Александр Дюма
Сорок пять. Часть первая

– Однако в конце концов ты все же нашел свою прекрасную дикарку?

– Да, мне помог случай, или, вернее, Провидение сжалилось надо мной. Это в самом деле удивительно… Недели две назад проходил я в полночь по улице Бюсси. Вы, конечно, знаете, как строго соблюдается горожанами правило тушить огни в указанный час. И что же? Представьте себе – вижу в окнах одного дома не свет, а яркое пламя пожара. Разумеется, стучу изо всей силы в дверь – у окна второго этажа показывается какой-то человек.

«У вас пожар!» – кричу ему. «Знаю, – отвечает, – но, ради бога, молчите! Я как раз стараюсь потушить!» – «Позвать ночную стражу?» – «Нет, нет, умоляю вас, не зовите никого!» – «Но ведь надо же вам помочь?» – «Если вы свободны – войдите: вы мне этим окажете услугу, за которую я буду вам благодарен всю жизнь!» – «А как же я войду?» – «Вот вам ключ!» И бросил его из окна.

Взбегаю наверх и попадаю в комнату, где горит пол… Лаборатория химика! Производя какой-то опыт, хозяин пролил на пол легковоспламеняющуюся жидкость, и возник пожар.

Когда я пришел, он уже справился с огнем, и я мог рассмотреть, с кем имею дело. Это был человек лет тридцати; огромный шрам обезобразил его правую щеку, другой шрам пересекал лоб и череп, густая борода скрывала остальную часть лица.

«Благодарю вас, милостивый государь, – встретил он меня, – но, как видите, опасность миновала. И потому, если вы, как указывает ваша внешность, благородный и порядочный человек, то, будьте добры, уходите! Госпожа моя может войти сюда и будет разгневана присутствием постороннего в ее доме». Звук его голоса поразил меня – ужас приковал к месту. Я уже готов был крикнуть ему: «Вы жили на улице Ледигьер, вы были с той таинственной дамой!» Вы ведь помните, что его лицо было скрыто под капюшоном и я слышал только его голос.

Итак, я собирался сказать ему это, осыпать градом вопросов, умолять, как вдруг открылась дверь и вошла женщина. «Что случилось, Реми? – Она величественно остановилась у порога. – Что тут за шум?» О брат мой! То была она – еще более прекрасная при умирающем пламени пожара, чем тогда, озаренная лунным светом. Та самая женщина, воспоминание о которой не покидало меня ни днем ни ночью!

Вырвавшийся у меня крик заставил слугу внимательно вглядеться в меня. «Благодарю вас, – повторил он еще раз, – но вы теперь сами видите, что огонь потушен… Уходите же! Умоляю вас, уходите!» – «Друг мой, – заметил я, – вы очень жестоко выпроваживаете меня». – «Сударыня, – обратился он к своей госпоже, – это он». – «Кто он?» – спросила она. «Тот молодой человек, которого мы встретили в церковном саду, откуда он проводил нас до самого дома». Она остановила на мне свой взгляд, и он заставил меня понять, что она меня видит в первый раз. «Милостивый государь, – промолвила она, – прошу вас, удалитесь». Я колебался, хотел было заговорить, просить… Но ни одно слово не сорвалось с моих губ, я неподвижно и безмолвно любовался ею.

«Неужели, – продолжал слуга, скорее грустным, чем строгим голосом, – вы заставите эту даму вторично бежать?» – «Сохрани Бог, – ответил я с почтительным поклоном. – Верьте, что я ни за что на свете не желал бы вас оскорбить».

Она ничего не отвечала и молча, равнодушно и холодно повернулась и, будто даже не поняв моих слов, стала спускаться неслышными шагами, как призрак, по лестнице, пока не скрылась во мраке.

– И все этим кончилось? – спросил Жуайез.

– Да. Слуга проводил меня на улицу, не переставая твердить: «Забудьте! Умоляю вас именем Бога – забудьте!» Я убежал, совершенно ошеломленный, в каком-то тумане, спрашивая себя, не схожу ли я с ума. С того дня я каждый вечер на той улице, и вот почему из ратуши я бессознательно направил шаги туда. Итак, каждый вечер я становлюсь у дома напротив, под маленьким балконом, прячась в тени. Один раз из десяти мне удается видеть свет в ее комнате… В этом теперь вся моя жизнь, все мое счастье!

