Александр Борисович Герасин
Нескучное чтиво

– Не логичные у тебя на работе порядки, – сказал тогда Вовка, – тебя вывешивают на доску почёта в качестве примерного работника, которому можно доверить руководство бригадой, и одновременно как на несмышлёного мальчишку жалуются матери и собираются выгнать из комсомола, что делать с примерными работниками нельзя. .

– Но всё же закончилось хорошо, – сказал я.

– У тебя есть тётя Таня, а у меня фамилия, – продолжил Вовка своим менторским тоном, – поэтому мы с тобой пока хорошо кончаем. Но тебе, карьеристу и мечтателю о дальних странах, надо всё равно с твоей работы линять. Никто в твоём СМУ в ближайшие годы не даст тебе рекомендацию в партию, и поэтому здесь можешь забыть о загранице и карьере.

 Но мне опять повезло. Следующей весной меня призвали на двухгодичную службу офицером в армии, и здесь опять открылась возможность вступить в партию. Служить я поехал в Эстонию в ракетные войска стратегического назначения, где в роте связи меня назначили командиром подразделения, занимавшегося ремонтом средств связи. Теоретические знания и практические навыки, полученные в МЭИС и в СМУ-305, позволили без особой раскачки приступить к ремонту техники. К тому же в моём подразделении оказалось несколько толковых солдат-ремонтников из Москвы, с которыми у меня сложились хорошие отношения. В короткие сроки мы отремонтировали кучу всякого «железа», которое годами простаивало.

 Как-то меня, даже, отправили на несколько дней в другой полк нашей дивизии для помощи в ремонте техники связи. Перед отъездом я получил подробный устный и письменный инструктаж «особиста» по поводу моего предстоящего пути.

– Главным военным секретом, – сказал он, – в нашем случае является само наличие здесь ракетных войск стратегического назначения. Поэтому ни у кого ничего не спрашивая действуешь строго по моей инструкции, которую здесь при мне выучишь наизусть. Я выучил. Он проверил и я поехал.

На поезде я доехал до указанной в инструкции станции, прошёл через здание вокзала на привокзальную площадь, повернул строго налево и, отсчитав пятьдесят шагов, оказался около нужной мне автобусной остановки. В автобусе, чтобы не слишком «отсвечивать» военной формой среди десятка гражданских пассажиров, сел на последнем ряду. За всё время поездки ни разу ни с кем не сказал ни слова. После того, как автобус проехал остановку, которая была перед моей, дорога долго шла через лес. Наконец, по указанным в инструкции ориентирам я понял, что подъезжаю к своей остановке. Рассчитал, как я быстро поднимусь, сделаю шаг к задней двери и быстро спущусь по лестнице на землю, не привлекая к себе внимание других пассажиров. Автобус затормозил, я внутренне напрягся, дверь открылась, и в этот момент по автобусному радио послышался голос с акцентом: «Лейтенант, пора выходить! Ракетная база!» Все десять гражданских пассажиров повернулись ко мне, и под их взглядами я покатился по автобусной лестнице вниз. Профанация с секретностью расположения наших ракетных подразделений наблюдалась и в случаях, когда по секретным радиочастотам наших радиоканалов от американцев приходили поздравления с присвоением очередных воинских званий нашим командирам.

 Моё подразделение вскоре стали называть «отличным», солдат-москвичей «вывесили» на доску почёта, которая здесь тоже была. Меня похвалили в полку на очередном собрании молодых офицеров, а замполит роты связи обещал устроить необходимые рекомендации в партию.

