Александр Амфитеатров
Пять пьес

Получите.

Джyлия. Он сейчас, действительно, в Рим поехал?

Лештуков. Да, кажется.

Джyлия. Я на эти деньги за ним поеду, синьор.

Лештуков. Напрасно, Джулия.

Джyлия. Да, синьор. Не качайте головой: поеду и найду его, где бы он ни был, в Риме, в Неаполе, в Милане.

Лештуков. Эх, Джулия, ничего из этого не выйдет. Не пара вы.

Джyлия. Синьор, он сын крестьянина, как и я… Разве ваши крестьяне благороднее наших?

Лештyков. Да не то, Джулия. Не о происхождении речь… А не годитесь вы друг для друга.

Джyлия. Синьор… синьор… не людям, мне судить об этом. Мое сердце выбрало его.

Лештуков. Ну, А его сердце не хочет и не умеет знать ничего, кроме своего таланта, который y него, действительно, огромный… Вот вам никогда и не понять друг друга.

Джyлия. Талант… дар божий… А моя красота разве не великий дар Божий? Если Бог одарил его, то и меня Он не обидел. Мы оба равны перед Ним, синьор.

Лештуков. Да, вы прекрасны, Джулия. И вы хорошая девушка. Вы стоите большой любви.

Джyлия. Он не любить меня, синьор, но должен будет полюбить. Потому что иначе… от любви, какая в моем сердце, надо умереть, синьор! (Поклонилась Лештукову и быстро побежала к выходу).

Лештуков. Любовь сильна, как смерть. О, Соломон, мудрый царь Израиля!

Отворил окно и стоит около него. Комната наполняется шумом грозно ревущего моря, небо совершенно черно и вспыхивает по временам яркими зарницами…

Ого, как расходилась. А воздуха всетаки ни на вздох. Точно свинец в легких.

Идет за драпировку: приостанавливается.

В конце концов дерево этот Ларцев.

Стук подъехавшего экипажа.

Неужели наши.

Выходить из-за драпировки переодетый в легкую шелковую блузу. Перевесился за окно.

Отчего так скоро?…. Не слышу…

Переходить к винтовой лестнице и, открыв дверь, перекликается с Амалией и Бертой.

Лештуков. Проводили?

Амалия. Едва успели. Наши часы врозь с железнодорожными на целые десять минут.

Берта. Чуть чуть успел вскочить в поезд. Велеть вам кланяться.

Лештуков. Спасибо.

Амалия. Сойдете вниз ужинать?

Лештуков. Нет, благодарю. Нездоровится, хочу в постель.

Амалия. Ой, какая скука!

Берта. Мы совсем одни. Маргарита Николаевна тоже с мигренью, прошла прямо к себе.

Лештуков. А художники?

Амалия. Закатились в курзал.

Лештуков. На всю ночь, конечно?

Берта. Вероятно. Франческо угощает по случаю скриттуры.

Лештуков. Жалею, что не могу сделать вам компанию. Я уже раздет.

Амалия. Если так, Берточка, не отправиться ли и нам по своим коморкам? есть совсем не хочется.

Берта. Я бутерброд захвачу. В постели съем.

Амалия. Ну, покойной ночи.

Лештуков. Покойной ночи.

Отходить.

Берта. Да! Дмитрий Владимирович!

Лештуков (возвращается). Ну-с?

Берта. Осмотрите наружную дверь мне показалось, что она y вас открыта.

Лештуков. Хорошо. Сейчас.

Амалия. Еще заберется кто-нибудь.

Лештуков. Кому там? Покойной ночи.

Прошел к выходной двери и распахнул ее: за нею в темноте стоит Альберто, смущенный, бледный, слегка выпивший.

Лештуков. Визит поздний и весьма некстати, но не скажу, чтобы неожиданный.

Альберто (мнет шляпу в руках). Простите.

Лештуков. Я так и думал, что вы не утерпите, чтобы не зайти.

Альберто. Он уехал, синьор?

Лештуков. Как видите.

Альберто. Это вы его заставили, не правда ли?

Лештуков. Заставить я не мог, А советовал очень…. Ой, как вы скверно выглядите.

Альберто. Я с утра ничего не ел и не могу есть. Все противно… за то жаждою глотку сожгло. Стакан вина позволите, синьор?

Лештуков. Сделайте одолжение… Чокнемся, Альберто.

Альберто (пьет и потом с громадным облегчением вздыхает). Так это верно? Уехал и не вернется?

Лештуков. Ни в каком случае.

