Александр Бушков
Загадочный Петербург. Призраки великого города
Ну а во Франции вожди революции, не стремясь к разнообразию, последовательно отправляли друг друга на гильотину. Как можно было предвидеть, в конце концов по коридорам Конвента (аналог советского Верховного Совета) среди партайгеноссе зашелестел шепоток: товарища Робеспьера пора убирать. От разговоров перешли к делу – составился очередной заговор.
Нужно сказать, что основания для этого, по-моему, имелись веские – товарищ Робеспьер откровенно пошел вразнос. Изучая последние месяцы его жизни, убеждаешься: Робеспьер уже и сам не знал, куда он ведет страну, к чему стремится, чего добивается. Он просто рубил головы направо и налево, по поводу и без повода. Никакой системы в многочисленных казнях уже нельзя было усмотреть. Одному отрубали голову за дворянское происхождение, другому (прокурор Парижа Шометт) за то, что назвал церковные колокола «брелоками Господа Бога». (С Церковью Робеспьер боролся яростно, но в то же время люто ненавидел атеистов, тонкая натура.)
Согласно упоминавшемуся мной «Закону о подозрительных» на эшафот мог угодить, например, тот, кто с «мнимой скорбью на лице рассказывает о поражении революционных войск». Степень мнимости определял зоркий глаз очередного патриота. Там немало и других формулировок, по которым без малейших доказательств и улик можно было отправить на гильотину кого угодно. В революционном трибунале рассмотрение всякого дела занимало менее десяти минут.
Но Робеспьеру и этого показалось мало. За 49 дней до своего свержения он протолкнул так называемый «Закон 22 прериаля». Закон окончательно упразднял защитников (которые и раньше были чем-то вроде мебели), признавал ненужным вызов в трибунал свидетелей и постановлял, что более не требуются вещественные доказательства, вообще какие бы то ни было улики и материальные доказательства. По этому закону за 49 дней было казнено 1376 человек.
Еще неизвестно, чем закончился бы заговор против Робеспьера. Однако он, смело можно сказать, сам подписал себе смертный приговор. На заседании Конвента 8 термидора объявил, что раскрыт очередной заговор и в кармане у него лежит полный список заговорщиков, но огласит он его завтра.
Это было самоубийство. Все равно что встать на рельсы перед несущимся поездом. Против Робеспьера поднялись все до одного. Замешанные в заговоре имели все основания считать, что в списке значатся как раз они. Каждый ни в чем не замешанный опасался, что в списке отыщется и его фамилия: после того как на гильотину отправили вождей, с людьми помельче церемониться никто не будет, ну а то, что под трибунал может угодить любой невиновный, все прекрасно знали…
Назавтра с утра несколько часов все еще шло заведенным порядком – успели отрубить головы особо невезучим бедолагам. Потом на улицах появились солдаты и жандармы – не в таком уж большом количестве. Робеспьера свергли как-то играючи, словно собаку ногой пнули. Он попытался укрыться в каком-то тамошнем «райкоме партии», но быстро достали и там. В полном соответствии с базисной теорией личность Робеспьера удостоверил и все бумаги, потребные для отправки на эшафот, написал не кто иной, как общественный обвинитель революционного трибунала (нечто вроде генерального прокурора) Фукье-Тенвиль, за время пребывания на этом посту отправивший на гильотину тысячи и тысячи «врагов народа» (понятие «враг народа» было введено в оборот одним из революционных законов, так что придумали его отнюдь не Сталин с Берией).
Робеспьеру быстренько оттяпали голову, а заодно и Сент-Жюсту – при подобных переворотах шеф тайной полиции по определению не может остаться в живых, если только он сам не состоит в заговоре. Сен-Жюст не состоял. Никто не заморачивался даже той пародией на суд, что существовала при Робеспьере. Правда, с юридической стороны все выглядело как нельзя более убедительно. Робеспьера и Сен-Жюста попросту объявили вне закона – после чего любой прохожий имел законное право убить их кирпичом, не говоря уж о поездке на гильотину…
Не без злорадства уточню: Фукье-Тенвиля выписанная им Робеспьеру «подорожная» не спасла. Вскоре загребли его самого. За все прошлое. Победители старались показать, что времена беззакония прошли (как многие победители) – а потому Фукье-Тенвиля судили по всем Правилам, процесс растянулся на 45 заседаний, в суд было вызвано около 400 свидетелей. Казнь состоялась почти через год. Нужно признать, что бывший генпрокурор до последнего держался молодцом: когда зеваки поливали его бранью, отвечал тем же. Шнырявшие в толпе сыщики в штатском (куда ж без них?) старательно записали для начальства все, что зрители кричали прокурору, и все, что отвечал он. Самым цензурным было «сволочь», остальное привести невозможно (французский язык на подобные словечки богат).