Но однажды в июне двое молодых новобранцев, которые прибыли на службу в моё подразделение только в мае, дождавшись вечером отъезда из части не задействованных на дежурствах офицеров, сбежали в «самоволку». Добравшись до города Валга, они купили водки, выпили для храбрости и пошли на танцы в офицерский клуб. Там из-за девчонок подрались с местными парнями и были захвачены эстонской милицией, которая с удовольствием добавила нашим драчунам довольно много «боевых» ранений. Этим дело не ограничилось: всё в сильно преувеличенном виде местные правоохранители доложили командиру нашей дивизии, который приказал наказать виновных и принять меры к недопущению подобных происшествий. Меры для той поры были приняты вполне естественные: драчунов посадили на «губу», мне за плохое воспитание подчинённых объявили выговор, на очередном собрании молодых офицеров меня упомянули как пример плохого руководства этими самыми подчинёнными, в полку приказали сократить количество «увольнительных», хотя их и так уже практически не выдавали и солдаты все годы службы «безвылазно» находились в расположении части в лесу за колючей проволокой.

– Ты видишь, что натворил? – резюмировал замполит. – Сам понимаешь, что теперь рекомендаций не будет.

 Последняя моя попытка вступить в партию была предпринята в НИИ, в который я пошёл работать после армии. Как-то во время напряжённого рабочего дня в отдел, в котором я временно исполнял обязанности начальника отдела, пришло распоряжение начальнику отдела, начальникам лабораторий, парторгу, профоргу и комсоргу немедленно явиться на собрание. Все вышеупомянутые были в это время заняты своими производственными делами, поэтому распоряжение не вызвало одобрения, но мы пошли. Собрание оказалось посвящённым дню рождения Брежнева.

– Достойным подарком дорогому Леониду Ильичу в этот день будет наш честный, самоотверженный труд на благо родины, и мы обещаем, что так мы будем трудиться всегда, – сказал секретарь парткома предприятия Пестов и под слабые аплодисменты от трёх-четырёх пар рук потянулся к стакану с водой

 Я не любил самоотверженный труд, не призывал к нему коллег и поэтому не сдержался. В свойственной мне манере неправильного выбора времени и аудитории для шуток я сказал: «Самоотверженно долго не протянем, особенно, если не спать с женой и не пить пиво». То ли сказано было слишком громко, то ли кто-то «настучал», но Пестов об этом узнал. С его подачи меня быстренько исключили из списка очередников на приём в кандидаты в члены партии, что автоматически ставило крест на моей карьере в НИИ.        Но «шутка», которую вскоре сыграла судьба с самим Пестовым, оказалась посерьёзнее. Через несколько лет, в конце восьмидесятых, он «пошёл на повышение» и стал инструктором райкома партии, но вскоре был привлечён к уголовной ответственности за спекуляцию валютой и хищение стройматериалов из нашего НИИ.

 НАШИ БИТВЫ

 Новый номер школьной стеной газеты был посвящён предстоящему празднику Победы. Мы остановились около газеты. Всем троим было любопытно хоть мельком посмотреть, что там есть интересного. Самым заметным был заголовок «Наши битвы» Мне сразу вспомнились наши с Вовкой сражения. Случалось, что мы с ним ссорились, но все ссоры забывались, если одному из нас угрожала опасность со стороны внешнего мира. Дать списать другу школьное домашнее задание и заступиться за него в дворовой драке было святым долгом каждого из нас вне зависимости от текущих взаимоотношений. Но особенно взаимная поддержка требовалась весной, когда мы были в возрасте от восьми до двенадцати лет. Весной начинались «морские бои».

