Александр Дюма
Сорок пять. Часть вторая, третья
XLIX
Испанский посланник
Король нашел Шико в своем кабинете, еще взволнованного объяснением между мужем и женой.
– Ну, Шико? – произнес Генрих.
– Что вам угодно, государь?
– Знаешь, что утверждает королева?
– Нет.
– Она утверждает, что твоя проклятая латынь может расстроить наше семейное счастье.
– О государь, – вскричал Шико, – ради бога, забудьте эту латынь, и кончено!
– Я больше и не думаю об этом, черт возьми!
– В добрый час!
– У меня, по чести, есть чем заняться.
– Ваше величество любит забавы.
– Да, сын мой, – Генрих был недоволен тоном, которым произнес Шико эти немногие слова, – да, мое величество любит забавы.
– Извините, может быть, я мешаю вашему величеству?
– Сын мой, – возразил Генрих, пожав плечами, – я тебе говорил ведь, что здесь не так, как в Лувре. Здесь все делается гласно: любовь, война, политика.
Взор короля был так добр, улыбка так ласкова, что Шико почувствовал большую смелость.
– Война и политика – меньше, чем любовь, не так ли, государь?
– Честное слово, так, мой любезный друг. Признаюсь, эта страна так хороша, лангедокские вина так вкусны, наваррские женщины такие красавицы!
– Э, государь, вы, кажется, забываете королеву! Разве девы наваррские лучше, ласковее ее? В таком случае поздравляю их от души!
– Помилуй бог, ты прав, Шико. А я и забыл, что ты посол, что ты представляешь короля Генриха Третьего, что король Генрих Третий – брат моей Маргариты и перед тобой я из приличия даже должен ставить Маргариту выше всех женщин. Но надо извинить мое неблагоразумие, Шико: я не привык к послам, сын мой.
В это мгновение дверь кабинета отворилась, и д’Обиак провозгласил:
– Господин испанский посол!
Шико так и подпрыгнул на месте. Генрих улыбнулся:
– По чести, вот неожиданное изобличение во лжи. Испанский посол! Эх, и какого черта приехал он сюда!
– Да, – повторил Шико, – какого черта приехал он сюда!
– Сейчас узнаем, – пообещал Генрих. – Не хочет ли наш сосед спорить насчет границ, например?
– Я удаляюсь, – скромно сказал Шико. – Это, конечно, настоящий посол его величества Филиппа Второго[5], тогда как я…
– Французский посол уступает место испанцу, и притом в Наварре, – помилуй бог! Не бывать этому! Отвори вот этот шкаф с книгами, Шико, и останься там.
– Но оттуда я поневоле буду все слышать, государь.
– Ну и послушай, черт побери! Что за беда? Мне нечего скрывать. Кстати, вы все передали мне со стороны вашего повелителя, господин посол?
– Все, государь, решительно все!
– Так тебе остается теперь смотреть и слушать, как делают все послы. Из этого шкафа ты удобно можешь исполнять и то и другое. Смотри во все глаза и слушай всеми ушами, любезный Шико! – И прибавил: – Д’Обиак, скажи капитану моей гвардии – пусть введет господина испанского посла.
Шико, услышав это приказание, поспешил спрятаться в шкафу и тщательно притворил дверцы. Медленные, мерные шаги раздались по паркету – это шел посол его величества Филиппа II. Когда предварительные, освященные этикетом разговоры кончились, Шико убедился, что Беарнец очень искусно умел давать аудиенции.
– Могу ли я говорить свободно с вашим величеством? – спросил посол по-испански (этот язык понятен каждому гасконцу как свой собственный).
– Можете, милостивый государь.
Шико навострил уши – любопытство мучило его.
– Государь, – объявил посланник, – я принес ответ его величества.
«Так, – заметил про себя Шико, – если он принес ответ, значит, был вопрос».
– Насчет чего? – осведомился Генрих.
– Насчет ваших предположений в последнем месяце, государь.
– По чести, я очень забывчив. Потрудитесь мне напомнить эти предположения, прошу вас, господин посол.