По какому-то зловещему совпадению новоизобретенный термидор именовался еще «месяцем жары». День девятого действительно выдался жарким и в прямом, и в переносном смысле – стояла сорокаградусная жара. Правда, когда начались события, прошел проливной дождь…
В 1870 году во Франции умерла столетняя старушка по фамилии де Бламон. Она была последней дожившей до этого времени подсудимой революционного трибунала, приговоренной им к смерти. Она была беременна, и казнь отложили – но прежде чем родила, грянуло 9 термидора. Мадам де Бламон была еще и последней из живших, кто своими глазами видел Робеспьера. Могила Робеспьера, как и всех прочих казненных на гильотине, неизвестна. Памятника нет. Все попытки его установить, к чести французов, встречали яростное сопротивление. Памятник Дантону в Париже все-таки поставили – Дантон как-то незаметно из палача революции стал ее жертвой. А впрочем, насчет памятника Робеспьеру я не берусь загадывать на будущее: коли уж англичане не так давно поставили памятник дезертирам времен Первой мировой, расстрелянным по приговорам военных трибуналов…
Возможно, кто-то скажет, что обширные исторические отступления не на месте в книге о потустороннем. Однако я убежден, что эти отступления необходимы. Кое-что из того, что я рассказал и о чем еще буду рассказывать, можно понять в полной мере, только изучив время, конкретные исторические условия. Очень многое зависит от времени, от эпохи. В XVII столетии того же Калиостро, не мудрствуя лукаво, попросту спалили бы на костре – как, между прочим, поступили с одним итальянцем, имевшим неосторожность говорить на публике, что человек, не исключено, произошел от обезьяны. Столетие XVIII, «век разума», послужило питательной средой для Калиостро и ему подобных. В XIX Калиостро мог и загреметь под суд за иные проказы, в «своем» веке сходившие ему с рук. Касательно этого есть хороший пример. Английский средневековый закон о колдовстве был отменен только после Второй мировой войны – а до того, уже в ХХ столетии, несколько раз применялся. Исключительно в отношении аферистов, которые срубали легкую денежку на манер Калиостро, с вызовом духов и письмами с того света, – а других законов, позволявших бы их прищучить, в распоряжении судей не имелось.
Вот, кстати, об английских аферистах – тут уже нашей темы это вплотную касается. Еще в 60-е годы прошлого столетия в Лондоне объявился натуральный тибетский лама Лобсанг Рампа, выпустивший несколько книг о мистических загадках Тибета и очень недурно на этом заработавший. Судить его не судили – с формальной точки зрения не за что было. Однако пронырливые журналисты довольно быстро раскопали, что «лама» – чистокровнейший англичанин, в жизни в Тибете не бывавший, мало того, не отягощенный высшим образованием человек не самой сложной профессии (не помню точно, то ли слесарь-сантехник, то ли что-то вроде). Отсутствие диплома ему нисколечко не помешало поднажиться на излишне доверчивых согражданах, повернутых на мистике и готовых проглотить что угодно, лишь бы выглядело красиво.
И что? А ничего. Шумиха улеглась, сенсация читающей публике приелась, и о ней в конце концов забыли. Переждав газетную шумиху, «Лобсанг Рампа» продолжал в том же духе. В некоторых современных отечественных Книгах о «загадочном, таинственном, непознанном» он до сих пор со всем решпектом поминается как большой знаток тибетской магии…
О человеческой психологии. До революции (а то и позже) не раз случалось, что крестьяне, особенно в местечках поглуше, самосудом расправлялись с теми, в ком подозревали ведьм или оборотней. Как водится, находились экземпляры, приводившие эти случаи в качестве примера «вековой отсталости» славян от «цивилизованной Европы». Однако уже в ХХ столетии в доброй старой Англии был случай, когда в глубинке фермер и его сыновья убили старуху соседку, которую по каким-то своим причинам считали ведьмой, наводившей на них порчу и другие неприятности…
Немного о русской инквизиции. В отличие от католической Церкви, в православной никогда не было специализированного органа, аналогичного инквизиции. Однако с давних времен с ворожеями и колдунами боролись костром. Церковный устав, принятый Владимиром Крестителем, предписывал сжигать как колдунов и ведьм, так и их «магический инвентарь». Именно на основании этого устава в Новгороде в 1227 году сожгли четырех колдунов, а в Пскове в 1411 году – двенадцать «вещих жонок». И это не единственные примеры. Подобная практика – отправить колдуна или ворожею на костер – применялась и при Иване Грозном. При первых Романовых наступила некоторая «оттепель» – теперь при наличии смягчающих обстоятельств можно было отделаться заключением в монастырь или ссылкой в «дальние места».
