцов, шума и возгласов детских голосов. Не пахнет зажаристыми шанежками и пирогами, свежеиспеченным хлебом нового урожая, скошенным сеном, истопленными баньками. Тихо, пусто и тоскливо кругом. Над деревенским косогором только слышен шелест листьев черемух. Сотворив «Отче наш», поклонился елочке, растущей на вершине холма «Памяти».
Спустился, обнял старые липы. Просил их, чтобы родная земля дала мне здоровья, чтобы судьба позволила навестить еще не раз родные места, где прошло мое детство. Прошли под взгорок, в ложбинку, к ручью, из которого таскал воду на гору для полива огорода. Испили нежную, мягкую, прохладную водичку из сруба. Эту водичку я с наслаждением пил и утолял жажду, когда в детстве возвращался из леса с ягодами и грибами.
На обратном пути Миг убегал далеко вперед, потом терпеливо ждал меня. Я догонял его, гладил загривок, трепал за ухо, приговаривая: «Да какой же ты умница, не бросишь меня, старого деда».
Когда приехал на другой год, племянница Люба посетовала, что Миг убежал. Сейчас, видя его, вспомнил мельчайшие подробности нашего хождения в родную деревню.
Я обнял его, прижал к груди и говорил, говорил ласковые слова: «Родной мой, дружочек, верный мой спутник. Столько лет прошло и ты вспомнил, узнал меня».
Миг привстал на задние лапы, передние положил мне на плечи. Заливаясь звучным нежным лаем, стал лизать шею и преданно смотреть радостными глазами. Ожидающие электричку окружили нас. Заговорили разом: «Он узнал Вас и признается в своей нежности и верности».
Подходила электричка. Я заскочил на ступеньки, Миг пытался запрыгнуть ко мне. Я просил его: «Миг, не надо, иди домой». Двери вагона закрылись. Миг, подскуливая, долго бежал рядом с вагоном. Сердце мое сжалось. Я стоял и думал: «Господи, столько лет прошло, а он не забыл нашего похода, в памяти собачьей осталось тепло и ласка того дня».
Потеря
В Прикамье перед войной шла жестокая борьба с самогоновареньем. Мужики говорили: «Варить кумышку», наверное, от слова кумыс. Бабы в основном делали хмелевую брагу: сытно и радует. Только к праздникам варили пиво, которое настаивали на изюме. Славное получалось пиво: забористое и веселое. Переводить зерно на самогон считалась грехом. Слишком тяжело доставался крестьянину хлебушко на Северном Урале. Если и делали к свадьбе, то на перегон шла картошка и свекла и морковь. Если готовился самогон на пьянку или на продажу, то быстренько доносили в сельсовет. Приезжал милиционер, депутат с председателем колхоза и производили досмотр. Обычно аппарат ломали, самогонку выливали, хозяина штрафовали и брали подписку, что более не будет заниматься этим ремеслом.
Но если варилось к свадьбе или рождению ребенка, в деревне считали – это святое дело и гулять будут от мала до велика. Хоть пытай – не скажут. Марфа Трухина из деревни Капустята была на сносях. У Капитона во дворе, на виду, бурлила, вздыхала и охала большая железная бочка. Мужики вечерами наведывались, спрашивали: «Капитон, как там – скоро, а то нутро давно просит». Капитон, степенный мужик, с темно-русыми волосами, стриженными под кружок, крупным носом, оттопыренными ушами, поджимая губы ехидно отвечал: «Надоели вы мне, можете сглазить, не волнуйтесь. У меня и капля не пропадет, потерпите, ваше будет». Мужики обходили чан кругом, нюхали. Глаза соловели, думали про себя: «Ну быстрей бы Марфа разродилась, вдруг какая беда случится, тогда и первач не попробуешь».
Марфа, поджарая баба с карими глазами навыкате, лицом, покрытым конопушками, поддерживая огромный живот, хлопотала с кумой во дворе по хозяйству. Марфа с кумой неразлучны. Выросли на одной улице, погодки. Привязались друг к другу с детства.