 Дело в том, что примерно на месте расположения небольшой часовни, которая сейчас стоит около одного из входов на станцию метро Бабушкинская, в шестидесятые годы прошлого века находился большой дровяной склад. На него для отопления г.Бабушкина по железной дороге, проходившей там, где сейчас находится ул. Енисейская, свозилось зимой огромное количество брёвен. Как-то так получалось, что каждую весну на территории склада образовывалась большая, глубокая лужа. Её глубина нами определялась как «до коленки» или «выше коленки». В первом случае предполагалась возможность не промокнуть в сапогах, но возникали трудности с маневрированием кораблей. Во втором появлялся шанс искупаться «по полной», но зато получить удовольствие от участие в «морском бою». Проникать на территорию склада через или сквозь дряхлый забор для мальчишек из ближайших дворов было элементарно. Таких малолетних авантюристов в округе было немало. Кораблём назывался плот из двух-трёх связанных больших брёвен, или просто из разных досок и прочей мелочи. Материала, естественно, хватало. Когда собиралось больше трёх участников, можно было разделиться на две флотилии и начинать между ними «морской бой». С Вовкой мы всегда были на одном корабле. В бою главным был сам процесс, но захват корабля противника считался победой. Однажды мы пошли на абордаж и захватили корабль противника, но хитрые противники перескочили на наш плот и нагло заявили, что это они захватили наш корабль. Долго потом выясняли, кто кого победил. Каждый раз перед началом сражения договаривались, чтоб не покалечиться, вести его по определённым правилам, например, палками не толкаться. Но обычно, входя в азарт, участники битв правила забывали. Редко кто из них уходил домой сухим и без царапин. Наши с Вовкой матери тогда удивлялись тому, что после прогулок по солнечным весенним улицам, на которых неделями не наблюдалось ни дождей ни луж, мы являлись домой по уши мокрыми. Но, несмотря на все материнские расспросы, про склад мы не раскололись, понимая, что слабинка одного из нас выльется в санкции против обоих. Перед «морскими боями» практически невозможно было договориться, кто будет «за наших», а кто «за белых», или «за фашистов». Мы в боевом задоре орали «за Родину, за Сталина !!!». Противник отвечал тем же. Когда кто-то из воюющих оказывался в воде и в досаде не сдержавшись называл противников фашистами, «морской бой» мог перерасти в настоящую драку потому, что так обозвать, означало нанести жесточайшее оскорбление. Короче, держаться надо было вместе.

 Тогда, стоя у школьной стенгазеты, я и представить себе не мог, что примерно через тридцать лет, мы с Владимиром окажемся в центре Москвы свидетелями и немножко даже участниками значительно более «крутой» конфронтации, чем «морские бои» на дровяном складе.

 Третьего октября девяносто третьего года было воскресенье, и я был на даче, которую уже три года строил своими руками, в основном, по выходным дням. Купить для строительства стройматериалы и хороший инструмент было трудно, а поскольку по дачным участкам ещё не ходили с предложением своих услуг работяги из Средней Азии, то найти строителей за приемлемую цену было ещё трудней. Даже брёвна для стен я «добыл» в виде зарплаты, работая по выходным в бригаде по санитарной рубке леса. Иногда вырывался на природу и помогал сын-студент, но это ему из-за учёбы удавалось не часто. Тем не менее, дачный дом рос, и я старался построить его просторным, с нормальной высотой потолков, чтобы комнаты не были похожи на чуланчики. Питал надежды, что следующие поколения Гараниных, комфортно располагаясь в дачных креслах на просторной веранде, будут добрым словом вспоминать деда-строителя.

 Но ещё в девяносто первом году, когда я только покрыл жестью крышу, представитель какой-то комиссии потребовал, чтобы я на метр уменьшил высоту дома, которая оказалась выше разрешённого для честных граждан норматива. Предполагалось, что только нечестные граждане строят дома выше норматива. Я проигнорировал это требование. И вот третьего октября «комиссионер» появился снова. В ходе состоявшейся беседы я сообщил оппоненту, что ничего ни менять ни сносить не буду и с монтировкой встречу любого, кто захочет хотя бы поцарапать мой дом. Я ещё не знал, что никогда больше не встречу этого типа, поэтому приехал вечером домой обеспокоенным, можно сказать в стадии «на взводе». Надеялся, что ужин у телевизора подействует успокаивающе. Не тут то было! Выпуски телевизионных новостей сообщали о том, что противостояние между Ельциным и парламентом достигло уровня стрельбы. В Москве началась заваруха. Гайдар призвал прийти к памятнику Долгорукому всех москвичей, которые против возвращения старой политической системы.