– По поводу замыслов лотарингских принцев во Франции…
– Да, и в особенности по поводу властолюбия моего кума Генриха Гиза. Очень хорошо! Теперь я вспомнил. Продолжайте.
– Государь, король, мой повелитель, невзирая на просьбы лотарингцев заключить с ними союз, смотрит на союз с Наваррой как на более честный и, если откровенно, более выгодный.
– Да, будем откровенны! – подхватил Генрих.
– Я откровенен с вашим величеством, потому что знаю намерения моего повелителя в отношении вашего величества.
– А я могу знать их?
– Государь, король, мой повелитель, ни в чем не откажет Наварре.
Шико приставил к двери ухо, кусая пальцы: не бредит ли он, не спит ли?
– Если мне нет отказа, – отвечал Генрих, – так посмотрим, чего могу я требовать.
– Всего, что угодно вашему величеству.
– А! Вот как!
– Пусть ваше величество говорит все прямо и откровенно!
– Помилуй бог! Я просто теряюсь.
– Его величество король испанский делает своему союзнику предложение.
– Я слушаю!
– Французский король поступает с королевой наваррской как с заклятым врагом. Он отвергает ее, свою сестру, с той минуты, как она покрывает его позором. Оскорбительные слова французского короля на ее счет… я прошу прощения у вашего величества, предмет так щекотлив…
– Говорите, говорите!
– Оскорбительные слова и поступки короля Генриха Третьего на ее счет известны всем – молва о них разнеслась повсюду.
Генрих сделал знак несогласия.
– Да, – продолжал испанец, – нас уведомили. Итак, я повторяю, государь: французский король отвергает вашу супругу как свою сестру тем, что старается ее обесчестить, приказав публично остановить ее носилки и заставив капитана своей гвардии ее обыскивать.
– Но, господин посланник, к чему вы все это говорите?
– Следовательно, вашему величеству очень легко отвергнуть как жену ту, которую брат отвергает как сестру.
Генрих бросил взгляд на дверцы шкафа, за которыми Шико, с блуждающими глазами, ждал продолжения столь витиеватого начала.
– После развода с ней, – продолжал посол, – союз между королем Наварры и Испании…
Генрих поклонился.
– …Этот союз будет заключен так: король испанский отдает инфанту, свою дочь, за короля наваррского, а сам женится на Екатерине Наваррской, сестре вашего величества.
Беарнец вздрогнул всем телом от гордости, Шико – от страха. Первый увидел на горизонте свое счастье, лучистое, как солнце, другой – падение и смерть скипетра и счастья Валуа. Испанец, бесстрастный и холодный, видел только повеление своего короля. С минуту продолжалось молчание; потом король наваррский откликнулся:
– Предложение, господин посол, великолепно и делает мне очень много чести.
– Его величество король испанский, – поспешил гордый посол, надеясь воспользоваться этим энтузиазмом, – предлагает вашему величеству только одно условие.
– А, условие! Это справедливо. Посмотрим, каково ваше условие.
– Помогая вашему величеству против принцев лотарингских, то есть открывая вашему величеству дорогу к трону, мой повелитель желает облегчить для себя, посредством союза с вами, возможность удержать Фландрию, которую в настоящее время старается всеми силами завоевать герцог Анжуйский. Ваше величество, вы, конечно, хорошо понимаете то предпочтение, которое оказывает вам король испанский перед принцами лотарингскими, – хотя Гизы, его естественные союзники, как принцы католические, и без того стараются вредить герцогу Анжуйскому во Фландрии. Итак, вот условие – оно одно, справедливое и легкое: его величество король Испании породнится с вами двойным браком и поможет вам… – посол с минуту подыскивал слово, – наследовать королю Франции. Вы же утвердите за ним Фландрию. Теперь, зная мудрость вашего величества, я могу смотреть на свое посольство как на счастливо завершенное.