Капитон успокаивает мужиков: «Сегодня начну гнать, утром приходите пробовать первач».
Марфа кричит: «Капитоша, фельдшерица приходила, в село завтра утром ехать в больницу. Предупредила, если не поеду, то составит акт. Надо ехать. Я и сама побаиваюсь дома оставаться, вона какой живот, вдруг тройня. Слышу стук стоит в животе, наружу дите просится. По подсчетам пора».
Капитон, улыбаясь: «Меня в сенях родили, а тебя в конюшне – ничего, до сих пор живой».
Марфа отвечала с недоумением: «Капитон, разве ты забыл – твоя мать при родах кровью изошла. В нашей семье из восемнадцати до взрослости только шестеро выросли. В больницу больных детей нести боялись. Пугали – там уколами исколют».
– Ну ладно, ладно, раскудахталась. Отвезу тебя завтра в больницу.
Три дня и три ночи Капитон отлаживал свой аппарат. Мутная жидкость наполняла четверти (трехлитровые бугылки). Мужики наседали по утрам. Капитон давал попробовать с ладони и более ни-ни. Убеждал: «Потерпите, изопьем вино, а вдруг баба не разродится. Не могу грех на душу брать».
На четвертый день рано утром, на взмыленном жеребце прискакал бригадир и передал: «Капитон, Марфа разродилась. Сын у тебя, поезжай за роженицей». Куда поедешь, дело не бросишь. Запряг лошадь, усадил куму. В пестер установил трехлитровую бутыль и наказал: «Смотрите мне, не угощайтесь сами. Дите не погубите. Это для докторов». Кума по дороге раза два прикладывалась. К больнице подъехала веселенькая. С пестерем прямо в родильное отделение, к заведующей. Та руками замахала: «Что вы, что вы, мы на работе, нам нельзя». Слух, что приехали с бутылью самогона за дитем, разлетелся по больнице мгновенно. Когда кума вышла в коридор, ее окружили нянечки – где-то достали кружку и полбулки хлеба. Марфа наливала по половинке – угощала и давала по кусочку хлеба, приговаривая: «Закусывайте, без закуси нельзя, оно сильно крепкое». Когда осталась одна треть, кума заторопилась, приговаривая: «Все, бабоньки, оставим маленько роженице и начальству». Забежала с кружкой в палату, закудахтала: «Марфуша, с прибавлением тебя, запереживалась за тебя. На, маленько испей».
– Можно причаститься, такого богатыря родила. Четыре с половиной килограмма. Уж поорала я. Подожди во дворе, выписывают после обеда, иди, сейчас дите кормить буду.
После обеда Марфу с кумой провожали всей больницей. Помогли усадиться в телегу. Кума покачивалась, да и Марфа была навеселе. Дите уложили на соломку. Подружки на радостях добавили еще понемножку и в обнимку с песнями покатили домой, держа пестерь с остатками самогона под боком. Когда отъехали от городка, кума предложила: «Марфа, не повезем же бутыль обратно. Капитон велел отдать больничным, как подарок, за уход и присмотр. Выливать остатки жалко. Давай на лужайке под березкой посидим маленько». Выбрали пригожее место. Остановили лошадь. Нарвали травы, чтобы не ушла. Спящего ребенка взяли с собой, положили в тенечке. Попевая песни, незаметно опорожнили бутыль. Пошатываясь, поддерживая друг друга уселись в телегу. Понукивая лошадь, распевая песни во всю Ивановскую, двинулись домой. Во дворе Капитона толпились мужики. Некоторые с кружками стояли в очереди, ждали, пока наполнится до краев пахучая жидкость. Прихватывали нос и залпом выпивали. Двое мужиков, громко похрапывая, устроились под забором. Бабы с ребятишками толпились за воротами. В деревне праздник – у Капитона родился сын.