Альберто. Стало быть, есть еще честные люди на свете. Тем лучше для него. (Бросает стакан об пол). Синьор, так да разлетятся все злые мысли.

Лештуков (глухо). Аминь!

Альберто (со слезами на глазах, дружески трясет ему руку). Синьор, вы меня из мертвых подняли.

Лештуков. Бог с вами! Не преувеличивайте.

Альберто. Вы уедете далеко, вы большой барин, А все-таки помните, что y вас здесь есть друг, который для вас, если понадобится, не пожалеет жизни.

Лештуков. Спасибо, Альберто. Не волнуйтесь так. Я не сделал ничего особенного. Хорошо, что дело кончилось миром: вот что главное.

Альберто. Я рад, очень рад, что мне не надо обижать художника. Оп мне нравится, я хотел быть ему другом. Но что делать? Жизнь приказывала его убить.

Лештуков. Мой совет: не слишком преследуйте Джулию. Пусть опомнится, придет в себя: дайте влюбленности остыть – самолюбию успокоиться. Лишь бы она сгоряча не сделала какой-нибудь дикости.

Альберто. Все равно, синьор. От судьбы не уйдешь. Мне вот уже который день кажется, что я пропащий человек. Кто-то темный гонится за мною по пятам, и добром нам с Джулией не разойтись.

Лештуков. Вы сами сказали сейчас: да погибнуть злые мысли.

Альберто. Что же? Галеры, так галеры. Только я и на галерах не позабуду вашего стакана вина и вашей ласка.

Лештуков. Затем на галерах? Мы еще увидимся и в Виареджио.

Альберто. Хорошо знать, что имеешь преданного друга, даже когда живешь на другом конце света. Помните, синьор: нет услуги, которой не сделал бы для вас я, матрос Альберто… Ваши друзья – мои друзья. Ваши враги мои враги. Это говорю вам я, матрос Альберто. Вы меня поняли?

Лештуков (глухо). Думаю, что понял.

Альберто. Так вот помните… Приятных сновидений, синьор.

Лештуков. И вам.

Альберто (обернулся в дверях, в важной позе). Ваши враги – мои враги. А я – матрос Альберто.

Лештуков (запирает за ним дверь на ключ и гасит электричество, за исключением одного рожка за драпировкою. Сцена погружается в полумрак, освещенная лишь узким лучем из-за драпировки.

Лештуков. Если-бы я был подлец, то два слова этому преданному другу, и за горло г. Рехтберга я не поставлю одной лиры.

Заглядываеш на винтовую лестницу.

Темно… тихо… разошлись… Точно колодец… Да, еще окно…

Идет затворит окно, задергивает его коленкором. Отверстие двери на винтовую лестницу вспыхнуло на мгновение отсветом электричества, открытого в нижней комнате, и мгновенно же погасло. Вслед затем Маргарита Николаевна, в белом пеньюаре показывается в той же двери, огляделась, идет к письменному столу.

Маргарита Николаевна. Предупреждаю тебя: я долго остаться не могу – я очень рискую. Ты заставил меня сделать большую подлость. Ты знаешь, что я иногда принимаю сульфонал. Вильгельм всегда пьет на ночь сельтерскую воду, и я ему дала тройную дозу этой мерзости сульфонала… Конечно, это безвредно, но… мне казалось, что я делаю шаг к преступлению. Сейчас Вильгельм спит, как… Очень крепко спит.

Лештуков. Ты хотела сказать: как убитый, и не решилась?

Маргарита Николаевна. Да, неприятное сравнение.

Садится слева.

Лештуков (медленно прошелся по комнате и остановился за креслом Маргариты Николаевны). Я хотел убить его.

Маргарита Николаевна. Какой ужас!

Лештуков. Да… хотел.

Маргарита Николаевна. Я чувствовала, что ты все эти дни именно о чем-то таком думал.

Лештуков. Но я не могу. Нет. Я много думал. От мыслей y меня голова стала вот такая. Не могу.

Маргарита Николаевна встала, подойдя к нему, руки на его плечи.) Ты и убийство разве это совместимо?

Лештуков. Отчего нет? Отчего нет? У меня отнимают мое счастье, я должен защищаться.

Маргарита Николаевна. Милый мой, да ведь счастье-то наше было краденое.

Лештуков. Неправда, краденого счастья я не хотел. Ты знала, как, я смотрю на дело. Если ты понимала, что не можешь дать мне иного счастья, кроме краденого, как решилась ты остаться на моей дороге? Как смела ты делить мою любовь?