 Тут надо отметить, что к Ельцину у нас с Владимиром было двойственное отношение. С одной стороны похоже было, что только для изгнания Горбачёва он способствовал разделу СССР. Кроме того, трудно было поверить, что вчерашний коммунист – атеист, снёсший дом Ипатьева, вдруг так быстро стал верующим христианином – либералом.

– Или он раньше врал, прикидываясь сторонником коммунизма, или сейчас он либерал, – считал Владимир.

– Да, – соглашался я, – хочется честного начальника.

 Но с другой стороны Ельцин рушил старую систему, которая оправдывала убийство детей в «прогрессивных» целях, могла не дать моему сыну, будущему инженеру, делать инженерную карьеру без вступления в какую-то партию, засекречивала то, что было известно всем, могла «урезать» крышу моего дачного дома, чтобы он не выглядел слишком богатым. А ещё я хотел посмотреть другие страны и быть уверенным, что в моей стране никому нельзя запретить летать, если у человека для этого есть возможности и желание. Старая система у меня ассоциировалась с противниками президента. Я пошёл к телефону, но он зазвонил раньше, чем я взял трубку.

– Привет! – раздался знакомый голос. – Где встречаемся?

– Через пятьдесят минут у правой передней ноги коня князя, – сказал я.

– Замётано, – согласился Владимир.

 Мы опять с ним были на одном «корабле». На площади перед Моссоветом собралось полно народу. Парень, лет тридцати, призывал откликнуться бывших или действующих офицеров. Я откликнулся. Сказал, что двадцать лет назад служил «двухгодичником».

– Годится, – сказал парень, – в ваше подчинение переходит вон то боевое подразделение.

 Он подвёл меня и Владимира к группе из примерно десяти штатских лиц, объявил меня их командиром и сказал, что скоро нас отведут к важному объекту, который мы будем защищать. Группа для защиты важного объекта состояла из типичных представителей московской интеллигенции. Это были в основном инженеры и учителя в возрасте от сорока пяти до шестидесяти лет. Чувствовалось, что некоторые из них, как и я, недавно вернулись с дачных грядок. Одна из трёх присутствовавших в группе женщин имела при себе приличных размеров сумку, из которой выглядывал термос и кусок копчёной колбасы.

– Воскресный пикник, – тихо сказал мне Владимир, кивнув головой в сторону этой женщины.

– Подожди хихикать, – ответил я, – может она самая умная из нас.

 Последующий ход «вечеринки» подтвердил мою правоту: наше «боевое подразделение» в течение ближайших четырёх часов опустошило упомянутую сумку. Вскоре появился парнишка, который предложил нам следовать «к месту дислокации», которым оказался Исторический проезд, теперь называющийся Воскресенским проездом.

Тогда на месте нынешнего расположения воссозданных в девяносто пятом году Воскресенских ворот была построена настоящая баррикада. Материалом для неё послужили строительный мусор и стройматериалы со стройплощадок Иверской часовни и Воскресенских ворот.

– Ваша задача, – сказал перед уходом парнишка, – защищать проход на Красную площадь.

– А чем защищать? – спросил я. – У нас даже рогаток нет

– Это на ваше усмотрение, – ответил парнишка и ушёл.

 Отчётливо стала слышна канонада, но трудно сразу было определить, с какой стороны доносились выстрелы. Пролетавшие по пустым улицам звуковые волны отражались от тёмных зданий и мешали ориентировке. Неожиданно к нашей баррикаде со стороны Спасской Башни пришёл пожилой человек в форме полковника ВВС. Я спросил у него, кто он и откуда.

– Мы казаки, из Кремля, – сказал он.

– Интересно, – сказал Владимир, – казачьи лётчики.

– Хотя бы два – три ствола вы нам дадите? – спросил я.