В 1716 году Петр I издал новый Воинский устав. Несмотря на название, это был не только военный устав, но еще и гражданский уголовный кодекс. Одна из его статей предусматривала сожжение на костре за занятия колдовством. Случаи применения этой статьи при Петре имеются, правда, немногочисленные. Они встречаются и после Петра: последнее сожжение на костре за колдовство в Российской империи произошло уже при Анне Иоанновне, в 1732 году, – опять-таки по приговору не духовных, а светских властей. Для сравнения: последняя в европейской истории ведьма, кончившая жизнь на костре, была сожжена в Швейцарии в 1785-м. (А по другим источникам – в Испании в 1827-м.)
При Елизавете Петровне и Екатерине II вновь наступила оттепель, но пряниками в случае чего все же не кормили. Сохранилось следственное дело сержанта Ширванского пехотного полка, стоявшего в Тюмени. На сей раз не светское учреждение, а тобольская духовная консистория обвинила его в «любовном чародействе», а потом подключились и гражданские власти. Достоверно было установлено, что означенный Васька Тулубьев долго и старательно проделывал над Ириной Тверитиной всевозможные магические манипуляции вкупе с наговорами, заклинаниями и «чародейными напитками». «Так приворожил Ирину, что она без него жить не могла, и когда ему случалось уходить со двора, бегала за ним следом, тосковала и драла на себе платье и волосы».
Неизвестно точно, чем это можно объяснить – самовнушением истеричной девицы или тем, что Васькины ухватки все же работали. Любой вправе со мной не соглашаться, но лично я допускаю оба варианта. Подробное описание этих практик у меня есть, но приводить его я не буду. Достаточно и того, что однажды я этот документ привел в другой книге, а потом мне рассказали про обормота, который ее прочитал и применил на практике – с согласия какой-то дурехи, которой интересно было, что получится. Вот только я к тому времени изрядно набрался житейского опыта, а потому предусмотрительно дал текст с пропусками. Прекрасно помнил Жюля Верна, в романе «Таинственный остров» подробно описавшего, как герои изготовляют нитроглицерин. Взрывчатка в виде жидкости, мощная и нестабильная, срабатывает при любом сотрясении (динамит – это как раз масса на основе глины, пропитанная нитроглицерином, что дает должную стабильность, и динамит взрывается только с помощью бикфордова шнура). Так вот, Жюль Верн прекрасно понимал, что после прочтения романа куча шустрых мальчишек кинутся делать взрывчатку. Так оно и произошло, школяры по всей Европе бросились экспериментировать, ожидая, что «щас как подзорвется!». К этому увлекательному процессу приступили и наши гимназисты – книги Жюля Верна в России переводились и издавались очень оперативно. Вот только ни у кого так ничего и не вышло: Жюль Верн старательно описал процесс, в результате которого можно было получить самую безобидную жидкость, не способную не только взрываться, но и гореть…
Короче говоря, при Петре I у Тулубьева были бы все шансы угодить на костер. В более либеральные временa его всего-навсего лишили сержантского звания и на пару-тройку лет законопатили в монастырь на покаяние (своего рода заключение без права выхода за ворота и с обязанностью посещать все церковные службы).
Ну а теперь вернемся в Париж, где только что громыхнуло (в общем, в переносном смысле) 9 термидора. На сей раз обойдусь без долгих исторических отступлений, суть изложу кратенько.