Маргарита Николаевна. Кажется, ты уже не Вильгельма, А меня убить хочешь?

Лештуков. В самом деле не знаю, что лучше, – отдать тебя твоему… собственнику, или убить тебя, вот на этом месте, и самому умереть с тобою.

Маргарита Николаевна. Те, кого на словах убивают, два века живут.

Лештуков. Не шути! Не время. Не дразни дьявола, в борьбе с которым я изнемогаю.

Маргарита Николаевна. Ты невозможен. Шумишь так, что весь дом разбудишь. Чего ты хочешь? Разве я тебя не люблю? Ты не смеет этого сказать. Да, не смеешь. Пусть будет по-твоему: я труслива, я мелка, я не могу отвечать на твое чувство с тою силою, как ты желаешь. Но, как я могу и умею, я тебя люблю и надеюсь любить очень долго. Ты человек независимый. Сам себе судья, никто тебе не страшен. А я сама себя нисколько не боюсь, людей же ужасно. Я тебе говорила, что если бы открыто сошлась с тобою, то измучила бы и самое себя, и тебя. Жаль, нельзя попробовать. Это было бы лучшим лекарством от твоей болезни мною.

Лештуков. Болезни?

Маргарита Николаевна. Да, ты любишь меня неестественно, ты слишком полон чувством ко мне. Я не могу верить в нормальность такой страсти. Право, ты на любви ко мне немножко сошел с ума, как другие бывают помешаны на римском папе, на свадьбе с китайскою императрицею… Я твоя мания, твоя болезнь. И это очень утешительно. От болезни вылечиваются, от любви никогда.

Лештуков. Это недурно сказано. Ты умна!

Маргарита Николаевна. Дурой меня еще никто не считал, хотя я иногда веду себя, как дура. Если бы не маленькое сумасшествие, мог ли ты полюбить меня? Я совсем не в твоем характере. Взгляды на общество y нас разные. Требования от жизни тоже. Уж одна возможность огласки представляется мне таким страхом, что, право, мне не пережить его… Я зачахну, я захирею.

Лештуков. А тебе не страшно, что я могу дойти до презрения к тебе? Мнение нескольких ханжей и кумушек тебе дороже моего?

Маргарита Николаевна. Представь: дороже. Мой здравый смысл велит мне считать правыми их, А не тебя. Они – общество, ты единица. Да. Пора бы тебе догадаться, что в душе я гораздо больше с ними, чем с тобой. Я дитя толпы. Резкая оригинальность, смелое положение, особнячество меня пугает. Я готова любоваться ими вчуже и издали, готова играть в них, как роль в спектакль, но стать в них серьезно нет, благодарю покорно. Я будничная и только умею делать вид, будто я для праздников.

Лештуков. Ты не была такою, когда я тебя узнал.

Маргарита Николаевна. Нет, была. Только ты не видал. Ты не хотел видеть. Ты слишком поэт и фантазер. Ты сочинил себе меня по своему вкусу, А потом влюбился в свою выдумку. Я это хорошо видела, но не могла тебя предостеречь.

Лештуков. Почему?

Маргарита Николаевна. Во-первых, ты мне не поверил бы. Затем, мне очень льстило, что ты так красиво обо мне думаешь. И, наконец, ты мне очень нравился. Мне хотелось угодить тебе. И… я немножко играла.

Лештуков. Зная, что из этого не выйдет ничего доброго?

Маргарита Николаевна. Кто же мог думать, что на свете еще водятся такие бешеные, как ты.

Лештуков. Ах, Маргарита, Маргарита!

Маргарита Николаевна (жалобно). Право, я сама не рада, что y меня такая сухая натура, что я так мало умею любить… Но зато, сколько есть любви y меня в сердце, она вся твоя. Мне подумать страшно, как я буду без тебя… я так к тебе привыкла…

Заплакала.

Ты поступаешь жестоко, А не я. Ты ставишь мне свои ужасные – или-или. Точно топором рубишь. А я люблю, как любится и как можно любить. Если бы ты, действительно, меня любил, ты бросил бы свои громкия фразы, сумел бы ужиться с Вильгельмом. Подумай, глупый! Чем мешает он тебе, если я вся твоя, ему принадлежу только по имени?

Лештуков. Вечно лгать?

Маргарита Николаевна. Ну, и лгать. Что за правдивость особенная напала? Ты сейчас произносил слова пострашнее, чем «лгать». Ты Вильгельма убить собирался.

Лештуков. Чего же именно ты хочешь от меня?

