Александр Цеханович
Русский Рокамболь

«ГУЛЬ-ГУЛЬ»

Расставшись с Павлом, Андрюшка прошел длинный забор и остановился на углу двух пересекающихся улиц, у ворот громадного каменного дома.

Напротив светились окна мелочной лавочки, и в полосе света, бросаемого ими, виднелась мирно беседующая группа, состоящая из двух дворников.

Андрюшка пристально поглядел на эту группу и вдруг быстро юркнул в ворота, около притолоки которых из овчинного тулупа, накрытого шапкой, раздавался сильный храп.

Во дворе он свернул налево и стал подниматься по темной лестнице, освещая путь спичками. На площадке пятого этажа он пригляделся к номеру, написанному прямо на верхней притолоке мелом, и стукнул в дверь раз, потом два раза. Дверь отворилась сперва на цепочку, и в щель высунулась голова старой, сухой, как жердь, женщины.

– Што надо? – спросила она.

– Гуль-гуль! – отвечал Андрюшка.

Цепочка моментально слетела, и дверь широко распахнулась перед ним.

Андрюшка вступил в темную переднюю, от которой кухня отделялась не доходящей до потолка деревянной перегородкой.

Из щели соседней двери виднелась полоска довольно сильного света.

Андрюшка распахнул эту дверь и очутился в комнате, ярко освещенной четырьмя лампами на четырех больших столах, за которыми сидело человек двадцать.

Все они усердно были заняты письменной работой, отчего комната походила на канцелярию или контору.

Андрюшка зорким взглядом окинул все общество и громко произнес:

– Гуль-гуль!

Ему никто не ответил, в комнате царила тишина. Но вот поднялся с места старик, очевидно хозяин этой конторы, и подошел к нему, спрашивая:

– Что вам угодно, товарищ?

– То же, что и всякому, кто сюда приходит.

– То есть паспорт?

– Конечно.

– Можно-с. Вы от кого присланы?

– А вот прочтите.

И Андрюшка подал письмо.

Быстро пробежав его, хозяин улыбнулся, сам подставил посетителю стул и еще увереннее повторил:

– Так-с, это можно. На имя барона Зеемана?

– Да.

– Но вам необходимы справки об этой фамилии, а это будет долго. Я могу вам предложить другую, конечно, она будет стоить немного подороже, потому что и титул больше. Я говорю вам о князе Калязинском. Его паспорта даже делать не нужно. Вы только заплатите нам за указание и молчание. Согласны?

– Согласен! – отвечал Андрюшка.

– Позвольте деньги.

– Сколько?

Старик назвал сумму и, получив задаток, продолжал:

– Теперь слушайте! Дело вот в чем. У князя нет ни души родственников, и с ним кончается его захудалый род. Далее, я знаю, что вы знаете госпожу Терентьеву… Мы все знаем, господин Курицын, это наша профессия…

И он сделал такое значительное лицо и так пристально поглядел в глаза Андрюшке, который был крайне поражен упоминанием имени любимой женщины, что тот опустил глаза и долго стоял в раздумье, глядя на протертую половицу.

В душе Андрюшки вспыхнула страшная борьба.

Получив это имя, он мог бы почить на лаврах и уехать с ней куда-нибудь из Петербурга, но эта идиллическая мысль пришла ему в голову только на минуту, и решение, уже было предпринятое им, показалось ему теперь таким пошлым и недостойным его, что на губах мелькнула презрительная улыбка, относящаяся к самому себе.

А дело, которое он затевает, разве оно не стоит целой жизни?

Разве оно не принесет ему миллионы и одновременно разве оно не заставит дрожать весь город? Разве он не пустит ростки и в провинции?.. Разве наслаждение мести можно променять на сытое довольство мирного гражданина?..

– Нет! – сказал он вслух. – Вы извините меня, но я беру назад свое решение, я отказываюсь от этого имени, несмотря на всю выгоду его получения… Если бы несколько месяцев назад, я, быть может, с радостью согласился бы, а теперь нет, жребий брошен!..

Андрюшка вдруг умолк, заметив, что начинает говорить больше, чем следует, и что все глаза с удивлением уставились на него.