– А то придёт какой-нибудь отморозок и перестреляет всех наших бабушек и дедушек, которые не успеют убежать, – поддержал Владимир.

– Пока не дадим, – ответил полковник.

 На улице было уже совсем темно. Приближалась ночь. По опустевшему Проспекту Карла Маркса, который теперь называется Охотным Рядом, временами проносился ярко освещённый автобус. Народ на баррикаде занимался беседами, поеданием продуктов и слушанием переносного радиоприёмника. Много и противоречиво сообщалось о противостоянии в Останкино, но про Ельцина ничего не было слышно. Зато два раза прошло сообщение, что какая-то воинская лётная часть движется на Москву для поддержки Верховного Совета. Непонятно только было, на чём они движутся: на своих самолётах с бомбами, на автомобилях или просто на пригородных электричках.

– Очень политически активны нынче лётчики, – сообщил Владимир.       Тут я увидел, что полковник, который временами куда-то пропадал, снова стоит около нас и беседует с человеком небольшого роста, покрытым сверху большой шарообразной копной волос. Это был Алексей Бенедиктов, который в те времена часто появлялся на телевизионных экранах. На мой вопрос про обстановку в Москве он ответил, что стреляют около здания СЭВ и хазбулатовцы пытаются захватить телецентр в Останкино. Вскоре он ушёл. Стрельба усилилась. Пока полковник тоже не ушёл, я снова стал просить у него оружие, хотя бы для защиты бабушек. Он сопротивлялся. Но в конце концов мы договорились, что я и Владимир сейчас пойдём в сторону здания СЭВ на разведку, а после этого решим вопрос об оружии.

 Проспект Карла Маркса выглядел несколько странно. Затемнённые окна, отсутствие машин и людей резко диссонировало с привычным обликом здешних мест. Я как-то гулял по центру ночного Ленинграда и город показался мне красивее, чем днём. У меня даже сложилось впечатление, что присутствие днём людей и машин портило его величественную красоту. Москва, наоборот, без людского наполнения ночью смотрелась мрачновато. Впрочем, один раз нам повстречался парень с забинтованной головой и перекинутым через плечо автоматом.

– Спеши видеть Москву, по которой спокойно шастают гражданские с автоматами, но нет ни одного милиционера, – сказал Владимир.

 Когда мы подходили к кинотеатру «Художественный» было уже около пяти утра и светало. Вдруг где-то совсем рядом взревели сразу несколько мощных дизельных моторов и прямо перед нами на Воздвиженку с последующим поворотом в сторону Нового Арбата стала выезжать колонна танков и бронемашин. При повороте одной из бронемашин я крикнул сидевшему сверху солдату: «Вы за кого?»

– За Ельцина, – ответил солдат и умчался на своей броне.

 Мы насчитали довольно много бронетехники.

– Пожалуй, тут всё ясно, – сказал я, – Ельцин победил и нам надо спешить этой вестью успокоить наших бабушек.

– Ты, что! – возмутился Владимир. – Имеем шанс присутствовать при событиях мирового значения и не воспользоваться? Ты забыл, что девяносто первый год мы с тобой тоже пропустили, а жизнь такая короткая, что может ничего более интересного в ней и не будет.

 В августе девяносто первого года мы с семьями отдыхали в Одессе в пансионате «Маяк». Путч в Москве, отдыхавшие с нами украинцы, восприняли к нашему удивлению совсем не так, как мы. До путча приятные в общении, казалось, очень похожие на нас люди вдруг стали говорить, что в Москве давно надо было навести порядок, что их эти события не касаются и россиянам пора научиться жить за свой счёт и отвыкнуть кормиться за счёт украинского соседа. Так совпало, что наши путёвки кончались двадцать первого августа, и двадцать второго во второй половине дня поезд привёз нас в Москву на Киевский вокзал, но всё уже было кончено.