– Это счастье?! – воскликнул Жуайез.

– Я лишусь и его, если буду домогаться другого…

– Но ведь ты сам себя губишь этой самоотверженной покорностью!

– Что делать! Зато я чувствую себя счастливым.

– Не верю, это невозможно!

– Почему? Счастье – вещь относительная… Я знаю, что она здесь, что она здесь живет, дышит одним со мной воздухом. Я вижу ее, или, вернее, мне представляется, что ее вижу сквозь эти стены. Если бы она покинула этот дом и мне пришлось бы снова пережить такие же две недели, как тогда, когда я потерял ее из виду, – я или сошел бы с ума, или постригся в монахи.

– Ну нет, черт возьми! Довольно с нас одного монаха и одного сумасшедшего в семье.

– Пожалуйста, Анн, без упреков и насмешек – то и другое равно бесполезно.

– Я и не думаю ни насмехаться, ни упрекать. Позволь мне только сказать тебе, что ты взялся за дело, как неопытный новичок, как школьник.

– Да не строил я никаких расчетов и комбинаций и вовсе не «брался за дело», а отдался чему-то, что выше моих сил. Когда человека уносит течением – не лучше ли покориться ему, чем бороться с ним?

– А если оно несет тебя в пропасть?

– Надо упасть в нее и погибнуть.

– Таково твое мнение?

– Да.

– Я держусь совсем другого мнения, и будь я на твоем месте…

– Что сделали бы вы?

– Во-первых, я знал бы ее имя, возраст… На твоем месте…

– Перестаньте, Анн, прошу вас! Вы ее не знаете.

– Нет, но я знаю тебя. Как, Генрих?! Ты располагал пятьюдесятью тысячами экю из тех ста тысяч, которые мне подарил на свои именины король…

– Они и теперь все целы, лежат в моей шкатулке.

– Тем хуже: не лежи они в шкатулке, эта женщина давным-давно была бы в твоих объятиях.

– О, Анн!

– Да нечего возмущаться! Обыкновенного слугу можно купить за десять экю, хорошего – за сто, отличного – за тысячу, а несравненного – за три. Предположим, что мы имеем дело с идеальнейшим слугой; представим себе олицетворение преданности – и, клянусь Папой, за двадцать тысяч он будет твой! Следовательно, у тебя осталось бы еще сто тридцать тысяч ливров, чтобы оплатить любовь идеальнейшей из женщин, отданной тебе в руки идеальнейшим из слуг. Генрих, друг мой, ты слишком прост.

– Анн, – отвечал со вздохом Генрих, – есть люди, которых нельзя купить, и есть сердца, купить которые не в состоянии сам король.

– Это верно, но зато нет и таких, которые не отдавались бы сами.

– Это другое дело.

– А что же ты сделал для того, чтобы тебе отдалось сердце этой холодной красавицы?

– По моим убеждениям – все, что мог.

– Перестань, пожалуйста, ты с ума сошел! Ты встречаешь женщину, которая грустна, тоскует, живет отшельницей, – и сам становишься в еще большей степени грустным, тоскующим отшельником, то есть, иначе сказать, еще более скучным, чем она сама. Что может быть зауряднее? Она одинока, говоришь ты? Подари ее своим обществом… Она грустит? Развесели ее. Она скорбит о какой-то утрате – утешь ее и стань заместителем оплакиваемого.

– Это невозможно.

– А разве ты пробовал?

– К чему?

– Да хотя бы… чтобы попробовать. Ты влюблен, говоришь ты?

– Я не нахожу слов для выражения силы моей любви.

– Прекрасно! Через две недели она будет твоей. В котором часу ты ее обыкновенно видишь?

– Я уже вам говорил, что вовсе ее не вижу.

– Как! Даже у окна?

– Никогда, даже промелькнувшей ее тени.

– Этому необходимо положить конец. Есть у нее любовник?

– Я ни разу не видел, чтобы хоть один мужчина входил в ее дом, за исключением того Реми, о котором говорил.

– А каков этот дом снаружи?

– Двухэтажный, с маленькой входной дверью, с одной ступенькой и с балконом на втором этаже.

– А можно проникнуть на этот балкон?

– Дом стоит особняком.

– А что находится напротив него?

– Дом, очень сходный с ним, но, кажется, пониже.

