Александр Алексеев
Падение с яблони

Подумаешь, захотелось поцеловать девочку в девственном лесу! Туман рассеялся, и наваждение ушло. Герой лермонтовского времени, зачарованный красотами Кавказа, тоже влюбился в Бэлу. У меня поцелуй не удался, у него любовь прошла – считай, одно и то же. Ничто уже не в силах взволновать хладеющую кровь.

И я легко расстался с Галей. На том же стадионе. Она спросила, чем я собираюсь заняться завтра. И я равнодушно пожал плечами. Было уже не до нее. Страшно хотелось жрать.

Мишка ни о чем меня не расспрашивал. Мне это в нем нравится – редкое качество. И о письме я ему ничего не сказал. Не было его – и все.

Решаем вопрос, когда ехать на сенокос и на рыбалку. Впереди столько интересного! Меня, наверно, потому и к девочкам так болезненно тянет, что в жизни ничего интересного не видел.

И ну их всех к чертям! С ними обязательно влезешь в грязь.

24. Дыхание Сибири

28 августа. Суббота.

Все сжато, спрессовано и выброшено в прошлое. Я не успел ничего зацепить своим пером. Просто не хватало сил. Вернее, не смог побороть в себе лень. А она, матушка, как жена декабриста, последовала за мной в Сибирь. Ее, родимую, я обнаружил на следующий же день после прогулки с Галей.

Конечно, это не означает, что все две недели я на диване занимался обломовщиной. После Гали я попал в районную библиотеку, где напоролся на собрания сочинений Золя, Мопассана и Бальзака. Прочел пять книг. И еще парочку хочу прихватить с собой как доброе воспоминание о безмятежных днях моей сибирской жизни. Да простят меня бог и библиотекарша за вынужденную кражу.

На танцах больше не был. Эти увеселения не очень совмещаются с чтением.

Где-то через неделю Галя Герцфельд встретила Мишку и поинтересовалась, почему это меня не видно. И Мишка ответил:

– Да он сюда приехал, чтобы отдохнуть от таких, как ты!

Больше она не спрашивала.

Здесь много хороших девочек. Но Галя, видно, растрезвонила обо мне на всю округу. Даже незнакомые девчонки оглядываются на улице, будто на голове у меня рога.

Трое суток провел на сенокосе. Деньки эти навсегда впитались в меня свежим бодрящим воздухом, охотничьей избушкой, костром на берегу Оби, болотами, лугами, озерами – голубыми блюдцами, утренними туманами, которые молоком окутали кустарники и рощицы. И сейчас закрываю глаза и вижу лодку-облосок, скользящую по зеркальному озерцу, снасти, от которых, как и от воды, поднимается пар, золотых карасей над черной глубиной водоема, белые кувшинки, камыши и шум утренних перелетов водоплавающих птиц.

Приятная усталость после ходьбы-погони за Мишкой и дядей Борей. Дядя Боря сделан из железных костей и резиновых мышц специально для преодоления лесов и болот. Ноги у него длинные и худые, как у кузнечика, загнавшие за свою жизнь не одного лося и отмерившие по валежникам и топям несчетные тысячи километров, – не в пример моим, таким же худым и длинным.

Впервые в жизни стрелял из ружья. Выпалил по уткам пару десятков патронов. Набил огромный синяк на плече. Раскровавил безымянный палец об курок. Но в бутылку с двадцати шагов все-таки попал.

И еще обратил внимание, какой удивительный язык у местных мужиков. Видно, окружающая природа все-таки влияет на его выразительность.

Сидим мы как-то вечерком на песчаном берегу обского плеса. Над водой склонившиеся ивы, не просыхающие от слез, стволы подмытых деревьев, сгнившие корни, дымящийся котелок – дело к ужину. Дядя Боря только что подъехал на мотолодке, бросил в траву мешок с уловом, дал Мишке указание разделывать чебаков, сам принялся расправлять сети.