 Честно говоря, я понимал, что, если сам в перестрелке не участвуешь, то не стоит быть там, где стреляют, но дурацкое любопытство и что-то мальчишеское в душе сыграло, и мы пошли. После того, как последние бронемашины колонны ушли в сторону Садового Кольца, мы двинулись по левому тротуару Нового Арбата . Канонада становилась громче, но где идёт бой, было не понятно. Мы перешли пустынное Садовое Кольцо и тут же оказались в некоем театре абсурда. На левой стороне Нового Арбата наблюдалась типичная для раннего московского утра картина: по своим делам спешил одетый в спецовку мужчина с метлой, старичок прогуливал мопса, молодые парень и девушка, судя по всему ещё не закончившие в понедельник своё воскресное свидание, в промежутках между поцелуями что то обсуждали, глядя в направлении здания Института Курортологии, расположенного тогда на другой стороне проспекта. Я тоже внимательно посмотрел на это здание и увидел, что около бетонной стенки, подпиравшей холм, на котором оно было расположено, остановилось несколько недавно нас обогнавших бронемашин, из которых пригибаясь выскакивали солдаты. Часть из них, прижавшись к бетонной стенке, сразу начинали стрелять из автоматов в направлении расположенного на той же стороне проспекта здания СЭВ. Около входа в это здание несколько гражданских лиц палили по солдатам.

 Когда мы поравнялись со старичком, он, не глядя на нас, сказал: «Я войну в пехоте прошёл, но даже в страшном сне не мог себе представить, что доживу до такого безобразия в центре Москвы. Собака, вон, с перепугу покакать не может». Мы пошли дальше и около моста через Москву Реку увидели бензовоз, за которым около пятнадцати человек прикрывались от выстрелов со стороны Белого Дома. Судя по тому, что у этих людей было полно всякой телевизионной техники и микрофонов, но не видно было оружия, они были в основном журналистами и операторами телевизионных компаний. Вездесущий Бенедиктов был уже среди них. Какой-то мужчина посоветовал нам не болтаться на открытом пространстве потому, что шальные пули от Белого Дома сюда иногда залетают и уже в кого-то попали. Молодой парень с перевязанной головой перебежал Новый Арбат и оказался вместе с нами за бензовозом. Он ещё не успел отдышаться, как его окружили журналисты и стали задавать вопросы. Я прислушался к его ответам.

– Там… молодые ребята погибают… по нам стреляют, – отрывочно говорил парень.

– А ты чего сюда от своих перебежал? – услышал я вопрос Владимира.

–– Ты перебежчик, или просто дезертир?

 Парень перестал говорить и куда-то исчез.

– Ты чего на него попёр? – удивился я. – Человек из под обстрела, жить хочет.

– Захотел внести ясность, на чьей он теперь стороне, – ответил Владимир.

 Вскоре мне удалось убедить Владимира вернуться к баррикаде. Здесь народ готовился расходиться, поскольку уже все и без нас знали о победе Ельцына, а в ближайшее время должно было открыться метро. Парнишка, который привёл нас на баррикаду, переписывал фамилии «баррикадников», чтобы выдать всем работающим справки, объясняющих их отсутствие в понедельник на работе участием в «мероприятиях по обеспечению правопорядка в г.Москве».

 Впоследствии мы с Владимиром неоднократно обсуждали эти события. У меня до сих пор есть сомнения в том, что надо было размещать на баррикаде безоружных людей. Владимир же считает, что именно простые безоружные москвичи должны были дать понять путчистам на чьей стороне народ. Справку о моём участии, или точнее сказать, о присутствии рядом с происходившими событиями, я храню до сих пор.

 МАМА

 Историчка вежливо постучала и, услышав произнесённое в кабинете «входите», потянула на себя дверную ручку. Дверь открылась и в директорском кабинете кроме Валентины Фёдоровны я увидел человека, которого никак не ожидал и не хотел бы увидеть в этом месте и в это время. За столом вместе с директором сидела моя мама, которая уже собиралась уходить.