– Кто в нем живет?

– Какой-то горожанин среднего класса, – по-видимому, очень веселого нрава: мне иногда приходилось слышать, что он смеется наедине сам с собой.

– Купи у него дом.

– А кто тебе сказал, что дом продается?

– Предложи хозяину двойную стоимость.

– А если она меня увидит?

– Так что же из этого?

– Она опять исчезнет… А прячась от ее взоров, я сохраняю надежду, что когда-нибудь увижу ее вновь.

– Даю тебе слово, что ты увидишь ее сегодня же вечером. Становись в восемь часов на свое обычное место, под балкон. Кстати, скажи мне точный адрес.

– Между воротами Бюсси и дворцом Сен-Дени, на углу улицы Святого Августина, в двадцати шагах от большой гостиницы под вывеской «Шпага гордого рыцаря».

– Отлично. Итак, до вечера, в восемь часов.

– Но что вы собираетесь делать?

– Увидишь и услышишь… А пока ступай домой, нарядись в лучшее платье, надень на себя самые богатые твои драгоценности, надушись самыми дорогими духами: сегодня вечером ты вступишь в крепость.

– Услышь вас Бог, Анн!

– Когда нам не внемлет Бог, к нашим мольбам не останется глух дьявол! Прощай! Меня давно ждет моя любовница или, вернее, любовница господина де Майена. Эта хоть, по крайней мере, не ломается.

– Брат!

– Прости, верный рыцарь своей дамы… Я, право, и не думал сравнивать их, хотя, судя по всему, что я от тебя слышал, предпочитаю свою даму, или, вернее, нашу с Майеном. Но она меня ждет, и я не хочу ее заставлять ждать. Прощай, до вечера.

– До вечера, Анн.

Братья пожали друг другу руки и расстались. Первый, пройдя шагов двести, смело и громко стукнул молотком в дверь роскошного, готической постройки дома близ собора Парижской Богоматери. Второй молча углубился в одну из боковых извилистых улиц.

VII
«Шпага гордого рыцаря» взяла верх над «Розовым кустом любви»

Пока происходил вышеупомянутый разговор, наступила ночь, окутавшая своим туманным покровом еще за два часа перед тем оживленную и шумную столицу. К тому же, после того как Сальсед покончил счеты с жизнью, зрители стали подумывать о возвращении домой, и в этот час по улицам кое-где двигались кучки народу, сменившие поток любопытных, без перерыва стремившийся утром со всех окраин города к одному и тому же пункту. Даже в самых отдаленных от Гревской площади кварталах еще ощущались слабые признаки волнения, легко объяснимого продолжительным нервным возбуждением, царившим в центре города.

Так, например, около ворот Бюсси, куда мы теперь перенесемся, чтобы следовать за некоторыми из действующих лиц, представленных читателю в начале этого рассказа, и познакомиться с новыми, – даже на этой окраине, повторяем, из одного выкрашенного в розовую краску дома, гостиницы под вывеской «Шпага гордого рыцаря», доносился громкий гул, напоминавший гудение пчелиного роя при солнечном закате.

Эта гостиница, занимавшая огромное здание, открылась совсем недавно. В то время в Париже не было ни одной гостиницы без какого-нибудь звучного, воинственного названия. «Шпага гордого рыцаря» – чем не приманка, предназначенная примирить все вкусы и привлечь симпатии всех.

На фронтоне дома было изображено сражение архангела (или какого-то святого) с драконом, извергавшим, подобно коням Ипполита^[20], пламя из ноздрей. Художник, воодушевленный геройским и вместе благочестивым чувством, вместо шпаги вложил в руку гордого, с головы до ног вооруженного рыцаря огромный крест, которым тот лучше, чем самым острым клинком, разрубал надвое злополучного дракона, усеяв землю окровавленными частями его тела. Далее, на заднем плане вывески, или, вернее, картины – ибо это замечательное произведение вполне заслуживало такого названия, множество зрителей воздевали вверх руки, между тем как в небесах ангелы венчали лаврами и пальмовыми ветвями голову гордого рыцаря в шлеме. Наконец, на первом плане художник, желая, вероятно, доказать свое искусство в другом жанре, изобразил несколько тыкв, виноградные гроздья, жуков, ящериц, улитку, сидящую на розе, и двух кроликов, белого и серого, которые, несмотря на различие в цвете шкурки, что могло бы указывать и на различие во вкусах и взглядах, оба почесывали носы, вероятно, в знак радости по случаю достопамятной победы, одержанной гордым рыцарем над символическим драконом, олицетворявшим самого сатану.