Маргарита Николаевна. Ты это как спрашиваешь, серьезно или опять для сцены и криков?… Мне бы хотелось, чтобы ты, месяца два спустя, приехал в Петербург.

Лештуков. Зачем? Чтобы любоваться твоим семейным благополучием и слушать мудрые речи Вильгельма Александровича?

Маргарита Николаевна. Петербург велик. Ты можешь никогда не видать Вильгельма и каждый день видеть меня.

Молчание, слышен шум нарастающего прибоя.

Ночь черна, как тюрьма. Сквозь занавесы на окнах поблескивают яркия зарницы… Робко кладет руку на голову Лештукову.

Придешь?

Лештуков. Не знаю.

Маргарита Николаевна. Я буду думать, что придешь…

Лештуков молчит.

Ты позволяешь мне ждать?

Лештуков (внезапно сполз с кресла и очутился y ног её). Не знаю я… Ничего не знаю. Сделать, как ты просишь, гнусно. Потерять тебя страшно… Я не в силах разобраться… Это после придет. Но если я приду, это будет уж не то, что было… Я прощаюсь с мечтою… Прощаюсь с мечтою хорошего и честного счастья… Со светом любви… А там будут потемки: рабская ложь и рабская чувственность.

Занавес.

Действие IV

Набережная в Виареджио с молом, уходящим далеко в море. На горизонте дымит большой пароход. У набережной, на якоре или привязанный к толстым каменным тумбам, качаются барки, галиоты. Целый лес снастей. В глубин, разбиваясь о волнорезы мола, вплескиваются пенистые валы. Время за полдень. Поэтому на моле тихо и пустынно. Только далекая группа рыбаков тянет сеть, сверкающую серебряными рыбками. По набережной и в судах около несколько матросов спят в растяжку. Правая сторона сцены начало набережного бульвара, левая дает перспективу на рынок, – вдалеке под красным маяком и старой обомшенной башней. При поднятии занавеса, пароход дает гудок. Леман стоить на набережной слева и говорит с хозяином одной из барок. Тот улыбается и кивает головою.

Кистяков и Франческо входят с бульвара с простынями на плечах.

Франческо. А мы тебя поджидали y Черри.

Леман. Только что собирался идти. Вон с этим гидальго заговорился. Торговал его вести Рехтбергов на пароход.

Кистяков. Засиделись они в Виареджио.

Леман. Вильгельм Великолепный прямо в отчаянии: чуть не две недели просрочил.

Кистяков. Успеет адмиралтейской пушки наслушаться.

Франческо. И хитрячка же, братцы мои, эта Маргарита!

Кистяков. Дама с дарованием!

Леман. Этакие, можно сказать, идеальные башенные часы, как её высокопочтенный супруг, – и те умудрилась привести в опоздание.

Кистяков. И болела-то она, и портниха-то с дорожным платьем опоздала, и по пятницам-то не выезжаю, и тринадцатое-то число день тяжелый, и с эмигрантским пароходом ехать нельзя: верная зараза, и неспокойного моря боюсь.

Франческо. У бабы 77 уверток, покуда с печи летит.

Кистяков. И что ей здесь так особенно любо. Сезон кончается, с литератором, сколько замечаю, дело пошло на расстройство.

Леман. Да, он сильно от неё откачнулся.

Кистяков. А, впрочем, пожалуй, именно потому и капризничает. Таково уж их дамское сословие. Покуда ты к дам всей душою, она тобой помыкает, А чуть ты к ней спину поворотил, тебя-то одного ей, голубушке, оказывается, и не достает.

Франческо. Ля донна е мобиле.

Леман. Да ведь y блистательного Деметрио тоже равнодушие-то лыком шитое. Что-то уж слишком его в мореплавательную трагедию ударило. Как на море погода, так его черт и толкает в лодке кататься.

Кистяков. Еще счастлив его Бог, что намедни прибоем на берег выбросило. Лодка в дырьях, одно весло сломано, другое потерял.

Франческо. Сам весь в синяках, в царапинах… сущий идол морской…

Леман. Под Шелли гримируется. Шелли в этих местах утонул – ну, и нашему охота.

Кистяков. Какой там Шелли! Просто дурит. По-моему, ежели ты топиться хочешь, то и топись взаправду оптом, А в розницу одна блажь. Не люблю.

Леман. Ай скучища же стала, братцы, y Черри с тех пор, как уехала Джулия.

Франческо. Вернулась.

Леман. Ой ли? видели? служить?

Кистяков. Нет еще. При нас пришел какой-то рыбак….

Франческо. Иль пескаторе.