Робеспьера никто не защищал – он, смело можно сказать, осточертел всем и каждому. Переворотом рулила хунта из четырех человек. (Ни одного военного среди них не было. Испанское слово «хунта» вовсе не означает «военная диктатура». Означает оно другое – «союз», «объединение», «группа». Как-то так.) В отличие от вождей вроде Робеспьера, Дантона, Демулена, Сен-Жюста, крайне подверженных как раз идеям (правда, подход был разный, Дантон правдами и неправдами сколотил состояние, а Робеспьер был бессребреником), эта четверка идеями особо не заморачивалась. Так, самую чуточку, кое-какие политические убеждения и взгляды у троих из четверых все же имелись (у четвертого, правда, таковых не имелось вовсе). Однако идейной подоплеки не было ни у кого. Всем хотелось, во-первых, побольше власти (которую нетрудно конвертировать в деньги), во-вторых, стабильности, которой при Робеспьере не было и быть не могло (примерно по тем же соображениям позже, в СССР, партийная верхушка сместила непредсказуемого до полного идиотизма Хрущева и поставила на его место Брежнева, в коем увидела олицетворение стабильности – и не прогадала). У двоих были и чисто личные мотивы. У одного насквозь шкурные – во время подавления мятежа сторонников короля в Лионе награбил немалые ценности, дело вышло наружу, Робеспьер такого терпеть не мог, а метод критики у него был один – гильотина. У другого, право же, романтические – в тюрьме оказалась как «бывшая маркиза» его любовница, молодая красавица, которую он любил до беспамятства, и 10 термидора ее должны были казнить.
Главное в другом. Случаются в истории моменты, когда политику, будь он распоследний негодяй, вор и сволочь, прямо-таки выгодно ненадолго стать хорошим и добрым. И в таких ситуациях обычным людям бывает больше пользы, чем от усилий какого-нибудь прекраснодушного идеалиста-бессребреника. Можете считать это цинизмом, но часто так дело и обстоит.
Именно в подобном интересном положении оказалась четверка победителей. Им было чертовски выгодно позиционировать себя как борцов с кровавой тиранией. Это им придавало в глазах народа благородства и авторитета – тем более что уж там тирания и в самом деле была кровавая.
Поэтому хунта ограничилась, можно и так сказать, чисто производственным мероприятием – отправила на гильотину всего-то сотню с лишним человек, главным образом «партийных функционеров», которые могли стать их серьезными противниками (историки уверяют, что среди них замешались и ни в чем не виноватые, но так уж с переворотами всегда обстоит). Один из грустных парадоксов, на которые так богата история, – это то, что все были казнены в полном соответствии с правилами, введенными как раз Робеспьером. Это Робеспьер протолкнул «объявление вне закона» – чтобы избежать и пародии на суд. Требовалось лишь удостоверить личность пойманного супостата, объявленного вне закона, – и можно тащить его на гильотину. Как с Робеспьером и прочими и поступили…
С террором было покончено раз и навсегда – какими бы мотивами это ни было вызвано.
(На протяжении следующего столетия Францию трясло изрядно. Чуть ли не двадцатилетняя война Наполеона со всей Европой, несколько войн гораздо меньшего размаха. Целых три революции – точнее говоря, исключительно парижские бунты, но такое уж значение для страны имел Париж, что из-за тамошних заварушек трижды лишались корон монархи, менялись правящие династии, республика утвердилась окончательно только со второй попытки. Крови и слез было пролито немало, но вот массового террора никогда больше не было. Именовавшаяся Парижской коммуной банда уничтожила тысячи невинных людей и разрушила десятки исторических зданий – но все ограничилось одним Парижем, наглухо отрезанным правительственными войсками от остальной Франции, где было тихо и спокойно (а мятеж марсельской шпаны раздавили в считаные дни)).
А пока двери тюрем распахнулись, заключенные выходили на свободу (подозреваю, вместе с «врагами народа» проскользнуло немало и чисто уголовного элемента, во времена огульного реабилитанса всегда так и бывает). Оказались на свободе и Жозефина де Богарне с Мари Ленорман.
Мари, не теряя времени, взялась за перо и чернила, сочиняя очередной бестселлер о своем успешном гадании. Само по себе чудесное спасение от тюрьмы и гильотины было неплохим поводом для пиара: в те времена считалось очень гламурным предстать в облике человека, со дня на день ждавшего казни, но уцелевшего из-за свержения Робеспьера. Как и следовало ожидать, появилась масса самозваных «узников».