Обладателю этой вывески оставалось быть довольным добросовестностью живописца. Художник ведь не оставил свободным ни пяди свободного пространства, даже для клеща, например, не нашлось бы места.

А теперь, как ни тяжело, надо сознаться, по долгу совести правдивого историка, что в кабачке никогда не было так тесно, как на этой великолепной вывеске, по причинам, которые мы скоро объясним. В гостинице «Шпага гордого рыцаря» не только иногда, но почти всегда была пустота. А между тем дом был выстроен на славу и, употребляя современное выражение, с редким комфортом. Покоясь на широком фундаменте, он горделиво вздымал к небу четыре башенки, вмещавшие каждая восьмиугольную комнату. Все это, правда, было из дерева, но зато дом отличался кокетливым, несколько таинственным видом, как и подобало строению, имеющему претензию нравиться мужчинам и, главное, женщинам. Но в том-то и корень бед: нельзя угодить сразу всем.

Однако хозяйка «Шпаги гордого рыцаря», госпожа Фурнишон, думала по-другому и, руководствуясь своими личными убеждениями, уговорила мужа оставить бани, которые он держал, кое-как перебиваясь, на углу улицы Сент-Оноре, и заняться вертелами и разливкой вина для влюбленных парочек, живущих по соседству с воротами Бюсси и в более отдаленных кварталах. К несчастью госпожи Фурнишон, строившей эти планы, гостиница была слишком близко от Пре-о-Клер^[21], и потому ее посещало столько буйных, готовых всегда вступить в драку гостей, что другие, менее воинственные, бежали от злополучного пристанища, как от чумы, опасаясь вечного шума и бряцания оружием. Влюбленные вообще народ смирный, не любят никаких беспокойств; вот и пришлось поневоле помещать в кокетливых башенках разных воинственных господ. В результате все нарисованные тем же художником амуры на стенах получили различные украшения вроде усов и других более или менее приличных добавлений, сделанных углем.

Все это давало повод госпоже Фурнишон утверждать, и не без основания, что вывеска принесла заведению несчастье. Если бы положились на ее опытность и вместо «гордого рыцаря» с этим отталкивающим гостей драконом нарисовали что-нибудь почувствительнее (например, розовый куст с пылающими сердцами вместо цветов), то многие нежные сердца, без сомнения, избрали бы ее гостиницу своим пристанищем.

Господин Фурнишон же, не желая сознаться, что раскаивается в своей идее и в том влиянии, которое она оказала на вывеску, не обращал внимания на мнение супруги, а только отвечал, пожимая плечами, что ему, бывшему военному, естественно искать посетителей для своей гостиницы среди этого сословия. И прибавлял, что всякий солдат, у которого только и дум в голове что о вине, выпьет столько, сколько по крайней мере шестеро влюбленных. Пусть он заплатит хоть за половину съеденного и выпитого – все же хозяин будет в выгоде: самые щедрые влюбленные никогда не заплатят столько, сколько трое военных. И заключал, наконец, что вино нравственнее, чем любовь. Такой вот раскол произошел между супругами Фурнишон, которые и на новом месте перебивались, как и раньше на улице Сент-Оноре, когда одно непредвиденное обстоятельство изменило положение дел и дало восторжествовать убеждениям госпожи Фурнишон, к вящей славе великолепной вывески, где все царства природы имели своего представителя.

За месяц до казни Сальседа, по окончании военных учений на Пре-о-Клер, супруги Фурнишон сидели, по своему обыкновению, каждый у окна одной из угловых башенок, оба без дела и погруженные в печальные раздумья вследствие того, что все столы и все комнаты в гостинице «Шпага гордого рыцаря» пустовали. В тот день «Розовый куст любви» не дал ни одной розы и «Шпага гордого рыцаря» не насчитывала ни одной жертвы.