Кистяков. Предупредить Черри, что видел ее на рынке. Тот на радости нас даже вермутом угостил.

Франческо. Прекрасный вермут: прямо из Турина.

Кистяков. А рыбака сейчас же погнал к ней звать на место.

Леман. Очень рад. А то я уже собирался перейти в другое stАbilimento. У Черри один Альберто его прелестный что крови испортить. Постоянно пьян, мужчинам грубить, с дамами нахальничает.

Кистяков. А какой хороши парень был в начали сезона!

Леман. Да, но теперь в него просто вселился черт… Совсем бездельник.

Франческо. И зазнался мочи нет.

Кистяков. Ну, уж в этом наши же Ларцев с Лештуковым виноваты… Нянчились с ним, за ровню себе держали, вот и вынянчили сокровище!

Леман уходит направо по набережной мимо бульвара, Кистяков и Франческо налево, пересекая рынок.

Кистяков (вслед Леману). Ты не слишком увлекайся купаньем: надо проводить великолепного Вильгельма честь честью…

Франческо. Кон уна помпа.

Леман. Ладно!..

Джулия и рыбак входят с бульвара.

Джyлия – она очень похудела, побледнела и похорошела. Хорошо. Скажи хозяину, что я хоть завтра же приду на работу. Впрочем, после сьесты, я сама зайду к нему, тогда и условие напишем…

Рыбак кивнул головою и уходит.

Джyлия. Какая пустыня! Словно все мертвые!.. И какая тоска!..

Идет на мол, садится на одну из якорных тумб.

Сьеста уже к концу. На некоторых судах проснулись матросы. На рынке открылись две-три лавчонки. Несколько горожанок проходят мимо бульвара и с бульвара, по направлению к рынку. Заметив Джулию, они перешептываются, пересмеиваются. Некоторые смотрят на нее с презрительным вызовом, другие чопорно проходят мимо, делая вид, будто ее не узнают. Когда проходить первая группа, Джулия сделала было движение к ним навстречу, но, заметив враждебное настроение женщин, остается y своей тумбы, с гордо сложенными на груди руками, неподвижная, как статуя, смело встречая недружелюбные и насмешливые взоры. Когда все прошли:

Узнать не хотят… вот как!.. Ну, что же? того и стою… Пускай!

Садится на мол, свесив ноги к морю.

Альберто почти выбегает со стороны рынка, он запыхался, дышет тяжело. Увидав Джулию, остановился и не решается заговорит.

Джyлия (обернулась). А, это ты…

Альберто. Здравствуй, Джулия.

Джулия молча кивает головой.

Мне только-что сказали, что ты приехала. Я бросил работу и побежал искать тебя по городу.

Джyлия молчит, небрежно играя пальцами по камню.

Альберто. Тебе неприятно меня видеть?

Джулия. Нет, ничего… все равно.

Молчание.

Джyлия. Ты все еще y Черри?

Альберто. Все y Черри.

Джyлия. Значить, опять будем вместе.

Альберто. Вот и прекрасно, Джулия.

Джyлия. Что этот графчик из Вены, все еще здесь?

Альберто. Что тебе до него, Джулия?

Молчание.

Джyлия. Что же ты не спросишь, где я была?

Альберто. Не спрашиваю, потому что… где бы ты ни была, Джулия, я решил забыть и простить.

Джyлия. Забыть и простить… вот как! Помнится, я не просила y тебя прощения.

Альберто. Джулия!..

Джyлия. Тебе нечего прощать. Ты, конечно, как все, воображаешь, будто я жила с художником? Успокойся: этого не было. Вы правы в одном: я уехала с тем, чтобы так было. Чтобы стать его женою. Не женою, так любовницею… горничною его любовницы, судомойкою, собакою, только бы с ним!..

Альберто. О, Боже мой!..

Джyлия. Ну… он убежал от меня: честен очень. «Не люблю – и не погублю». Ха-ха-ха! рыцарь! Что говорить, благородно! Спасибо.

Альберто. О, да! спасибо ему, спасибо, Джулия!

Джулия. Убежал, как от врага. Ха-ха-ха! Их, должно быть, из снега делают, этих русских великанов. Просил меня вернуться сюда, к Черри. Что же? Я послушалась, вот она, здесь. Только на прощанье сказала ему, что он раскается, потому что я отомщу ему – он не ожидает, как.

Альберто. Что ты затеяла, Джулия?

Джyлия (с резким смехом). А вот ты увидишь… ты, да, именно ты это увидишь.

Альберто. Я тебя, Джулия, не понимаю.