Молчание, более продолжительное, чем первое, последовало за этими словами, – для того, конечно, чтобы придать всю силу ответу, которого ангел-истребитель ждал, чтобы поразить огненным мечом Испанию и Францию.
Генрих Наваррский прошелся по кабинету.
– Итак, государь, – произнес он наконец, – это ответ короля Испании на мои предложения?
– Да, государь.
– И ничего больше?
– Ничего.
– Тогда, – заявил Генрих, – я отвергаю предложение его величества короля Испании!
– Вы отвергаете руку инфанты!.. – воскликнул испанец, вздрогнув, как от неожиданной раны.
– Честь велика, – Генрих поднял голову, – но я не могу считать ее выше чести быть мужем дочери короля Франции.
– Да, но этот брак приближает вас к могиле, государь, тогда как второй – к трону.
– Дорогое, несравнимое счастье обещаете мне вы, сударь. Но я никогда не куплю его кровью и честью моих будущих подданных. Как! Я подниму руку на короля Франции, на брата моей жены, для испанца, для чужеземца? Как! Я остановлю знамя Франции на пути побед, чтобы башни Кастилии и львы Леона вцепились железными когтями в землю, купленную кровью сынов Франции – моих братьев? Как! Я стану разжигать брань и междоусобие между моими родственниками, законными французскими принцами, – и введу иноземца в отечество? Выслушайте хорошенько: я просил у моего соседа, короля Испании, помощи против Гизов, которые жаждут моего наследия и не злоумышляют ни против герцога Анжуйского, моего родственника, ни против Генриха Третьего, моего друга, ни против моей жены, сестры моего короля. Вы поможете Гизам, говорите вы, вы обещаете им опору? Что ж! Я подниму на них и на вас всех протестантов Германии и Франции. Король Испании хочет удержать ускользающую Фландрию – пусть последует примеру своего отца, Карла Пятого: пусть просит у короля Франции свободного пропуска через французские владения, чтобы объявить себя первым фландрским гражданином, и Генрих Третий, я уверен, даст пропуск не хуже Франциска Первого. Я хочу трона Франции, по словам его католического величества. Это возможно, но я не имею нужды в его помощи для завоевания этого трона, – я возьму его сам, если он не будет занят и несмотря на все величества в мире. Итак, прощайте, милостивый государь. Скажите брату моему Филиппу, что я очень признателен ему за предложение. Но он меня смертельно обидел, если, делая предложение, считал, что я способен на него согласиться. Прощайте, милостивый государь.
Посол стоял в изумлении; он пробормотал только:
– Остерегитесь, государь! Доброе согласие между соседями иногда может рухнуть от одного дурного слова.
– Господин посол, – отвечал Генрих, – знайте, что быть королем Наварры и не быть вовсе королем для меня одно и то же. Моя корона так легка, что я не замечу даже, если она упадет с моей головы. Я, впрочем, постараюсь ее удержать, можете быть спокойны на этот счет. Прощайте еще раз, милостивый государь, – скажите королю, вашему повелителю, что мои честолюбивые мечты больше тех, о которых он мне говорил. Прощайте.
И Беарнец вновь, не показывая своего истинного лица, но приняв вид человека, за какого его считали, дал пройти героическому пылу и, любезно улыбаясь, проводил испанского посла до дверей своего кабинета.
L
Нищие короля Наваррского
Шико был так поражен, что и не подумал выйти из шкафа к Генриху, когда тот остался один. Беарнец сам отворил дверцы и ударил его по плечу.
– Ну, мэтр Шико, как я выпутался?
– Удивительно, государь! – Шико еще не совсем опомнился. – Но, право, хоть вы и говорите, что редко принимаете послов, зато принимаете как следует.
– Однако это по милости брата моего Генриха приезжают ко мне такие послы.
– Как это, государь?
– А так! Если бы он не преследовал беспрестанно свою сестру, то и другие не думали бы об этом. Не знай король Испании о публичном оскорблении, нанесенном королеве наваррской в ее собственных носилках капитаном Генриховой гвардии, – думаешь, осмелился бы он сделать мне подобное предложение?