Итак, супруги печально смотрели на луг и на покидавших его солдат: те грузились под наблюдением производившего учение капитана на паром, чтобы возвратиться в Лувр. Наблюдая за этой картиной и горько сетуя на военную дисциплину, заставлявшую солдат возвращаться прямо с учения в казармы, – хотя они, без сомнения, испытывали сильную жажду, – супруги увидали, что капитан пустил лошадь рысью и направился в сопровождении ординарца к воротам Бюсси. Минут через десять этот офицер, с плюмажем на каске, в великолепном плаще из фландрского сукна, из-под которого виднелась шпага в зеленых ножнах, поравнялся с гостиницей, горделиво гарцуя на белом коне. Ехал он, однако, не в гостиницу и миновал бы ее, даже не полюбовавшись на вывеску и сохраняя озабоченный и занятой вид. Но в эту минуту Фурнишон, у которого сжималось сердце при мысли, что ему ничего не удастся заработать сегодня, высунулся из башенки со словами:

– Посмотри-ка, жена, какой красивый конь!

На что госпожа Фурнишон, как расторопная и ловкая особа, тотчас же подала мужу реплику:

– А всадник-то какой изящный!

Капитан, по-видимому, не был равнодушен к похвалам, откуда бы они ни исходили, – он поднял голову, точно разом очнувшись от сна, увидел хозяев и гостиницу, остановил лошадь и подозвал ординарца. Затем, не сходя с коня, принялся внимательно изучать дом и всю местность. Тем временем Фурнишон, прыгая через четыре ступеньки, спустился по лестнице вниз и уже стоял на крыльце, держа в руках колпак. Капитан после нескольких секунд раздумья сошел с лошади.

– Здесь у вас нет никого? – спросил он.

– В настоящее время никого, – признался сконфуженным тоном хозяин и хотел было прибавить, что это не в обычае его гостиницы.

Но госпожа Фурнишон, как большинство женщин, была гораздо проницательнее мужа и потому поспешила крикнуть из своего окна:

– Если господин офицер ищет уединения, он найдет у нас все удобства.

Капитан поднял голову и, увидев приятное лицо после такого приятного сообщения, подтвердил:

– В данное время я именно этого и ищу.

Тогда госпожа Фурнишон бросилась со всех ног навстречу гостю. «На этот раз, – говорила она себе, – нам доставит первый заработок “Розовый куст любви”, а не “Шпага гордого рыцаря”».

Капитан, привлекший в эту минуту все внимание супругов, имеет право и на внимание читателя. В свои тридцать пять лет он казался гораздо моложе, так как привык следить за собой и заботиться о своей внешности. Высокий, хорошо сложенный, с лицом выразительным и умным, он отличался величественной осанкой. При более внимательном взгляде можно было бы, пожалуй, заметить некоторую неестественность этой осанки.

Он бросил солдату поводья великолепного коня, нетерпеливо бившего копытом о землю, и приказал ему позаботиться о лошадях. Войдя в большую залу гостиницы, он остановился и бросил вокруг довольный взгляд.

– Такой большой зал, – воскликнул он, – и ни души! Вот это хорошо!

Фурнишон смотрел на него с недоумением, а жена его многозначительно улыбалась гостю.

– Но, вероятно, есть же какая-нибудь причина, – продолжал капитан, – что у вас никого не бывает? Может, вы сами, ваше поведение виноваты или гостиница ваша плоха?

– О нет! – запротестовала госпожа Фурнишон. – Благодарение Богу, ничего подобного нет. А просто это новый квартал, и к тому же мы пускаем к себе народ с разбором.

– В самом деле? Это мудро, – одобрил капитан.

Господин Фурнишон, энергично кивая головой, подтвердил слова жены.

– Например, ради такого посетителя, как ваша милость, – продолжала она, подмигнув так выразительно, как мог только автор проекта «Розового куста любви», – не жаль отказать и двенадцати постояльцам.

– Вы очень любезны, благодарю вас.

– Не угодно ли вам попробовать нашего вина? – Фурнишон постарался по возможности смягчить свой грубый голос.

– Не желаете ли осмотреть помещения? – сладко пропела хозяйка.

– Угодно, желаю, если можно, – согласился капитан.

Фурнишон спустился в погреб, а жена его, приподняв кокетливо юбки, повела гостя по лестнице наверх, постукивая изящными туфельками, достойными украшать ножку парижанки.

– Сколько вы можете разместить здесь человек? – спросил капитан, когда они поднялись на второй этаж.

– Тридцать, в том числе десять господ.