Прибежал соседский мальчик и сообщил: «Едут, едут!» Повозка медленно подъезжала ко двору. Марфа с кумой, не обращая никакого внимания, продолжали ухать песни. Капитон вышел встречать сына с хлебом-солью. Подружки, поддерживая друг друга, сползли с телеги. В обнимку направились к Капитону. Капитон передал каравай хлеба теще, подбежал к телеге. В телеге никого не было. С перепугу перетряс сено. Дитя не было … Подбежал к бабам и стал обоих трясти за плечи и заорал: «Сын где? Спрашиваю, сын где? Вы что, его потеряли? Где?» Бабенки перетрухнули, хмель стал быстро улетучиваться из головы. Кума завопила: «Прости нас, Капитон. Там за деревней, под березкой, на травке остался».
Капитон схватил кнутовище и стал обеих по очереди стегать, пока не разорвался ремень, а затем не обломалось кнутовище. Развернул лошадей, нахлестывая, поскакал за деревню. Сын, насосавшись молока с примесью алкоголя, тихо посапывал под березой. Марфа год с кумой не разговаривала, обвиняя ее, что она ее подпоила.
Аркадий подрастал, его тянуло к музыке, наверное, в подсознании отложились звуки леса, шелест трав и пение птиц, когда он лежал под березкой. В двадцать один год стал известным музыкантом, сочинял музыку. Но наличие алкоголя при рождении сказалось на его судьбе. Начались запои. И только к сорока годам победил этот недуг, наследственность твердой воли отца взяла верх. Опомнился, стал с проклятием относиться к спиртному. До сих пор жалеет о потерянных впустую двадцати самых дорогих годах жизни. Сейчас наверстывает упущенное. Песни Аркадия Трухина, из деревни Капустята, распевают в Прикамье.
Вызов
Прикамье, крещенские морозы леденят воздух. Метет поземка. В трубе завывает ветер. В доме выстыло. Я растапливаю печь. Дым неохотно тянется к устью трубы – печь промерзла. Дом, в котором я родился и провел детство, одиноко стоит на пупке косогора.
Когда-то деревня была большой, но теперь от нее остался один наш пустующий дом. Обычно приезжал на родину летом. Оставлял вещи на станции, у сестры, и спешил к родному очагу за семь километров. Родителей давно уже нет. И никто меня не встречал и не провожал у калитки. Приводил в порядок изгородь вокруг дома, поправлял крышу, вставлял в окна выбитые стекла, очищал тропинку к ключику. Усадьба оживала. Топил баню и с удовольствием хлестался свежим березовым веником. Наслаждался звенящей тишиной. Вечерами любовался закатами солнца и горевал, что жизнь в доме иссякла. Не стало деревни, не стало родителей. Из всей большой родни осталась сестра Танюша и та в этом году приболела, вот и приехал ее навестить, зимой, на ее день ангела. Но родной дом тянул к себе с неимоверной силой. Взял лыжи у племянника и прикатил к своей обители.
Наконец печь растопилась, яркие огоньки пламени побежали по поленьям. В чело ходко потянулся дым. За окном, учуяв жизнь в доме, на обмершей яблоньке защебетали яркогрудые снегири. Я покрошил хлеба на фанерку и вынес под окно. Птахи толкали друг друга, склевывая крошки, остальное сдувал ветер в рыхлый снег. Я вытащил ломоть хлеба. Птицы дружно обклевывали его, но мороз быстро сковал его. И приличный кусок остался недоеден пернатыми друзьями. На закате солнца, я заметил, притулившись к раме сидел крупный заяц, держал в лапах мерзлую горбушку, старательно ее грыз. Окончив трапезу, он не отходил от окна. Я вынес корочку и положил у угла дома. Заяц спокойно сидел и наблюдал за мной. Зайдя в дом, я увидел через проталины окна, как заяц ухватил хлеб и поскакал в сторону осинника. Так продолжалось три дня, хлеб закончился и пришлось сходить на станцию. Днями, на лыжах, я обходил окрестности, прошел по тем местам, где когда-то со сверстниками, во время каникул, катались с горок.