Откуда-то из зарослей является мужик в брезентовой куртке, в рыбацких сапогах. Это Голдовский, бывший гроза рыбнадзора, ныне скромный бракашик. Вместо обычного приветствия раскрывает духовку (так тут говорят):

– Ах ты мудак, у тебя что, повылазило! Перемет мой переехал!..

– Сам ты мудак! – отвечает дядя Боря, не прекращая своего занятия. – Нашел где поставить!..

– Оба вы мудаки! – раздается голос. – Один мудак поставил, другой мудак переехал. Виноваты ваши родители – мудаков нарожали!..

Подходит еще один мужик, точнее, дед лет шестидесяти. Это Карелин, старый матерщинник, браконьер и пьяница.

Дядя Боря бросает свои сети. Все трое усаживаются к костру и начинают материться. Постепенно из матов закручивается глубокий разговор, отражающий кучу проблем – нет того, нет другого, плохо там, плохо здесь, тот обманщик, этот вор, та сучка, эта курва, а в общем весело. Жизнь тяжела, но крепкие словечки ее облегчают, как, впрочем, и крепкие напитки…

Очень скоро у костра возникают две бутылки водки. Грубые сухие лица обмасливаются.

– Мишка, Лешка, вы будете? – с надеждой на отказ произносит дядя Боря.

И надежда его не оправдывается. Кто ж под уху откажется от водочки?! Эх, дядя Боря!..

Молчаново мелькнуло, как яркий, ободряющий, но короткий сон.

Оставляю эти места с нарастающим чувством голода. Я не насытился природой. Поэтому, отъезжая от молчановской пристани, грустил, будто покидал любимую, которую всего раз поцеловал. Правда, здесь остается и та, которую не целовал ни разу. Но не так уж она и любима была.

Раннее утро. Холмы, поросшие темным лесом, телебашня еще светится. Белые крыши молчановских домов отдаляются, уменьшаются. Брат Мишка на берегу теряется в небольшой кучке провожающих. Но я знаю, что он еще там, стоит и смотрит вслед пароходу. Подо мной темная парящая вода – это Обь невозмутимая, могучая и плавная. Добрая и приветливая Обь, приводящая в этот сказочный уголок и уводящая из него.

Все-таки жалею, что еще раз не встретился с Галей. Хоть простился бы по-человечески. Немного скребет по сердцу от мысли, что в таком чистом и прозрачном месте я наворотил кучу лжи и украл две книги. А так хотелось, чтобы тебя здесь полюбили!

25. В голове сибиряки

3 сентября. Пятница.

Явился в бурсу. Все немного изменились. Похорошели. Сменили одежды, отрастили волосы. Повеселели. Даже поумнели. Общаться стало интереснее.

С мастачкой не успел поздороваться, как она:

– Соболевский, стричься!

Почему-то выгнала меня одного. Но я не расстроился. Тут же и отправился в парикмахерскую, которая ближе к кинотеатру. Однако в цирюльне настроение подпортили серьезно.

Взялась за меня самая старая, изъеденная болезнями, недобрая женщина. Хотя из пяти мастеров четверо были молоденькие. Так всегда. Какой-то облезлый хрыч, которому и стричься уже ни к чему, попадает к той, с которой я глаз не сводил, пока сидел в очереди. А меня усаживают к старой образине. Но не в этом дело. Дело в том, что эта образина оболванила меня наполовину, а потом вдруг обнаружила вшей.

– Я тебя стричь не буду! – заявила она и созвала ко мне всю молодежь.

– Смотрите, девочки, – говорит, – это вот вши, а это гниды!

И принялась копаться в моей голове, как в навозной куче, которая кишит насекомыми.

Я поначалу даже не осознал, что происходит. Думал, это они со всеми так. Какие могут быть вши! Но потом меня прострелило. Голова-то давненько почесывается. Конечно же, это из Сибири из охотничьей избушки. Вот тебе и девственная прелесть!