– Будьте любезны, – холодно заключил он, – исполнить мне паспорт на имя барона Зеемана.

– Извольте-с, – ответил хозяин, удивленно пожав плечами. – Справок не нужно?

– Нет!

– Никаких?

– Никаких, потому что такой баронской фамилии нет в России. Я приеду из-за границы.

– Да.

Хозяин сделал опять значительную мину:

– Стало быть, заграничный? Только это будет стоить еще дороже.

– Я заплачу, когда все будет готово…

– Хорошо-с!

– Только – когда?

– Он будет готов через неделю.

– Прощайте!

– До свидания-с!.. Кланяйтесь от меня господину Богданову.

– Хорошо.

Фамилией Богданова было подписано письмо, которое подал Андрюшка.

Господин Богданов

На одной из людных улиц есть маленькая табачная лавочка. Начиная с покосившейся грязной вывески и кончая количеством товара, все говорило о бедности ее хозяина, вероятно, какого-нибудь бедняги, перебивающегося со дня на день медными копейками. Однако, несмотря на убожество своего магазина, содержатель его, некто Богданов, человек средних лет, с лысиной и брюшком, имел вид рантье с более солидной суммой дохода.

Зимою он сидел за прилавком в дорогой енотовой шубе, сквозь распах которой виднелась массивная золотая цепь.

Иногда в целый день торговля его не превышала двугривенного, а он не унывал.

Сытое, не по летам здоровое лицо его всегда имело несколько ироничное выражение.

Даже редким своим покупателям он подавал и завертывал товар как-то лениво и неохотно, словно он делал милость, после чего они уже не приходили в другой раз, но зато иногда поодаль этого магазина останавливались собственные экипажи и богатые господа обоего пола входили в эту запачканную дверь с сильно звенящим колокольчиком и подолгу не выходили оттуда.

Короче говоря, Богданов занимался ростовщичеством и на этом поприще пользовался большой популярностью в столичном свете и в среде «веселого Петербурга».

Этот «толстый паук», как называли его, знал наперечет все сколько-нибудь видные фамилии, и не только знал их поименно, но и все интимные тайны каждой семьи.

Клиенты его, в свою очередь, тоже знали, что от него ничего нельзя укрыть, раз ему выдан вексель, и с первой же минуты, как только попадали в его руки, добровольно давали себя опутать крепкой паутиной.

В общем, это была довольно темная личность.

Само тесное знакомство его с подделывателем паспортов и векселей уже говорило в пользу того, что этому джентльмену давно пора бы прогуляться по широкой Владимирке. Между прочим, Богданов был когда-то одним из агентов Померанцева и узнал тогда же, что убийца его есть не кто иной, как новый агент Андрей Курицын.

Знавал он и Алексея Колечкина, через которого однажды и познакомился с Андрюшкой.

Последний сразу произвел на него благоприятное впечатление, и старый мошенник, как артист, пришел в восхищение от этого продукта и воплощения петербургского омута.

– Помните, будущий граф, – сказал он Курицыну со своей обычной кривой улыбкой, – что я ваш друг искренний, и, если вам что-нибудь понадобится, к вашим услугам мое полное содействие…

И он стал с удовольствием следить за отчаянными выходками юноши, пророча ему все с большей и большей уверенностью блестящую будущность.

Господин Богданов в особенности был восхищен одним проектом Андрюшки, собственно, это было нечто вроде опыта циркуляра ко всем ему подобным с целью сплочения их в общество.

Надо сказать, что по происхождению своему господин Богданов был незаконный сын знатного господина.

Выслушав однажды рассказ матери о тех ужасных минутах, которые она пережила, страдая от позора и сознания, что носимое ею дитя будет обречено на кличку незаконнорожденного, Дмитрий Богданов еще мальчишкой сжал кулаки и поклялся отомстить всем этим жуирам, кидающим женщину на арену какого-то отвратительного вида спорта.

Когда мать умерла, отец его через своего камердинера прислал ему небольшую сумму денег и объявил, что все дальнейшее считает оконченным и чтобы он, Богданов, забыл о его существовании, так как ныне он вступает в законный брак и не хочет быть скомпрометированным.

Первым движением юноши было исколотить посланного и швырнуть ему деньги, но он тотчас же одумался и, не сказав ни слова, расписался в получении этой последней подачки.