– Я с радостью вижу, государь: все эти попытки останутся бесполезными и ничто не нарушит между вами и королевой доброго согласия.
– Э, мой друг, выгода нашей ссоры очень ясна…
– Признаюсь, государь, я далеко не столь проницателен, как вы думаете.
– Конечно, все желание брата моего Генриха состоит в том, чтобы я развелся с женой.
– Но зачем? Прошу вас, объясните это мне, государь. Черт возьми! Не думал я попасть в школу к такому учителю.
– Ты знаешь, что мне забыли выплатить приданое моей жены, любезный Шико?
– Нет, не знал, государь, только предполагал.
– И что это приданое заключается в трехстах тысячах золотых экю?
– Хорош кусочек!
– И нескольких городах, среди которых – Кагор.
– Славный городок!
– Я же требовал не триста тысяч экю, – как я ни беден, но не считаю себя беднее французского короля, – а Кагор.
– А, вы требовали Кагор, государь? На вашем месте я сделал бы то же самое.
– И вот потому, – продолжал Беарнец со своей тонкой улыбкой, – вот потому-то… Понимаешь теперь?
– Нет, черт меня побери!
– Вот потому-то и хотят поссорить меня с женой, чтобы я развелся с ней. Понимаешь, нет жены – нет и приданого, следовательно, нет трехсот тысяч золотых экю, нет городов и, главное, нет Кагора. Новый способ нарушить свое слово, а брат мой Валуа – большой искусник на подобные штуки.
– Так вам, государь, очень хочется иметь эту крепость?
– Без всякого сомнения, потому что, в конце концов, что такое мое Беарнское королевство? Бедное княжество, обрезанное жадностью моего шурина и королевы-матери до такой степени, что титул короля, связанный с ним, – смешной титул.
– Да, тогда как, присоединив к этому княжеству Кагор…
– Кагор был бы моей защитой, порукой безопасности исповедующих мою религию.
– Ну, государь, придется по Кагору носить траур, потому что, поссоритесь вы или нет с королевой Маргаритой, король Франции не отдаст вам его никогда, если вы сами его не возьмете…
– О, – воскликнул Генрих, – я бы взял его, если бы он не был так укреплен, а я не боялся бы так войны!
– Кагор неприступен, государь, – повторил Шико.
Генрих водрузил на своем лице маску непроницаемой наивности.
– О, неприступен, неприступен! Если б еще у меня была армия… которой, впрочем, нет.
– Выслушайте, государь! – попросил Шико. – Мы здесь не для того, чтобы говорить друг другу нежности. Между гасконцами, вы знаете, принята откровенность. Чтобы взять Кагор, комендант которого де Везен, надо быть Ганнибалом или Цезарем, а ваше величество…
– Ну, что мое величество?.. – прервал Генрих со своей насмешливой улыбкой.
– Ваше величество, вы сами сказали, что вы не любите воевать.
Генрих вздрогнул, искра пламени сверкнула в его задумчивых глазах. Но, подавив тотчас этот невольный порыв и поглаживая загорелой рукой черную жесткую бороду, он согласился:
– Действительно, я никогда не вынимал шпаги. Никогда и не выну – я соломенный король и человек мирный. Однако, Шико, я люблю упражняться и разговаривать о воинских делах – это уже в крови: святой Людовик[6], мой предок, имел это счастье. Он, воспитанный в благочестии и кротости, делался при случае отличным метателем копья, превосходно дрался на шпагах. Поговорим, если хочешь, Шико, о господине де Везене, об этом Ганнибале, Цезаре.
– Простите меня, государь, если я не только оскорбил вас, но и встревожил. Я сказал о де Везене, чтобы потушить последнюю искру пламени, которую юность и незнание дел могли зажечь в вашем сердце. Кагор защищен и охраняем так потому, что он – ключ от всего юга.
– Увы, – Генрих вздохнул еще горше, – это мне слишком хорошо известно!