Ну а у мадемуазель Мари имелась еще в рукаве парочка козырных тузов. Не закончив книгу, она принялась рассказывать всем и каждому содержание будущего бестселлера: увлекательная история о том, как она предсказала скорую смерть заявившемуся в сопровождении «ангела смерти» Сен-Жюста кровавому Робеспьеру, как он едва не рухнул со стула, теряя сознание, как, придя в себя, распорядился бросить ворожею в темницу и казнить как можно быстрее, но она нисколечко не пала духом, поскольку в тюрьме предсказала и 9 термидора. Посредством той самой высшей математики, мадам и месье!
Позднее, уже в начале XX века, премьер-министр Клемансо скажет по другому поводу: «Нет ничего легче предсказывать то, что уже было». Даже если допустить, что Робеспьер и в самом деле приходил к знаменитой гадалке, от названной самой Ленорман даты визита до ее ареста прошло месяца два. Плохо верится, что Робеспьер копил злобу целых два месяца, прежде чем решил гадалку все же извести. К тому же о роковой девятке пик было известно исключительно со слов самой Ленорман. По чисто техническим причинам ни Робеспьер, ни Сен-Жюст уже ничего не могли ни подтвердить, ни опровергнуть. Однако добрые парижане охотно верили Ленорман, и к ней вновь потянулся поток клиентов…
Вторым ее козырным тузом была Жозефина, со всем пылом души поверившая в магические искусства Ленорман. Как-никак все сбылось – и большое горе, то есть казнь мужа, присутствовало (ну, правда, не такое уж и большое, с нелюбимым мужем Жозефина давненько жила раздельно), и уцелела посреди кровавого хаоса…
Денег от Жозефины ворожея не получила ни гроша. Их у Жозефины попросту не было: все деньги и имущество мужа революционные власти конфисковали, и вернуть их было не так-то просто. Это конфискацию можно было быстренько устроить с помощью написанной на клочке бумаги пары строк и неразборчивой подписи, а вот для того, чтобы конфискованное вернуть, требовались долгие и утомительные хлопоты – хождение по бюрократическим коридорам, груда бумаг… Так что первое время после освобождения Жозефина жила исключительно в долг (правда, на широкую ногу – со снятым внаем особняком, конюшней, прислугой и даже коровой, купленной ради парного молочка, – в ту пору многие районы Парижа напоминали обычную деревню, и коров держали даже богатые люди, так было гораздо проще, чем ждать молочницу, которая к тому же могла и подлить в молоко водички).
Однако порой важнее денег бывают знакомства и связи – а уж их-то Жозефина обеспечить могла. Прежнего высшего света уже не было, но свято место пусто не бывает: если исчезает или резко уменьшается в количестве прежняя элита, быстренько набегут претенденты на ее роль из разбогатевших выскочек. Так что в Париже по-прежнему существовал «цвет общества», где каждый был потенциальным заказчиком прорицаний и пророчеств.
Вполне логично, что, когда Жозефина очень быстро пришла погадать, умница Мари о деньгах и не заикалась. И рассчитала все правильно: они с Жозефиной стали самыми настоящими подругами, связанными и удачными предсказаниями, и горьким опытом тюремной камеры. Ленорман (и это уже не выдумки, а реальность) очень быстро стала поверенной Жозефины во всех делах, в том числе и любовных – Франция, о-ля-ля!
Во всем происходящем самым причудливым образом переплелись интриги, золото и любовь. Читателю следует со смирением вынести очередное обширное историческое отступление: во-первых, это интересно, во-вторых, напрямую касается нашей парижской Сибиллы.
Наполеон потом напишет: «Только здесь среди всех других мест на свете женщина может поразмышлять о власти. В Париже женщине требуется всего полгода, чтобы узнать, что ей полагается и какой в действительности может быть ее империя! Здесь женщины прекраснее, чем где бы то ни было еще в мире. Они – всепоглощающее дело жизни в Париже!»
Будущий император был совершенно прав. Пожалуй, нигде больше в мире женщины не оказали такого влияния на ключевые моменты Большой Истории, как во Франции. Не у одного европейского короля (и русского императора) случались любовницы, получавшие большое влияние на государственные дела, а то и большую политику, но Франция – это нечто иное, что-то особенное. Судите сами…
Вряд ли внимательный читатель успел забыть романтическую пару, о которой писалось выше: молодую красавицу двадцати одного года, приговоренную к смерти, и влюбленного в нее революционного деятеля, который, спасая девушку, стал одним из инициаторов свержения Робеспьера. Теперь самое время назвать имена: Жан-Ламбер Тальен (кстати, ровесник Наполеона, обоим тогда было по двадцать шесть лет) и Тереза Кабарюс, по мужу де Фонтене.