«Хорошо, – подумал он, – эти деньги послужат мне на пользу. Ты сам присылаешь мне нож, которым я тебя должен потом зарезать».

И вслух он сухо сказал камердинеру:

– Поблагодарите!

Старый лакей ушел, а он сел у окна и надолго задумался.

Он думал теперь о том, как отомстить посылающему.

Он имел уже сведения, что дела его очень плохи и что он женится ради исправления их, но этот брак можно расстроить.

И он расстроил его.

Как это удалось ему, рассказывать долго, да оно, пожалуй, мало и относится к нашему повествованию, но факт тот, что жуир начал впадать в нищету и обременять долгами свое единственное уцелевшее имущество, большую загородную дачу, где он теперь и жил.

Тем временем сумма, присланная сыну, успела удесятериться, благодаря ловким операциям.

Еще год терпения и самых отчаянных спекуляций – и она могла обратиться в крупную сумму, на которую он мог скупить векселя ненавистного человека и прогнать его из единственного убежища.

Но тот, узнав вовремя о замыслах своего побочного сына, о замыслах, окрыленных непримиримой ненавистью и жаждой мщения, вынул в одно доброе утро револьвер и хладнокровно разрядил его себе в висок.

Месть была окончена, но зато ремесло ростовщика так и осталось специальностью Богданова. Он находил неизъяснимое удовольствие видеть, как щеки бонтонного жуира при появлении его покрывались смертельною бледностью. И он был неумолим со своей загадочной саркастической улыбкой. Теперь читателю, быть может, станет ясно, почему он сошелся с Андрюшкой.

В конце концов они стали даже друзья.

Однажды, уже после всех вышеописанных инцидентов, Андрюшка зашел к нему и сел на стул около кассы.

– Прочтите вот это, господин Богданов, это тот проект нашего нового общества.

Богданов взял в руки бумагу, долго со вниманием пробегал строки и, когда окончил, улыбнулся:

– А это что? Ваш будущий псевдоним?

– Да, – ответил Андрюшка, опустив голову.

В конце проекта была подпись:

Русский Рокамболь.

«Паутинник»

Мрачный кирпичный дом был очень некрасив, потому что облупившиеся карнизы и треснувшие стекла окон придавали ему вид старой запущенной казармы.

На самом же деле это была одна из тех петербургских трущоб, где население представляло собой сборище бродяг обоего пола.

Когда-то оно имело еще более ужасный вид, но в один прекрасный день (тоже довольно давно) дом этот был оцеплен и произведена была тщательная «очистка».

Власти обрели тут много неожиданного.

Лица, в поисках которых тщетно тратилась энергия сыскных агентов, преспокойно обитали тут частью под чужими именами, частью совсем без всяких свидетельств на жительство. После этого мрачный дом обрел на некоторое время другую физиономию.

С внешней стороны он подвергнут был ремонту, а внутри заселен семьями бедных ремесленников.

В нижнем этаже приютились кузница и лудильное заведение, на верхних окнах появились бумажные сапожки, ножницы и модные картинки.

Угрюмый двор, на котором ночью мигали два керосиновых фонаря, тоже стал немного поопрятнее, но все это было ненадолго.

Не прошло и трех лет, как в излюбленную трущобу стали являться ее прежние обитатели, и опять замелькали по черным вонючим лестницам подозрительные субъекты, а в квартирах под всевозможными прикрытиями стали происходить сборища, цели которых были настолько же определенны, насколько и разнообразны.

Во втором этаже большого надворного флигеля была одна квартира, отличавшаяся своими размерами.

В особенности громадная была зала в полтора света, отчего на фасаде виднелись круглые оконца над рядом больших венецианских.

Квартира эта, однако, была заселена нанимателями углов, и в обыкновенное время зала являла довольно оригинальное зрелище.

Нечто подобное представляет собой Михайловский манеж, где по временам бывают выставки и народные гулянья.

По стенам, изукрашенным жалкими остатками багетов и орнаментов, лепились какие-то лари, сколоченные из досок, местами эти последние прерывались подобием стойл, где так же, как и в первых, ютились грязные постели и рядом с ними не поддающийся описанию хлам.