– Это, – продолжал Шико, – богатая земля, обеспечивающая безопасность населения. Иметь Кагор – значит иметь житницы, всякие запасы, деньги, дома и связи. Владеть Кагором – значит иметь все это на своей стороне. Не владеть Кагором – значит иметь все это против себя.
– О! Помилуй бог! – пробормотал король Наваррский. – Поэтому мне так хочется владеть Кагором, поэтому я и просил покойную матушку сделать его условием sine gua non[7] – вот я и заговорил, кажется, по-латыни. Кагор – приданое моей жены. Мне его обещали и должны отдать.
– Государь, быть должным – и платить…
– Ты прав: два дела разных, мой друг. Так что, по твоему мнению, мне его не отдадут?
– Я опасаюсь этого.
– Черт возьми!
– И если говорить откровенно…
– Ну, Шико!
– Они будут правы, государь.
– «Будут правы»! Почему же?
– Потому, что вы не сумели заставить их заплатить приданое прежде.
– Несчастный! – Генрих улыбнулся с горечью. – Ты забыл о набате колокольни Сен-Жермен л’Оксерруа! Мне кажется, что жених, которого хотят зарезать в ночь его свадьбы, больше будет думать о своей жизни, чем о приданом жены.
– Так, – произнес Шико. – Но после?
– После?
– Да, после мы имели мир, кажется. Ну и надо было пользоваться этим миром. Надо было вместо любовных интриг вести политические. Не так занимательно, я знаю, но более полезно. Я говорю это, государь, право, столько же для вас, сколько для моего короля. Если бы Генрих Французский имел в Генрихе Наваррском верного союзника, то, предположив, что католики и протестанты соединились одним политическим интересом, оставив борьбу за интересы религиозные на будущее время, – католики и протестанты, то есть два Генриха, заставили бы трепетать весь род человеческий.
– Ох, – проговорил Генрих смиренно, – не желаю я заставлять трепетать никого, лишь бы не трепетать самому… Но довольно, Шико, перестанем говорить о предметах, которые тревожат мой дух. Я не владею Кагором. Ну, обойдусь и без него.
– Это ужасно.
– Как же быть? Ты ведь сам говоришь, что Генрих никогда не отдаст мне этого города.
– Я думаю так, государь; я уверен по трем причинам.
– Назови мне их, Шико.
– Охотно. Первая – Кагор город очень доходный. Вот почему король Франции скорее оставит его при себе, чем отдаст другому.
– Это не совсем честно. Вторая причина, сын мой?
– Вторая – Екатерина…
– Так добрая матушка все еще вмешивается в политику? – прервал Генрих.
– Постоянно. Екатерина захочет видеть свою дочь скорее в Париже, чем в Нераке. Лучше при себе, чем возле вас.
– Ты думаешь? Однако матушка Екатерина любит свою дочь страшной любовью.
– Да. Но королева Маргарита служит заложницей, государь!
– У, до каких тонкостей ты доходишь, Шико! А я, черт меня побери, и не подозревал этого. Но, однако, ты можешь быть прав: да-да, дочь короля Франции при случае может быть заложницей. Ну?
– Государь, с уменьшением доходов уменьшается удовольствие пребывания в провинции. Нерак – город прекрасный, с великолепным парком и аллеями, каких, может быть, нет нигде. Но королева Маргарита с уменьшением доходов соскучится в Нераке и пожалеет о Лувре.
– Мне нравится больше первая твоя причина, – сказал Генрих, покачивая головой.
– Теперь третья причина. Между герцогом Анжуйским, который ищет какого-нибудь трона и возмущает Фландрию; между Гизами, которые хотят стяжать себе корону и возмущают Францию; между его величеством королем Испании, который хочет поработить всю вселенную и возмущает всех, – вы, принц наваррский, поддерживаете некоторое равновесие.
– Будто! Я не имею никакого веса!
– Вот именно. Посмотрите на Швейцарскую республику. Сделайтесь вы сильнее, то есть тяжелее, – и вы опустите одну из весовых чаш. Вы не будете уже только балансом – вы будете тяжестью.