Джyлия. И не надо. Когда время придет, поймешь.

Альберто. Джулия! Я знаю: ты вернулась такою же чистою, как уехала. Зачем же это отчаяние? зачем думать о мести? Ты знаешь, как я тебя люблю. Вот тебе моя рука. Прими ее и, черт возьми, поставим крест на всем прошлом.

Джyлия (мрачно). Нет, нет, нет, Альберто. Женою твоею я не буду. Я видела свет за это время и многое узнала. Во мне есть сила, которой я сама не понимала раньше. А если бы и понимала, так не дала бы ей воли.

Альберто. Значить, это что-нибудь нехорошее?

Джyлия. Художник мог снасти меня. Я была бы сыта его любовью. Я бы ничего больше не спросила от жизни. Но теперь, если мне не далось немногое, чего я искала, я возьму себе все, чем веселятся и утешаются люди.

Альберто. Вот как!..

Джyлия. Ты говоришь, венский графчик все еще здесь? и с этой своей крашеной француженкой? Накануне: как мне уехать, он шептал мне, что одно мое слово, и он пошлет француженку к черту.

Альберто. Вот что! вот что!..

Джyлия. У меня будут бриллианты, и я буду пить шампанское за завтраком. Я заведу себе мальчишку-негра, чтобы носить за мною зонтик и плащ.

Альберто. Все даст графчик?

Джyлия. Он или другие. Я красавица. Если меня не любить тот, кого я хочу, пусть любит меня, кто заплатить.

Альберто. Так, так. Только этого не будет.

Джyлия. Ты помешаешь?

Альберто. Да, я.

Джyлия. Попробуй.

Альберто. Ты думаешь, мне легко было пережить стыд твоего бегства, когда всякий говорил о тебе самые подлые слова, самые скверные сплетни? Я укротил свое бешенство, я примирился со своим позором, я принес тебе ту же любовь, что и прежде. А ты хочешь надругаться над собою? надо мною? Нет. Не удастся. Честь художника спасла тебя от одного стыда, А моя любовь спасет от другого.

Джyлия (в гордой и дерзкой позе, руки в бедра). Что я не буду твоею женою, я готова повторить тысячу раз.

Альберто (тихо и спокойно). Тогда…

Джулия. Дурак, чего ты хочешь? Жены, y которой мысли будут всегда полны другим человеком, которая, если тебе удастся поцеловать ее, нарочно закроет глаза, чтобы думать, что целует тот, другой!

Альберто. Мое это дело. Если я иду на такую муку, не тебе меня отговаривать.

Джyлия. Ты идешь, да мне-то не охота. Однако, довольно, прощай, меня ждет старый Черри.

Смотрит на часы, вынув их из-за кушака.

Альберто. Это часы художника? Зачем они y тебя?

Джyлия. Он подарил мне их, когда уезжал из Виареджио.

Альберто (грубо). За что?

Джyлия. Ты сейчас подумал подлость. Я никогда не прощу тебе этого вопроса. А еще хвалишься, что веришь мне, что забыл и простил… Эта вещь – самое дорогое, что есть и будет y меня в жизни… Смотри: вот, вот, вот…

Трижды целует часы и прячет их за кушак.

Альберто (хриплым криком). А!..

Схватился за голову, но вдруг, опомнившись и овладев с собою, опустил руки и закинул их за спину.

Джyлия. Прощай!

Альберто (все с руками за спиною, заслонил ей дорогу). Не уйдешь ты…

Джyлия. Зачем? Мне нечего больше сказать тебе.

Альберто. Нечего?

Джyлия. Да. Если уж мне суждено достаться нелюбимому человеку, так мне нужен кто-нибудь и побогаче, и познатнее простого матроса… Пусти меня, Черри ждет, – будет сердится.

Молчание.

Альберто (кротко). Иди.

Отступает. Когда Джулия проходить мимо Альберто, он быстро бьет ее ножем в спину. Джулия, подняв обе руки над головой, одно мгновение судорожно ловит пальцами воздух, – потом, без крика, без стона, падает ничком. Альберто над телом Джулии. Из глубины бегут к нему рыбаки, с рынка народ, торговки.

 
Джулия, красавица Джулия
Зарезал! Ах, бедняжка!
Так я и думала!
Как увидала вместе, – ну, думаю, быть беде!
Срам-то какой! Ужас! Разбойник!
А здорово хватил! На смерть!
Держи его! Вяжи убийцу!
Может быть жива?
Где жива: прямо, как овцу, под лопатку!
И крови почти нету разве ложка.
Какая молоденькая!..
Да и он-то давно ли вернулся со службы?
Чем он ее?
Матрос, говорите?
Эх, хорошей семьи сын!
Все из-за женщин!
Да. Куда черт сам не поспеет, туда бабу пошлет.
 