 Мама в городе Бабушкин, где мы тогда жили с ней вдвоём, была довольно известным человеком. . Половину дня она принимала больных в поликлинике, а в другую половину бегала по вызовам. Это позволяло ей забегать в середине дня домой и готовить обед, который всегда ждал меня после школы в коммунальной кухне около керогаза на нашем кухонном столе.

Город был основан на базе железнодорожной станции Лосиноостровская, около которой строились первые государственные кирпичные дома. Большинство бабушкинских жителей любили свой город, и когда его соединили с Москвой, многие недовольно ворчали: «И зачем это к нам Москву приткнули? Понаедут теперь». Как впоследствии оказалось, ворчуны были правы – понаехали.

 Мамины пациенты жили на городской окраине, куда новостройки конца пятидесятых годов ещё не пришли, и где в основном стояли частные деревянные дома, окружённые иногда довольно большими приусадебными участками. До войны этот район считался привилегированным дачным посёлком. Здесь на улицах не было общественного транспорта. Передвигаться врачу приходилось много и всё на «своих двоих», что зимой подчас осложнялось неубранными с грунтовых дорог и тротуаров сугробами.

 Вот и в этот злосчастный день мама приготовила обед и бежала в поликлинику. Она услышала по радио, что завтра ожидается обильный снегопад, и решила по дороге проверить свою пациентку, к которой собиралась завтра, но завтра, возможно, пришлось бы к дому пациентки добираться по сугробам. Этой пациенткой была наш директор Валентина Фёдоровна, которую недавно выписали с больничного. По роковому для меня стечению обстоятельств школа у мамы в том её маршруте оказалась по дороге в поликлинику.

 Несмотря на пенсионный возраст, и, как говорила мама, серьёзные атеросклеротические изменения, память у Валентины Фёдоровны была феноменальной. Выражаясь современным языком, можно сказать, что на её устройстве хранения информации записывались данные практически на всех учеников школы. Мою фамилию она вспомнила сразу, как только увидела нас троих в дверном проёме.

– Входите Ирина Георгиевна. Если разбираться, то тут как раз мама Гаранина присутствует.

Историчка подробно рассказала о нашем «возмутительном» поведении на её уроках. Кроме истории с расстрелом царской семьи она вспомнила, что мы с Вовкой считали возможным ввести многопартийную систему правления в СССР и возражали против присвоения звания Героя Советского Союза Насеру и Кастро.

– Каково мне всё это слышать? Но, главное, их слушает класс, и кое-кто тоже начинает задавать подобные вопросы. Мы, я имею в виду партию и народ, конечно, осудили ошибки времён культа личности, но наше терпение не может быть бесконечным. Я считаю, что ими должна заняться комсомольская организация, и если они не раскаются, то ставить вопрос об исключению из комсомола.

 Для мамы моё появление в кабинете директора тоже было, мягко говоря, неожиданным. Она в моей школе не была уже года два. Учился я неплохо, в нехорошие истории до сих пор не попадал, а информацию с родительских собраний, на которых про меня не говорили, она получала от Таисии Петровны, вовкиной матери. Нельзя сказать, что мама не занималась моим воспитанием. Просто она считала, что поскольку ни в школе, ни во дворе на меня не жалуются, а хорошие книжки, которые она приносила домой, я читаю, то с моим воспитанием всё в порядке и она может спокойно заниматься своей любимой работой, которая обеспечивала нам двоим нормальное по тем временам существование.

 Мои родители развелись, когда мне было десять лет. Отца после войны направили служить военврачом в госпитале в Германии, а семью взять с собой не разрешили. Но в госпитале работало много симпатичных медсестёр. В итоге отец завёл другую семью, но счастлив там не был. Несмотря на то, что мама и после сорока выглядела неплохо, снова замуж она так и не вышла, хотя и могла не раз. По мнению её подруги, Анны Тимофеевны, мама слишком по медицински оценивала потенциальных кандидатов в мужья: у одного давление, у другого аритмия, у третьего гастрит.