Но разве им объяснишь, что я не специально развел их у себя, не с целью тайно разносить по парикмахерским.

– Вот, девочки, – не унималась старуха, – будьте внимательны! Мы имеем право не стричь таких!..

И она еще вспомнила, что во времена эпидемий чумы и тифа вошь всегда была вестником смерти. Запугала всех так, что очередь потихоньку стала расползаться. А старикан из своего кресла аж привстал. Сказал, что с войны не видел вшей.

Я сидел оплеванный и недостриженный, похожий на грязного индейца. И девочки, морща свои носики, пятились от меня. Видеть все это было невыносимо.

Я потребовал у старухи, чтобы она быстрее стригла. Она, конечно, достригла. Но с таким видом, будто совершала подвиг во имя Красного Креста. Вдобавок ко всему эта сволочь даже деньги с меня не взяла.

И я ушел оттуда униженный и оскорбленный.

По пути зашел в аптеку и взял серной мази. Сижу вот, попахиваю, размышляю.

А в голове моей в смертельных судорогах корчатся сибирские вши – нехорошие предвестники нового учебного года.

26. Мы на втором году

9 сентября. Четверг.

Я старался влиться в учебный процесс. Таил надежду перестроить отношение к учебе. Я был прилежен, как тысяча отличников. Не пропустил ни одного занятия. На уроках ловил каждое слово преподавателя. И даже вечерами брался за учебники!

Но! Чувствую себя орангутангом, не поддающимся дрессировке. Ни физика, ни математика, ни электротехника не проникают в меня! И преподаватели, олицетворяющие их, отторгаются чувствительным моим организмом.

Только литература и литераторша Лидия Матвеевна Донская. Она обаятельна, хотя уже в летах и довольно полная. Чувствуется, что когда-то была красавицей. Все это в ней осталось. Возраст ничего не испортил. Наверное, годы калечат только нехороших людей. Лидию Матвеевну хочется видеть и слышать. На ее уроках как-то и безобразничать стыдно. Сразу чувствуешь себя свиньей.

Вот недавно кто-то из оболтусов отвлекся, зашумел. Лидия Матвеевна не завизжала, не затопала ногами и не стала угрожать завучем или мастачкой. Она спокойно, даже с какой-то загадочной улыбкой прервалась сама. Села. И, поджав рукой подбородок, оглядела всех нас, поймав взгляд каждого. И потом стала говорить. Но не о том, какие мы сукины дети.

– Вот смотрю я на вас, – сказала она, – и все вы такие интересные, красивые ребята. Хотя совершенно разные… Вот Мельников Саша – симпатичный, веселый, с цепким аналитическим умом, очень способный. И наверняка добьется многого в жизни… Боря Морошкин – строгий греческий профиль, глубокий взгляд, острый иронический ум, уверенность в поступках. Отсюда и легкость в общении, способность быстро и просто выражать свои мысли… Гена Шматко – мужественные правильные черты лица, волевой подбородок, чувственные губы. Очень добрые глаза, выдающие мягкий характер, прямолинеен, скромен. И мне кажется, он будет преданным мужем и любящим отцом. И у него будет много детей. Так ведь, Гена, ты любишь детей?

Гена засмущался, как девица, и покрасневшую харю с волевым подбородком заткнул себе за пазуху. Но никто не отвлекся. Все коробочки были раскрыты и жадно обращены к Лидии Матвеевне.

– Миша Тарасенко, – продолжала она, – привлекателен броской мужской красотой, в которой есть что-то кавказское. Атлетически развит, умен, пытлив и добродушен. Прямо-таки предрасположен к человеколюбию и справедливости… Леша Соболевский – очень тонкие и красивые черты лица, выразительный взгляд, богатое воображение, глубоко лиричен, наблюдателен. Свободная творческая натура. Больше других, мне кажется, читает. Имеет какой-то внутренний стержень, свою точку зрения на вещи. Хотя и неясно еще выражает ее…

И так далее до тех пор, пока не прозвенел звонок. После которого, кстати, никто не шелохнулся.