На пятый или шестой день, до рассвета, слышу кто-то монотонно стучит в окно. Маленько струхнул. Подошел к окну и увидел знакомого зайца который лапами стучал по раме. Я приблизился вплотную к стеклу. Заяц в упор смотрел на меня. В глазах была какая-то тревога и тоска. Я отошел от окна. Заяц снова начал стучать по раме. Постучит, постучит и отскочит шага на три в сторону и так несколько раз. Это меня заинтриговало. Оделся потеплее. Вышел. Заяц не убегал. Только отошел от окна на несколько шагов. Вернулся и опять отошел, но дальше, как будто звал меня. Я к дверям – заяц за мной. Пришлось взять лыжи. Заяц отбежит и ждет. Как только подхожу ближе, он уходит вперед. Дошли до осинника и тут я заметил возле двух молоденьких осинок зайчонка, осеннего окота. Когда подошел вплотную, то увидел, что зайчонок попал в проволочную петлю. Ломая ногти, обдирая пальцы до крови, я стал освобождать зайчонка. Заяц был еще живой – теплый. Стал массировать шею, делать искусственное дыхание. Наконец, у зайца задергались веки. Мой знакомый сидел в метрах в двух и смотрел, как я освобождаю несмышленыша. Но когда я взял зайчонка и понес домой, зайчиха стала наскакивать на ноги и пищать. Придя домой, я завернул малыша в старый свитер и положил на печь отогреваться. Сходил в соседнюю деревню за молоком, где еще жили две старушки. Одна из них держала коз. Объяснил бабулькам цель прихода, они поохали, налили мне бидончик молока и положили в сумку моркови и два кочана капусты. Придя домой, я увидел зайчиху, сидящую у дверей. Зайчонок немного отошел. С ложки напоил его молоком, но от капусты и моркови он отказался, видимо, было больно глотать. От проволочной петли на шее осталась вспухшая проволочная полоса. Зайчиха сидела у окна и постукивала лапкой по стеклу. Снял зайчонка с печи и поднес к окну, только тогда зайчиха успокоилась. Убедилась, что ее дитя вне опасности. Зайчонок окреп. Мне надо было отправляться к сестре. Белый пушистый комочек с удовольствием грыз морковь, мочалил капусту. Дважды выносил зайчонка к зайчихе, но он каждый раз просился в дом. Ночью спали вдвоем. Он охотно забирался ко мне под тулуп и, уткнувшись мордой в шею, быстро засыпал, причмокивая и похрапывая. В день отъезда я выложил на крыльцо остатки хлеба, капусты и моркови. Посадил возле гостинцев зайчонка и тут же рядом оказалась зайчиха, а за яблонькой сидела еще пара зайчат, ожидая, когда я уйду, чтобы поживиться съестными подарками. Забравшись на вершину холма, с болью в сердце расставался с родимым домом и родной сторонушкой.
Веники
Хрущевская «оттепель» кончилась – для кого была оттепель, а для кого страдания. При ней интеллигенции дали больше воли, как говорят, «пустили кислород», но крестьянам, после маленковских послаблений, снова начали закручивать гайки. Преобразование райкомов, распашка земли подчистую «до калитки», так что и для коровы травы негде было покосить. С приходом Брежнева колхозы вздохнули. Дали большую самостоятельность. Колхозников стали поощрять за славный труд: автомобилями, поездками за границу, путевками в санатории. Колхозы и совхозы стали строить свои дома культуры, стадионы, детские сады, санатории на берегу Черного моря.
Два братана Иван и Степан из станицы Старокорсунской закумовались, крестили детей своих. К октябрьским праздникам оба братана были премированы автомашинами «Москвич» с оплатой по госцене. Свояченицы начали попиливать мужиков:
– Смотрите, Мотя с Авдеем новую мебель приобрели, а чем мы хуже.
Мужья отвечали:
– Дайте трохи передохнуть. Деньги подзаработаем, с долгами за машину рассчитаемся, прикопим и будем просить у председателя профкома новую мебель и по набору чешского стекла».
Те в ответ: «Будем ждать до морковкиного заговенья».