– Подумаешь, он много курит и из-за гастрита его часто поносит, – возмущалась однажды при мне Анна Тимофеевна, – зато какой представительный мужчина.

 Незадолго перед смертью мама призналась мне, что своих поклонников она сравнивала с моим отцом, но никто из них с ним сравниться не смог.

 Слушая в кабинете директора Историчку, мама не сразу поняла, в чём моя вина, но одно для неё быстро стало очевидным – на единственного оставшегося у неё близкого человека всерьёз нападают.

– Вообще то я тоже против убийства детей и, честно говоря, не знаю за что Насеру дали Героя Советского Союза. На фронте, чтобы получить такое звание, надо было здорово рискнуть жизнью за нашу страну, – осторожно попробовала она охладить пыл Ирины Георгиевны. Поскольку мама была на фронте и закончила войну капитаном медслужбы, она имела все основания так сказать.

 Но когда Историчка назвала меня и Вовку диссидентами, мама возмутилась. Дело в том, что политика маму не интересовала. Главное, чтоб не было войны. Тогда тех, кто возражал против политики партии и правительства в лучшем случае называли отщепенцами, а далее в зависимости от культурного уровня и близости или желания близости обличителя к власти мог употребляться целый список более крутых определений, среди которых слово «диссидент» отсутствовало. Но оно постоянно присутствовало в программах различных западных «голосов», которые мама не слушала, а Историчка, судя по озвучиванию этого слова, слушала. Мама решила, что её чадо несправедливо обозвали, но всё-таки, сдерживая праведный гнев, спросила: «Что такое «диссидент» и откуда вы это слово знаете?».

 Мама потом так и не смогла объяснить, почему она спросила: «…откуда вы это слово знаете».

– На собрании в райкоме партии, – неожиданно вступила в разговор Валентина Фёдоровна, – нам сказали, что в западных радиоголосах так называют людей, выступающих против советской власти.

 Директриса повернулась к Историчке: «А в самом деле вы, Ирина Георгиевна, откуда знаете это слово?»

– Я? Я не помню, где то услышала, – тихим голосом, почти шепотом, ответила Историчка.

– У вас сейчас следующий урок, – строго сказала ей Валентина Фёдоровна, – а потом зайдите ко мне – поговорим.

 Ирина Георгиевна слегка приоткрыла дверь и как-то боком выскользнула из кабинета через образовавшуюся щель.

 Валентина Фёдоровна нашла тогда достаточно веских аргументов, чтобы показать нам какие мы с Вовкой идиоты и как мы должны себя вести в школе, чтобы не испортить свои судьбы на старте.

– Сейчас не будем вас выгонять из комсомола только из уважения к вашим родителям, но в случае повтора такого поведения не обессудьте, – сказала нам директриса и отпустила на следующий урок.

– Повезло нам, что твоя мать её лечит, – заявил Вовка, когда мы вышли из кабинета.

– А в целом она права, – сказал я, – потому, что в нашей стране надо уметь иногда помалкивать, если хочешь чего-то добиться.

 Как оказалось впоследствии, сам я, к сожалению, далеко не всегда придерживался этой мудрой стратегии.

 ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 Сейчас с Владимиром мы общаемся в основном по скайпу. Регулярно это происходит по дням рождения, девятого мая и на Новый Год. Бывает и просто так – контрольный звонок. Основных тем для общения всего две. Первая – это, конечно, плохое воспитание внуков, которые в свободное от учёбы время вместо чтения хороших книг и занятий спортом торчат со своими гаджетами. Вторая – это здоровье. Здесь тоже есть общее. Например, аденома простаты и плохие суставы присутствуют у обоих. Но в отличии от меня у Владимира других проблем со здоровьем нет. Для прогулок со всем своим семейством он купил яхту, но, главное, купил двухместный самолёт, на котором со своим старшим сыном летает по выходным.