– О, эта причина мне чрезвычайно нравится, и она превосходно выведена. Ты истинный ученый, любезный Шико.
– По чести, государь, я то, чем могу быть.
Шико остался доволен комплиментом короля и попался в сети королевского добродушия, к которому еще не успел привыкнуть.
– Так вот изображение моего положения? – подытожил Генрих.
– Полное, государь.
– А я и не догадывался об этом, Шико, а я все надеялся, понимаешь?
– Ну, государь, если позволите дать вам совет – так перестаньте надеяться.
– Стало быть, Шико, этот долг короля Франции мне надо отметить буквой З, как я отмечаю тех моих арендаторов, которые не в состоянии заплатить деньги за свои фермы?
– Это значит – «заплачено»?
– Да.
– Поставьте два З, государь, и вздохните.
Генрих вздохнул.
– Так и сделаю, Шико. Впрочем, мой друг, ты сам видишь, что можно жить в Беарне и что я решительно не нуждаюсь в Кагоре.
– Я вижу это, и, поскольку я считал вас принцем рассудительным, королем-философом… Но что это за шум?
– Шум? Где?
– Да во дворе, кажется.
– Посмотри из окна, мой друг, посмотри!
Шико подошел к окну.
– Государь, там стоят человек двенадцать, очень дурно одетых.
– А, это мои нищие! – И король встал.
– У вашего величества есть свои нищие?
– Без сомнения. Разве Бог не велел нам быть милостивыми? Не будучи католиком, Шико, я все-таки христианин.
– Браво, государь!
– Сойдем вниз, Шико, – будем вместе раздавать милостыню. Потом отправимся ужинать.
– Государь, я следую за вами.
– Возьми прежде вон тот кошелек, что лежит на столике, подле моей шпаги, видишь?
– Взял, государь…
Они сошли вниз; на дворе была уже ночь. Король казался озабоченным и задумчивым. Шико видел это, и ему стало грустно. «За каким чертом вздумал я говорить с этим славным принцем о политике? – думал Шико. – Какой я глупец!» Генрих приблизился к группе нищих. То была дюжина людей различного вида, с самыми пестрыми лицами и одеждами. Простой наблюдатель счел бы их по голосам, жестам и языку цыганами, иностранцами, а наблюдатель проницательный признал бы в них переодетых дворян.
Король взял кошелек из рук Шико и сделал знак. Все нищие, казалось, безошибочно поняли этот знак. Они поочередно подходили к королю для приветствия со смиренным видом, сквозь который проглядывали смелость и смышленость, замечаемые одним только королем, будто чтобы сказать ему: «Под грубой оболочкой сердце пылает». Генрих кивнул головой, потом, вложив большой и указательный пальцы в кошелек, который держал Шико, взял монету.
– Государь, – решился заметить Шико, – вы знаете, что это золото?
– Да, мой друг, знаю.
– Черт побери! Вы богаты.
– Разве ты не видишь, мой друг, – Генрих улыбался, – что каждая из этих монет предназначается для двоих нищих? Я беден и вынужден разрезать каждый пистоль пополам.
– Пра-авда, – протянул Шико с возрастающим удивлением, – монеты половинные и со странными чертами.
– О, я похож на брата моего Генриха Третьего, который забавляется вырезанием картинок. Я тоже имею свои причуды – забавляюсь в свободные минуты обрезанием моих пистолей. Бедный и честный Беарнец промышляет, как жид.
– Это все равно, государь, – Шико покачал головой – он видел здесь какую-то скрытую тайну, – все равно. Однако это странный способ раздавать милостыню.
– Ты раздавал бы иначе?
– Да, и вместо того чтобы трудиться, разрезая каждую монету, я дал бы ее всю на двоих.
– Тогда нищие подерутся, любезный, и вместо блага я сделаю зло.
Генрих взял золотую полумонету из кошелька и, встав перед первым нищим с той покойной, кроткой миной, которая составляла его обыкновенное выражение, посмотрел на этого человека, не говоря ни слова, но вопрошая взором.