Вечером кум Степан распахал кустарники за станицей, на берегу Кубани. Сбороновали. Посеяли «веники». Узнали, что соседи возили веники в Нижний Новгород, оттуда приехали на своих машинах. Кто-то пустил слух, что веники по два рубля в Тбилиси.
Пришла осень. Уборка окончена, осталась одна кукуруза. В каждом дворе шла вязка веников. Кумовья привлекли к работе родителей, соседей. Навязали гору веников. Загрузили багажники, задние сиденья под крышу. На семейном совете долго решали, куда везти веники. Решили в Грузию. Бывалые шоферы рассказывали, что лучше ехать через Орджоникидзе по Военно-Грузинской дороге. Дорога эта содержится в образцовом состоянии. А из Краснодара в Грузию надо ехать через Новороссийск. Прямая дорога на Туапсе только строилась.
В пригороде Орджоникидзе жил свояк, решили по пути и его навестить. Заправились под завязку. Взяли с собой жен, чтобы было кому торговать. Двинулись. Выехали рано утром, к вечеру добрались до Орджоникидзе. Переночевали у свояка. Когда ехали по Военно-Грузинской дороге, несколько раз делали перевалы, любовались Эльбрусом, Тереком, пили нарзан. После Крестового перевала проехали Цхинвали и на развилке заплутались, вместо дороги на Тбилиси свернули на дорогу, ведущую к турецкой границе. После селения Вале на скорости проскочили пост ГАИ. Так как транспорта в этом направлении было мало, то дежурные на посту службу несли халатно. Выскочили из КПП, когда машины промчались мимо. Степан потом рассказывал – он видел, как им махали, но подумал, что это очередные сборщики подати. Минут через сорок дорога уперлась в пограничный шлагбаум. Два дня продержали их на заставе, выясняли, кто и откуда. Степан с кумом и с женами наблюдали с горки, как за рекой около мазанок суетятся турчанки.
Питались в солдатской столовой. Поедали с охотой солдатские супы. На заставе было свое подсобное хозяйство. Подарим солдатам две пары веников.
До Тбилиси добрались быстро. Заехали на базар. А тут веников пруд-пруди. На рубль давали два веника. Потолкавшись по базару, решили ехать в портовый город Поти, с надеждой, что веники купят туристы-иностранцы, как реликвии на память о посещении Союза. Отъезжая от Тбилиси, видели, как в лощинах вызревали крупные метелки веников. Когда приехали в Поти, убедились, что это небольшой, заброшенный богом городок, с пыльными и грязными улицами. Ни одного веника не продали. Решили ехать в Краснодар берегом моря через курортные города побережья. Купальный сезон на исходе, отдыхающих мало, начало учебного года. Родители покинули гостеприимные пляжи. По дороге продали несколько веников по рублю. Измотанные и полуголодные, неделю не купаные, невыспавшиеся, без рубля в кармане, что выручили – ушли на питание и бензин, торговцы подъезжали к границе Краснодарского края. На КПП через пограничную реку Псоу остановили. Проверили груз. Стали интересоваться, почему везут веники в Краснодар из Грузии. В Грузии цена: на рубль – два веника, в Краснодаре по рублю, значит везут, чтобы обогатиться – настоящая спекуляция. Расспросы, письменные объяснения, что они краснодарцы, ездили торговать своим товаром. Запрос, кто такие, откуда. Пока выясняли – прошли сутки. Пришло подтверждение, что веники выращены на своем огороде. Денег нет. Заправиться не на что. Бегали по Адлеровскому поселку и отдавали веники за любую цену. Наскребли на заправку. Отправились до Новороссийска. В Новороссийске цена венику 70 копеек за штуку. Возвращаться в станицу с непроданными вениками стыдно – станичники засмеют. Остались торговать. Продавали трое суток. По прибытию в Старокорсунску на расспросы отвечали: «Хорошо съездили». И только через год рассказали правду, сначала соседям, а через неделю знала вся станица. Смеялись. При неудачной торговле повторяли: «Спекульнул, как братья Степан с Иваном».