Ни одного болвана, ни одного кретина или мерзавца среди нас так и не оказалось. И эта мудрая женщина помогла мне сделать вывод, что дерьмо, которым ежедневно поливает нас мастачка, завуч или кто другой, они черпают из себя.

27. Труба зовет

22 сентября. Среда.

Завтра наша бурса идет в поход. Все группы, все мастера и преподаватели три дня будут жить на турбазе. Идем пешком 20 километров. Через мою Дарагановку, через Герасимовку и Залевку до самой Гаевки.

Получил письмо от Мишки из Сибири. Потянуло свежестью. Пишет, что Галя обо мне частенько спрашивает.

Я тут же накатал ответ и попросил его передать ей привет.

28. Поход

26 сентября. Воскресенье.

Турбаза «Родник» находится у черта на рогах. Особо это чувствуешь, когда из Таганрога шлепаешь туда пешком.

Поначалу мы двигались быстро, чуть ли не вприпрыжку. Какая может быть усталость, если ты идешь вперемежку с девочками в толпе из 600 человек. В стаде всегда легче. Но когда мы отмахали с десяток километров и увидели, что наши славные предводители во главе с завучем катят на грузовике, ноги наши стали подкашиваться.

Тем не менее по дороге мы зарулили к Степану и набрали столько вина, сколько могли выдержать наши юношеские плечи.

«Родник» – база что надо! Даже в сентябре. Деревья стоят еще зеленые, но уже отцвели, отплодоносили, затихли. Как и мы после беспримерного марш-броска. Нежаркое солнышко и благодатный воздух, пропитанный запахом соломы и пашни. Синее небо и зеркальная гладь воды, за которой маячит знакомая Носовка. Оттуда, с той стороны, еще веет тихой тоской. Все, связанное с этой деревенькой, кажется далеким и глупым. Но очень приятным.

Разместили нас в домиках по пять человек. Мастачка сделала все, чтобы друзья не попали к друзьям. Даже постаралась смешать разные группы.

Я оказался в компании Дешевенко, Тарасенко, Зайкина и Морошкина. Тут Дина Ивановна немного просчиталась, наивно полагая, что два отличника окажут на нас свое отличное влияние. Тарасенко и Морошкин в бытовой обстановке оказались вовсе не теми, что были в бурсе. Куда что делось и откуда что взялось!

Еще рыжие следы не остыли на пороге, как мы задраили дверь и принялись опорожнять свои запасы. Будто за нами гнались. И тут же наелись до поросячьего визга.

А потом, когда уже стемнело, стали потихоньку вылезать в гости к соседям. До девочек, к стыду признаться, не добрались. Началась повальная блевота. И лагерь наполнился утробными звуками.

Я, предчувствуя такое дело, ушел подальше, к родным водам лимана. И там устроил себе вытрезвитель.

Дешевенко обрыгал весь домик и свалился замертво. Пришлось отливать его водой, приводить в чувство и заставлять делать уборку.

Облава началась среди ночи, когда кто-то из наших по ошибке забрался к женщинам-преподавателям и спугнул там преподавателей-мужиков. Мастера во главе с учителем физики Брехловым в пылу охоты похватали даже трезвых. Нас, конечно, взяли тепленьких. Повезло только Зайкину, который слишком здоров, чтобы его принять за кролика.

Ни карцера, ни гауптвахты при создании турбазы строители почему-то не учли. О чем громко сожалел Брехлов. Поэтому нас только переписали и оставили досыпать на своих местах.

На следующее утро, когда у нас трещали головы, командующий походом завуч Федор Петрович выстроил линейку и повеселил любопытную толпу. Недостойными звания советских учащихся были названы всего шесть человек. Хотя черный список, по моим скромным подсчетам, переваливал за три десятка.