Днем тут было всегда шумно. Обитатели ларей и стойл наполняли своды залы своим говором и стуком.

Посередине залы тянулся ряд четверных коек, таких, на которых среди разгородок лежало по четыре соломенных тюфяка изголовьями внутрь.

Над всем этим хаосом с облупившегося расписного потолка густо спускались длинные нити паутины, напоминая опрокинутую ниву колосьев, при каждом дуновении из входной двери приходящую в бурное движение.

Однажды в это помещение часов около двух ночи, когда тут происходила особенно оживленная деятельность, вошел красивый молодой человек в одежде мастерового.

Однако благородные черты его немного мрачного лица заставляли думать, что этот костюм и даже эти чересчур густые бакенбарды есть не что иное, как гримировка.

Надо сказать сперва, что неделю назад все население «Паутинника» (так называли эту залу) было взволновано слухом, что на днях эту залу целиком снимает какой-то «делец» для устройства тут каких-то важных сборищ по большому делу…

Кто этот «делец» и каково дело, требующее собраний именно в этой зале, никто не знал, но всем известно было только одно, что бывший портерщик Калиныч, а теперь квартирохозяин «Паутинника» вошел уже в соглашение с таинственным дельцом и предлагает от имени последнего довольно крупную сумму для раздела между выселяемыми квартирантами.

Благодаря солидности премии за очищение квартиры обитатели все без исключения выразили согласие переселиться.

Когда незнакомец вошел, сотня глаз устремилась на него с вопросительным любопытством.

Некоторые даже выражали тревогу, потому что всякий незнакомый посетитель тут принимался за агента сыскной полиции.

Но когда вошедший спросил, дома ли Калиныч, и прошел из залы в боковую комнату, которую тот занимал собственной персоной, начались самые оживленные и шумные толки.

Некоторые стали строить догадки, не тот ли это «делец», про которого говорил Калиныч.

Только один субъект лежал неподвижно на серединной койке и, зорко оглядев вошедшего, улыбнулся.

– Кажется, он? – прошептал субъект и стал прислушиваться к тому, что говорилось кругом.

Это был человек высокого роста, с широким лбом и близорукими глазами.

При взгляде на него нельзя было ошибиться, что это захудалый интеллигент, происхождением не то семинарист, не то отставной чиновник среднего класса. Зорко проследив вошедшего до самой двери, ведущей в «фатеру» хозяина, он закинул руки за голову и растянулся с видом полной беспечности, но глаза его приняли задумчивое выражение, и, судя по движению их, можно было догадаться, что обладатель их силится что-то вспомнить.

«Да, положительно это он, – решил субъект, – хотя тогда у него были рыжие баки, а теперь черные, но зато лицо свое он изменил слишком мало, что для умного и дельного человека слишком глупо».

Но чтобы не мистифицировать далее читателя, вкратце передадим следующую историю, в которой оба незнакомца окажутся нашими старыми знакомыми.

Игорный салон господина Флирта одно время посещал некто Степанидин.

Посещал он, впрочем, очень недолго и, проиграв средним числом около пяти тысяч, скрылся и более не появлялся.

С виду это был высокий сутуловатый мужчина… да проще сказать, это и был тот самый субъект, который покоится в настоящее время на одной из коек «Паутинника».

В вошедшем он узнал господина Карицкого, этого счастливого игрока, обращавшего в свое время на себя всеобщее внимание, как беспроигрышного понтера на таинственную двойку пик. Андрюшка, однако же, не знал по фамилии такого скромного и неприметного игрока, каким был Степанидин, несмотря на то что был давно наблюдаем завистливыми взорами несчастливца.

Теперь Степанидин, окончательно проигравшийся и впавший в глубокую нищету, узнал Андрюшку.

Есть положения, в которых неудачники, перейдя все стадии злополучия, теряют последний остаток гордости и уже с животным отупением хватаются за всякий мизерный повод, ища в нем чего-то вроде исхода. Они, приниженно кланяясь, останавливают на улице былых знакомых, они идут рядом с фамильярной навязчивостью и бог знает зачем торопливо напоминают об обстоятельствах мимолетного знакомства…

Степанидин, занимательную историю которого мы имеем в виду рассказать ниже, вознамерился подойти к Андрюшке, когда тот будет проходить обратно. Но он не знал пока, что бы такое сказать ему, с чего начать…

Степанидин гораздо ранее Андрюшки прекратил свои посещения салона Флирта и поэтому не знал, что имя Карицкого давно уже отождествлено с именем убийцы Померанцева и двойника графа Павла.