Часто случается: те, кто играл главную роль в свержении старого режима, еще не становятся автоматически руководителями нового. Так произошло и на этот раз: из четырех членов покончившей с Робеспьером хунты высокое положение занял только один из них, Баррас, став членом Директории – новоучрежденного правительства из пяти человек. Ну как-то так получилось: всех пятерых избрали самой что ни на есть демократической процедурой всенародного голосования, – но мы давненько уж насмотрелись, что собой представляют эти самые демократические выборы… Тальен занял не особенно и высокий пост комиссара Конвента (посты комиссаров, как и термин «враг народа», официально ввели в обиход именно французские революционеры).
(Кстати, впоследствии обнаружилась некая полумистическая закономерность: все правительства, назвавшие себя Директорией, кончали плохо. Французскую бесцеремонно разогнал Наполеон. Украинскую петлюровскую – Красная армия. Российская Директория вообще не состоялась – Керенский собрался было ее учредить, но тут большевики его вышвырнули, как помойного кота…)
Вот тут-то Тереза вытащила очередной счастливый лотерейный билетик. Тальен, как нам известно сегодня, любил ее по-настоящему, а вот она, пожалуй что, никого и не любила. Портреты ее до нашего времени дошли распрекрасно. Очаровательное создание, но вот «облике морале», как это частенько с красавицами случается, крепенько подкачало. Немало народу оставило о ней обширные и обстоятельные мемуары. Умела красотка радоваться жизни, причем так, что небу жарко становилось. Даже не с большой буквы, а с огромной Б. Другого эпитета и не подберешь.
По происхождению – чистокровная испанка, дочь принявшего еще при короле французское подданство адвоката Кабарюса. В двенадцать лет, как потом вспоминали, выглядела на все семнадцать – а потому в двенадцать годочков и лишилась невинности (в веке Просвещения это считалось делом совершенно житейским, князь Потемкин крутил романы поочередно с пятью своими племянницами, а саксонский курфюрст, аки польский король Август Сильный, – с родной дочерью. И никто не делал из этого драмы). Список ее любовников внушает нешуточное уважение – умела красавица радоваться жизни так, что даже на фоне того галантного века предстает этакой суперстар…
Одним словом, очень быстро прекрасная Тереза стала любовницей всемогущего Барраса (как к этому относился Тальен, я выяснять не стал, поскольку к главной теме это не имеет никакого отношения). И стала королевой созданного ею великосветского салона, где регулярно бывала вся тогдашняя политическая элита и тогдашние олигархи – биржевые спекулянты, банкиры, армейские поставщики и прочие пташки того же полета. Именно Тереза собственным примером ввела новую моду: до предела открытые платья из почти прозрачного миткаля, под которыми ничего не имелось. Сохранилось немало портретов красавиц того времени в таких платьях – нынче что-то подобное у нас продают в секс-шопах, а тогда это считалось гламуром самого что ни на есть бомонда.
А вице-королевой салона Терезы стала ее подруга Жозефина де Богарне – впрочем, тогда еще никакая не Жозефина. При крещении ей дали имя Мари-Роз, Жозефиной ее стал называть Наполеон, ей понравилось, и другого имени она до самой смерти уже не употребляла. Ну а следом за Жозефиной в высший свет скромненько просочилась и Мари Ленорман, что ей позволило изрядно расширить и количество, и качество, а особенно платежеспособность клиентов. Времена террора, когда никто не мог быть уверенным в завтрашнем дне, прошли, но интерес к гаданиям-предсказаниям не упал нисколечко. Так что Ленорман процветала.
Довольно быстро любовницей Барраса стала и Жозефина – Баррас был большой любитель прекрасного пола и не пропускал ничего, что движется (стоит уточнить, что ясновидица Ленорман в сексуальных приключениях как-то не была замечена, ее жизненный интерес лежал в другой плоскости – копить приятно звенящее золотишко).