– Этого недостаточно, очаровательная хозяйка, – разочаровал ее капитан.

– Почему же, сударь?

– Был у меня один проект… впрочем, не стоит и говорить.

– Ах, сударь, вам не найти гостиницы лучше «Розового куста любви»!

– Как – «Розового куста любви»?!

– То есть я хочу сказать – «Шпаги гордого рыцаря»… Разве что занять Лувр и принадлежащие к нему здания…

Незнакомец остановил на ней какой-то странный взгляд.

– Вы правы, – заметил он, – насчет Лувра… А пожалуй, – пробормотал он про себя, – оно было бы и удобнее и дешевле… Итак, – уже громко продолжал капитан, – вы говорите, что можете разместить человек тридцать?

– Конечно, можем.

– А если на один день?

– На один день – от сорока до сорока пяти.

– До сорока пяти… Черт возьми! Как раз нужное мне число!

– Неужели? Подумайте, как удачно!

– А это не возбудит шума, огласки, не соберет толпу? Среди ваших соседей нет соглядатаев?

– У нас и по воскресеньям иногда собирается до восьмидесяти солдат… А что касается соседей, то их у нас только двое: один почтенный господин, он ни в чьи дела не вмешивается, и затем дама: живет так уединенно, что за три недели, как сюда переехала, я ее еще ни разу не видела. Остальные соседи – простолюдины.

– Все это мне очень подходит… А потому – запомните: ровно через месяц, считая от сегодняшнего дня…

– То есть двадцать шестого октября?

– Именно двадцать шестого октября я снимаю всю вашу гостиницу.

– Всю?..

– Всю. Хочу устроить приятную неожиданность нескольким землякам – военным: они собираются искать счастья в Париже. За это время они получат извещение и остановятся у вас.

– Как же так, если вы хотите им сделать приятную неожиданность? – не удержалась от неосторожного вопроса госпожа Фурнишон.

– Ага! – Капитан не скрыл, что недоволен вопросом. – Если вы любопытны, болтливы…

– Нет, нет, боже упаси! – Перепуганная госпожа Фурнишон уже поняла свою ошибку.

Фурнишон слышал этот разговор, и при слове «военные» сердце его радостно забилось.

– Милостивый государь! – воскликнул он, вбегая наверх. – Вы будете здесь хозяином, владыкой всего дома и не услышите никаких вопросов! Все ваши друзья – желанные гости.

– Я сказал не «друзья», – надменно заметил офицер, – а «земляки».

– Да, да, земляки вашей милости, это я оговорился.

Госпожа Фурнишон отвернулась с досадой: «Розовые кусты любви» разом превратились в частокол из алебард.

– Вы им дадите поужинать и в случае надобности устроите их на ночлег, если я не успею подготовить им другое помещение. Словом, отдадите себя в их полное распоряжение, без всяких расспросов. Вот тридцать ливров задатка.

– Дело кончено, монсеньор. Ваши земляки встретят королевский прием, и если вам самим угодно убедиться, попробовав нашего вина…

– Я ничего не пью, благодарю вас. – Капитан подошел к окну и приказал подвести себе лошадь.

– Монсеньор, – обратился к нему Фурнишон, о чем-то поразмыслив (получив три пистоля, с таким великодушием уплаченные офицером вперед, Фурнишон величал незнакомца монсеньором), – монсеньор! Как же я узнаю этих господ?

– Правда, черт возьми! Я и забыл… Дайте мне огня, сургучу и лист бумаги…

Госпожа Фурнишон принесла требуемое, и капитан сделал на жидком сургуче оттиск своим перстнем.

– Видите вы это изображение? – спросил он хозяина.

– Красивая женщина, клянусь честью!

– Это голова Клеопатры. Каждый из моих земляков должен предъявить вам такой отпечаток, и вы дадите предъявителю приют на столько времени, на сколько я прикажу.

– Мы будем ожидать ваших приказаний.

Капитан сошел с лестницы, вскочил на лошадь и ускакал. В ожидании его вторичного посещения супруги Фурнишон припрятали тридцать ливров. Особенно был доволен хозяин.

– Военные! – твердил он. – Нет, положительно вывеска неплоха, и если нам суждено разбогатеть, то мы достигнем этого не иначе как при помощи шпаги.

И он принялся начищать свои кастрюли к долгожданному двадцать шестому октября.