Сквозь толпу проталкиваются два карабинера.

Альберто (бросает им нож и протягивает руки). Вяжите!

Лештуков (входя). Альберто! Друг мой! Как вы могли?

Альберто (спокойно). Она хотела сделаться потаскушкой, синьор. Я не мог допустить ее до позора.

Карабиньер. Тысяча извинений, эчеленца, нельзя говорить с арестантом.

Альберто. Если не брезгуете, пожмите мне руку, синьор. Прощайте. Спасибо. Не жалите обо мне. Все судьба.

Его уводят, труп Джулии уносят впереди; толпа, шумя и волнуясь, валит за ними через рынок, несколько зевак приходить и уходят, оглядев место убийства.

Лештуков (один). «Я убил ее, чтобы она не сделалась потаскушкой»…. Завидно! Он говорил, что мы с ним из одного теста вылеплены. Может быть, тесто-то и одно, да дрожжи разные. Не дал насмеяться над собою, убил. А я? Первое хорошее чувство в моей гадкой, развратной жизни разменялось на бирюльки, я, как одураченный паяц, сыграл роль трагического героя в водевиле.

3-й гудок парохода. На моле собираются отъезжающие с пароходом, носильщики, факторы отелей, мальчишки нищие, комиссионеры и просто зеваки отчаливает несколько барок с пассажирами и их вещами. Шумно, людно, суетливо. Со стороны рынка входит. Маргарита Николаевна и Рехтберг под руку в дорожных костюмах, Берта, Амалия, Кистяков, Леман, Франческо. Багаж Рехтбергов два факкино вносят в барку, нанятую Леманом. Он присматривает.

Маргарита Николаевна. Какой ужас! Я едва верю. Бедные!.. Здравствуйте, Дмитрий Владимирович. Пришли проводить друзей? Вот милый. Вильгельм, правда, он милый?

Рехтберг. Дмитрий Владимирович любезен, как всегда.

Маргарита Николаевна. И он убил ее? До самой смерти убил?

Кистяков. Да уж, если убил, то, вероятно, до самой смерти.

Маргарита Николаевна. Как страшно. И это было весь? На этом месте?

Лештуков (становится на место, где упала Джулия). Вот здесь. На этом самом месте.

Берта. Ой, что это вы так сурово? Словно сами кого убить хотите.

Лештуков. Где нам убивать.

Отходить.

Амалия. А все-таки, как интересно: любил и убил. Словно в опере. Не правда ли?

Берта. Вот вы, господа, так любить не умеете!

Амалия. Ах, эти итальянцы!

Кистяков. Хотите, прррронжу?

Замахнулся на Берту веером, как кинжалом.

Франческо. Вьениля миа вендеетта!

Берта. Подите! Я серьезно.

Рехтберг. Если почтеннейшее общество разрешить мне, я позволю мне заметить, что упреки очаровательной Берты Ивановны несколько слишком романичны. Трагические аффекты хороши под этим яхонтовым небом, в этой раскаленной атмосфере, среди первобытных натур, которые… э… э… э… которые, конечно, весьма живописны, однако, нельзя не сознаться, что эти живописные люди полускоты, господа. Хе-хе-хе! Звери. Полагаю, что между дикою страстью подобного субъекта и любовным расположением просвещенного индивидуума…

Маргарита Николаевна (Амалии). Господи! как скучно! И слушать этих субъектов и индивидуумов до самого Петербурга!

Рехтберг (к жене). Вы сказали?

Маргарита Николаевна. Я – Амалии.

Рехтберг. Так вот-с: есть разница. Было бы нелепо и дико, если бы мы, люди интеллигентные, начали драться из-за женщин, как какие-то львы или тигры. Гуманность, цивилизация…

Лештуков. Просто не смеем.

Рехтберг. Вы хотите сказать…

Лештуков. Не смеем, – и все тут. А не смеем потому, что плохо любим. Не женщину любим, А свою выдумку о женщине. Да. И все мы, люди интеллигентного дела, люди нервов и мыслительной гимнастики, так любим: на половину. Наша любовь что мертвая зыбь: она тебя измочалить, но утопить не утопить, ни счастливо на блаженный берег не вынесет. Все сверху. Вон, как эти волны… Ишь, как беспокойно суетятся и лижут серые камни. А что в них? Только, что красиво испестрили море. Волна набегает и разбивается. Чувство приходит и уходит. Одна волна покрывает другую. Минуту счастья смывает день постыднейших страданий. Поцелуй окупается подлым обманом, за полосу позора платит полоса наслаждения… Все волны и только волны… И когда чувство спрашивает y неглупого человека: «стоить ли?»….