Безвыходно живя последнее время в «Паутиннике» и вполне ассимилировавшись с его средой и интересами, Степанидин решительно потерял связь с миром своего прошлого.

Однако и во времена посещения игорного салона Степанидин смотрел на Карицкого подозрительно.

Ему всегда казалось, что этот человек носит с собой какую-то тайну не только своего прошлого, но и настоящего. Тогда он сторонился от него и несколько раз даже высказывал свои подозрения Флирту, которого почему-то считал человеком почтенным, но последний только улыбался и отвечал весьма малозначительным коротким мычанием.

В настоящую же минуту, когда жизнь и ее обстоятельства окончательно исковеркали первоначальную природу Степанидина, он, хотя и видел в самом появлении Карицкого подтверждение своих предположений, тем не менее обрадовался этой встрече и решил, что знакомство с этим человеком, кто бы он ни был, может ему принести только пользу.

Знакомство это должно было натолкнуть его на какой-нибудь решительный шаг, совершение которого бок о бок с таким человеком, как Карицкий, должно иметь девяносто шансов на успех.

Старые приятели

Калиныч хранил в тайне то громадное предприятие, которое доверил ему Андрюшка и ради которого «снималась» эта зала целиком.

Уже одно то кредитировало Андрюшку в глазах бывшего портерщика, что, очевидно, убийца Померанцева, этот Рокамболь, как называл его покойный, не стесняется, по-видимому, в деньгах и сорит ими направо и налево.

А тот, кто, несмотря на все минувшие препятствия, остается бодр и энергичен, тот заслуживает полного расположения и кредита со стороны таких людей, каким был Калиныч.

Его подкупило в пользу Андрюшки еще и то обстоятельство, что ловкий парень первым явился к нему, коротко и ясно передал свой грандиозный план и не то что попросил, а потребовал его содействия.

И как сверкали его черные гордые глаза, как повелительно хорош был он в эту минуту!..

Не повиноваться такому человеку невозможно.

Есть натуры, которым покоряется все.

Обаяние их заключается именно в блеске глаз, в жестах, дикции и красноречии.

И Терентьева, и Калиныч, и все, кто сталкивался с Андрюшкой, с первых же минут начинали чувствовать всю его неотразимость.

Даже сам Алексей Колечкин чувствовал двойную тяжесть на душе. Боязнь за свою шкуру мешалась с «невольным влечением» к своему бывшему приятелю.

Влечение это действительно было какое-то безотчетное, почти физическое.

Алексей Колечкин, проживая за семьюдесятью замками, как он сам говорил, ссорясь и временами, от нечего делать, дерясь с Маринкой, отдал бы все свое благополучие, лишь бы вновь видеть товарища, электризовавшего его своим взглядом и увлекательной речью.

Без него теперь он опять отупел и опустился от скуки и бездействия.

Когда Андрюшка вошел в «фатеру» Калиныча, последний в обществе своей чрезвычайно округлой супруги пил дымящийся чай, ловко держа блюдечко между пальцами, сложенными в форме треножника.

Комната была наполнена мебелью, увешана лубочными картинами и пропитана запахом русского жилья.

– А-а! Рокамболю наше почтение! – встретил вошедшего Калиныч.

– Здравствуй, Калиныч, – ответил Андрюшка, – ну что, как? Все согласны?

– А чего же им не быть согласными, за деньги этот народ на что хочешь согласится…

– Когда же очищать будут?

– Да вот как деньги принесешь. Раздам, значит, и в сутки духа не будет… в другой флигель переедут, я там ведь тоже снимаю фатеру, а теперь еще каретные сараи прихватил; правда, слушаться туда надо будет вниз с лестницы, но зато дешевле стоить будет… На лето им лучше и не надо, потому все равно целый день на «стрельбе»^[6] будут.