– Ажан, – проговорил нищий с поклоном.
– Сколько? – спросил король.
– Пятьсот.
– Кагор. – И король отдал ему монету и достал другую.
Нищий поклонился еще ниже и удалился. За ним последовал другой, с таким же смиренным видом.
– Ош, – произнес он с поклоном.
– Сколько?
– Триста пятьдесят.
– Кагор. – Генрих отдал ему вторую монету и взял из кошелька третью.
Второй исчез, как и первый. Подошел третий, поклонился, сказал:
– Нарбонна.
– Сколько?
– Восемьсот.
– Кагор. – И король отдал третью монету и взял из кошелька еще.
– Монтобан, – молвил четвертый.
– Сколько?
– Шестьсот.
– Кагор.
Все приближались с поклоном, называли город, получали странную милостыню и называли цифры. Счет дошел до восьми тысяч. Каждому Генрих отвечал: «Кагор», ни разу не изменив выражения голоса. По окончании раздачи в кошельке не было больше полумонет, а во дворе – нищих.
– Ну вот, – сказал Генрих.
– Все, государь?
– Да, я кончил.
Шико тронул короля за рукав:
– Государь?
– Ну?..
– Можно мне полюбопытствовать?
– Отчего же нет? Любопытство – самое естественное дело на свете.
– Что говорили вам нищие и какую чепуху вы им отвечали?
Генрих улыбнулся.
– Право, здесь все так таинственно.
– Ты находишь?
– Да, я никогда не видывал, чтобы раздавали милостыню таким образом.
– В Нераке такое обыкновение, любезный Шико. Ты знаешь пословицу: «Что город, то норов, что деревня – то обычай».
– Только в вашем городе норов очень странен.
– Ничуть, черт возьми! Нет ничего проще. Все эти люди, которых ты видел, ходят по моим владениям, собирают милостыню, но каждый в своем городе.
– Потом, государь?
– Ну, чтобы мне не давать несколько раз одному и тому же, каждый говорит название своего города. Таким образом, понимаешь, любезный Шико, я поровну могу делить мои благодеяния и быть полезным всем несчастным всех городов моего государства.
– В отношении названий городов, которые они говорили, это понятно. Но зачем вы отвечали всем «Кагор»?
– Ах, – возразил Генрих, превосходно разыгрывая изумление, – так я им отвечал «Кагор»?
– Ну да!
– Ты думаешь?
– Уверен.
– Это, видишь ли… С тех пор как мы с тобой поговорили о Кагоре, это название так и вертится у меня на языке. Знаешь, когда чего-нибудь пламенно желают и не могут получить, так это самое видят во сне и говорят о нем во сне.
– Гм! – произнес Шико с недоверием, посмотрев, куда скрылись нищие. – Это далеко не так ясно, как я хотел бы, государь. Кроме того…
– Как! Еще что-нибудь?
– Кроме того, я не понимаю значения чисел, которые произносили ваши нищие и которые составляют в итоге около восьми тысяч.
– А что касается этого, Шико, так я и сам не понял. Может быть, впрочем, нищие, которые, как ты знаешь, разделены на округа, доносили мне о числе своих несчастных братьев.
– Государь! Государь!
– Пойдем ужинать, мой друг. По моему мнению, ничто так не изощряет ума человеческого, как пища и питье. Мы подумаем за столом, и ты увидишь, что если мои пистоли и обрезаны, то бутылки полны. – Король позвал пажа и распорядился об ужине.
Потом, фамильярно взяв Шико под руку, пошел с ним в кабинет, где был сервирован стол. Проходя мимо покоев королевы, он взглянул на окна и увидел, что они не освещены.
– Паж, дома ее величество королева?
– Ее величество королева, – отвечал паж, – отправилась навестить свою фрейлину, девицу Монморанси, которая, говорят, очень больна.
– Ах, бедная Фоссез! Право, у королевы предоброе сердце. Пойдем ужинать, Шико!