Покуда, Лештуков говорит, на марине некоторое оживление: входит с группою провожатых депутат Пандольфи, очень изящно одетый господин средних лет, – многие снимают перед ним шляпы, он некоторым дружески жмет руку, другим кланяется, ему подают лодку несколько параднее других, в руках y него огромный букет. Джованни и Франческо подходить к Пандольфи и

вступают с ним в почтительный разговор. Несколько раз взглянув в сторону Маргариты Николаевны, Пандольфи говорит что-то Франческо, передает ему букет и сходить в лодку.

Берта (Леману, кивая на Лештукова). Вот что называется: bonne mine Аu mАuvАis jeu.

Маргарита Николаевна (Лештукову). То неглупый человек отвечает?…

Лештуков. Жизнь слишком интересна и без женской любви. Не стоит.

Маргарита Николаевна. Если не особенно любезно, по крайней мере, то благоразумно.

Амалия. Смотрите-ка: здешний депутат, Пандольфи.

Берта. Этот, чернобородый?

Кистяков. Едет вместе с вами. Он генуэзец.

Амалия. Какой y него букет!

Кистяков. Здешния дамы поднесли. Здесь ведь y политических мужей свои психопатки, как y теноров.

Берта. Ну, вот вам и веселый спутник на дорогу.

Амалия. Он, говорят, премилый, стихи пишет.

Маргарита Николаевна. Откуда с ним знакомы наши?

Кистяков. Да ведь Франческо, как белого волка, все знают: очень уж парень достопримечательный.

Франческо (подносить Маргарите Николаевне букет). Вашему превосходительству от энтого превосходительства, в знак наступающего пути.

Пандольфи (издали, в барке, сняв шляпу, держит ее на отлете, с любезною и выжидательною улыбкою).

Рехтберг (недумевая). Как же однако?

Кистяков. Примите. Это большая любезность. Вполне прилично и в обычаях страны.

Леман. К тому же генеральше от генерала. Не обидно. Ведь он поздешнему генерал.

Франческо. Онореволе!

Рехтберг. Ну, прими.

Маргарита Николаевна. Да, я уже приняла. Благодарю, Франческо.

Посылает любезную улыбку отплывающему Пандольфи, который, еще раз склонив голову, только теперь накрывается шляпой и садится.

Амалия. Какие вежливые эти итальянцы!

Маргарита Николаевна (нюхает букет). Какая прелесть! Кажется, в самом деле, будет не очень скучно.

Рехтберг. Однако, господа…

Леман. Не беспокойтесь, время терпит. Ваша барка готова.

Берта. Я провожаю.

Амалия. И я.

Кистяков. А я чем же хуже других?

Леман. Уж и меня захватите.

Рехтберг. А Дмитрий Владимирович?

Лештуков. Столько кандидатов, что мне не остается места. Разрешите откланяться на берегу.

Рехтберг. Позвольте, глубокоуважаемый Дмитрий Владимирович, при разлуке, так для меня и Маргариты Николаевны неожиданной, выразить вам чувства искреннейшей симпатии и глубочайшей благодарности.

Леман (Кистякову). За пару великолепных оленьих рогов.

Рехтберг. За милую готовность, с которой вы всегда делили наше общество, отнимая y себя время, драгоценное для публики и потомства.

Леман. Загудела волынка!

Рехтберг. Верьте, что минуты, проведенные в обществе вашем, останутся неизгладимыми в нашей памяти. Горжусь, что имел счастье жать руку нашего известного…

Леман. Вот оно!..

Кистяков. Триста два!..

Рехтберг. Лештукова… его смелую и честную творческую руку…

Лештуков. Равно с моей стороны.

Рехтберг. Еще раз всего хорошего.

Маргарита Николаевна. Что же ты не пригласил Дмитрия Владимировича к нам, в Петербург?

Рехтберг. Ах, милая, это твое дело.

Леман. Идите-ка, ваше превосходительство, я вас в лодочку подсажу, А то с непривычки к мореплаванию, чего доброго…

Маргарита Николаевна. Душечка, Берта!

Показывает глазами на мужа.

Берта. Занять? Понимаю… валяйте. Я все понимаю. Амаль…