– Я деньги принес! – тихо, но внушительно перебил Андрюшка.

– Принес? – всполошился Калиныч. – Где?

– Известно где – в кармане, – хладнокровно ответил юноша.

– Так давай!

Андрюшка молча вынул пачку ассигнаций и подал ее Калинычу.

Толстая супруга бывшего портерщика при виде денег поставила на стол полное чаем блюдечко и с тупым изумлением несколько раз перевела глаза с мужа на гостя и обратно.

– Эка денег-то!.. – наивно пробормотала она, берясь опять за блюдечко.

Но на это замечание никто не ответил.

Калиныч заявил, что сейчас переговорит со своим «старостой», и вышел.

Оставшись наедине с толстой женщиной, Андрюшка вынул клочок бумаги и карандаш и, не обращая на нее никакого внимания, стал заносить какие-то цифры.

Когда Калиныч вернулся, он коротко и деловито спросил его:

– Когда?

– Послезавтра, – отвечал тот, – но надо же обмести ее, снять паутину.

– Нет, этого не надо…

– Как так?

– Паутину снимать не надо…

– Ну и ладно… Для меня это еще лучше… А вот еще, чуть не забыл… тут один жилец тебя спрашивает.

– Кто такой? – с ноткою тревоги в голосе быстро спросил Андрюшка.

– Фамилия ему Степанидин…

– Я такого не знаю.

– А он тебя знает.

Андрюшка вздрогнул бровями. Это известие несколько смутило его.

Все, кто знал его, были известны и ему, он знал всех своих соучастников и единомышленников по именам и фамилиям. Кто же этот знающий его, которого он не знает? Странно и даже несколько подозрительно…

– Что же ему надо? – спросил Андрюшка.

– Не знаю, спрашивал, не Карицкий ли ты? Я ему сказал, что, пожалуй, и так.

– Шутить не надо, Калиныч. Ты мне должен сказать, кто этот человек, иначе я опасаюсь за нас обоих.

Калиныч захохотал:

– Не беспокойся, я-то уж не из таких, чтобы упустить свою выгоду. Пока мы заодно с тобой, я не пойду против тебя да и всячески выпутывать буду. Я уже спросил его, где он тебя видел, и успокоился на этот счет. В игорном, говорит, доме каком-то, где ты на двойку пик все ставил и выигрывал.

Андрюшка слегка изменился в лице:

– Но как же он узнал меня, когда там у меня были рыжие баки, а теперь черные, да и костюм совсем другой… Это очень странно!..

Калиныч прищурился и сказал вдруг совершенно серьезно:

– Да, брат, плошать не надо, я от тебя не ожидал этого… Если уж менять харю, так менять, чтобы не узнали, а то и пачкать ее не стоит. – И, помолчав, прибавил: – Тут, однако, ничего пока плохого не может выйти, я знаю этого Степанидина и знаю, отчего он спрашивает про тебя. Это незаконный сын князя Карпатского, может быть, слышал…

При слове незаконный сын Андрюшка насторожился. Калиныч же продолжал:

– Он продулся там, в этом игорном доме, в пух. Имел от отца пять тысяч рублей и все спустил, а теперь ему жрать нечего. Вот по этому самому случаю он и осведомляется о тебе… Малый тоже теплый…

Андрюшка улыбнулся, подал руку Калинычу и, сказав, что зайдет послезавтра, вышел из комнаты.

У самых дверей его встретил молодой оборванный субъект и, заградив ему дорогу, хрипло произнес:

– Господин Карицкий…

– Что вам угодно? – спросил Андрюшка, спокойно смерив собеседника с ног до головы.

– О! Много, очень много…

– Я к вашим услугам.

– Мне хотелось бы поговорить с вами где-нибудь в другом месте.

– Пойдемте в трактир напротив.

– Очень благодарен…

– Куда же вы?

– Я сейчас возьму шляпу.

– Ага! – И Андрюшка поспешными шагами направился к выходу, чтобы как можно менее возбуждать внимание окружающих.

Выйдя, однако, за ворота дома, Андрюшка оглянулся назад, идет ли Степанидин.

Последний бежал в это время по двору, на ходу застегивая другую визитку, менее рваную, чем та, которая была в нем в первую минуту встречи.