А потом в салоне Терезы появился молодой генерал в прохудившемся на локтях сюртуке и штанах, опять-таки протертых на коленях. Газеты еще именовали его Буона Парте (в обиходе был и другой вариант: Напорлионе ди Бюонапарте)…
Никак нельзя сказать, что Наполеон был никто и звать его никак. Кое-какие заслуги за ним числись, кое-какая известность: к тому времени он проявил себя при осаде Тулона, был начальником артиллерии в Итальянском походе, а в день роялистского мятежа в Париже он выкатил пушки и смел картечью «штурмовой отряд» – первое в мировой истории применение артиллерии в уличных боях. Правда, в то время он, смело можно сказать, пребывал в подвешенном состоянии: отказался командовать войсками, предназначенными для подавления очередных крестьянских восстаний в Вандее. Безусловно, не из отвращения к братоубийственной войне: наверняка он уже прекрасно понимал, что война с партизанами – предприятие долгое, унылое и ни малейшей воинской славы не принесет. К тому же за ним числилось и участие в двух провальных военных кампаниях – неудачной высадке французских войск на Сардинии и столь же безуспешной осаде корсиканской крепости Аяччо, так что во французских армейских бумагах Наполеон значился в неопределенном статусе «бригадного генерала, ожидающего нового назначения».
Поначалу он решил атаковать Терезу Тальен, но явно ей не приглянулся: беспутная красавица его откровенно высмеяла и предложила подарить талон на бесплатное получение отреза сукна – чтобы сшил себе что-нибудь поприличнее. Талон Наполеон взял, костюм поприличнее сшил и… переключился на Жозефину, с которой ему повезло гораздо больше. Долго Жозефина не ломалась.
Примерно в те же времена (по крайней мере, так утверждают некоторые авторы мемуаров) стало кружить очередное пророчество. Точнее, анаграмма – прием, по которому, переставляя буквы, из какого-нибудь слова делают совершенно другое. Если написать по-французски «французская революция» и вычеркнуть четыре буквы, при некотором напряжении ума можно составить «корсиканец положит ей конец». Некоторые приписывали его Ленорман. Мари ничего не подтверждала, но и не опровергала, предпочитая помалкивать с загадочным видом.
Лично у меня этот метод прорицания не вызывает ни малейшего доверия. Прорицателем в этом случае может стать практически любой. Если взять слово посложнее и подлиннее, скажем, «дезоксирибонуклеиновая кислота», из него, поработав как следует перестановкой букв, можно в конце концов создать какое-нибудь завлекательное пророчество, и не одно. Если останутся лишние буквы, их можно вычеркнуть, с глубокомысленным видом объявив: вы прорицатель, вы так видите, и точка. Мне самому как-то некогда заниматься такими забавами, но любой, кому захочется, может попробовать себя в роли провидца.
Общее количество любовниц Барраса так и не смогли подсчитать ни мемуаристы, ни историки, ни авторы эротических бестселлеров типа «Интимная жизнь знаменитостей» – да и особой нужды в этом нет. Нужно просто констатировать факт: как выразилась героиня фильма «Экипаж» по поводу другого субъекта – кобель высшей марки. Пикантная деталь: навещая своих любовниц, живших за городом, Баррас брал с собой конвой из семидесяти конных жандармов. Это был не выпендреж, а разумная предосторожность: очень многие, хотевшие отомстить за казненных во времена революционного террора родных и близких, с превеликим удовольствием шарахнули бы Барраса кирпичом по голове, попадись он в тихом переулке один и без охраны…
При столь богатом выборе Баррас периодически отделывался от прискучивших постоянных любовниц. Когда пришла очередь Терезы, Баррас ее легко и непринужденно – широкой души был человек! – сплавил одному из завсегдатаев салона, мутному финансисту Уврару. Беспутная красотка не только не сопротивлялась, наоборот, поменяла очередного «папика» с большим энтузиазмом: финансист в роли спонсора гораздо привлекательнее, чем вороватый политик – как бы политик ни греб к себе всеми четырьмя конечностями, с финансистом ему не сравниться…
Гораздо труднее пришлось с Жозефиной, которая к тому времени Барраса достала окончательно: во-первых, тянула с него деньги пылесосом, во-вторых, была изрядной истеричкой. Так что по-мужски понять Барраса можно – не бог весть какое сокровище. Вот только, в отличие от Терезы, у Жозефины не имелось на горизонте денежного спонсора и она держалась за Барраса когтями-зубами. Оставался надежный способ: выпихнуть ее замуж за подходящего кандидата. Благо кандидат был тут же, под рукой: молодой бригадный генерал с прорехами на локтях, готовый сочетаться законным браком (в простодушии своем он полагал Жозефину прекрасной партией, не подозревая, что за душой у нее нет ни гроша, роскошный особнячок снят на занятые деньги, на них же куплены лошади, драгоценности и шикарные наряды).