Счастливчиками оказались Влас как обязательное явление, Тарасенко и Морошкин как неожиданность, Дешевенко и Карманников как закономерность и еще один тип из третьей группы, Сеня Зацепин, тот самый, что ночью забрался к преподавателям. Утром, кстати, он ухитрился еще похмелиться. Всем шестерым завуч объявил позорное изгнание из лагеря. Точнее сказать, не изгнание, а увезение на грузовике под конвоем двух мастеров и учителя физики Брехлова.

Услышав о грузовике, Зайкин выступил вперед и громогласно заявил, что тоже принимал участие в пьянке. Федор Петрович, у которого в плане не было такой выходки, озадачился, беспомощно похлопал глазками и посовещался с приближенными. И потом вдруг заорал, будто те перевели слова Зайкина на его родной язык.

– Вон!.. Все, кто пил, вон из лагеря!.. Марш за вещами – и в машину! Мерзавцы, чтобы духу вашего здесь не было!..

На этом у Федора Петровича что-то отключилось, и он умолк, как сломавшийся граммофон.

Через полчаса половина лагеря толпилась на дороге у грузовика. В открытый кузов под стражей усаживалась великолепная семерка. И семь сжатых кулаков поднимались в ответ на знаки солидарности, посылаемые из толпы.

Учитель физики Брехлов, чтобы хоть как-то подгадить этот триумф, принялся оскорблять и толкать в шею наших героев. Тарасенко, всегда выделявшийся прямотой, сделал ему замечание. И тут же получил сильнейшую пощечину, звук которой парализовал толпу. Побелевший и взлохмаченный Тарасенко дернулся ответно, но вовремя сдержал себя. Зато Зайкин, как всегда невозмутимый, сказал Брехлову:

– Геннадий Василич, а вы меня ударьте!

– Заработаешь – ударю! – отвечал покрасневший Брехлов.

– А что вам такого сделать, чтобы заработать? – преспокойно продолжал Зая.

Все это происходило на глазах у женщин-преподавателей. Брехлов набычился и пропустил фразу мимо ушей. Потом весь подобрался и сделал вид, что не обращает внимания на пустую болтовню.

Тут началось массовое неповиновение. Человек сорок выразили желание уехать из лагеря.

По тревоге прибывший завуч разрешил этот кризис необычайно мудро, что никак не вязалось с его физиономией. Он даже не заорал, а просто сказал:

– Все, кто собрался домой, – пожалуйста! – только пешком. Остальные – завтра на автобусах. Всё.

Грузовик дернулся. И толпа растеклась по лагерю.

После высылки пьяниц в лагере стало пусто и неуютно. Казалось, все основное, ради чего организован этот поход, уже окончилось. Все остальное теряло смысл. Мы были вынуждены заниматься какими-то плановыми играми, какими-то состязаниями и викторинами. А после обеда к нам еще приехали вьетнамцы из Ростова. Они пели, танцевали и общались с преподавателями.

Мы шлялись по берегу, прятались от мастеров, замышляли побег. А я с еще большей тоской таращился через лиман на Носовку.

В субботу утром, когда уже готовились к отъезду, я в одиночестве брел по аллее. И повстречал Ларису Васильевну, англичанку. Хотел, как обычно, поздороваться и пройти мимо, но она остановила меня.

– Соболевский, а тебя почему не выгнали? – спросила она, стараясь захватить мой взгляд в капкан своих черных глаз. – Ты ведь тоже пил!

– С чего вы взяли? – пробурчал я.

И занял привычную для общения с преподавателями позу, как в драке боксерскую стойку. Но она почему-то улыбнулась и внимательно рассмотрела меня – от самых ног до кончиков ушей.

– Что, не нравится здесь, Соболевский?

Мою фамилию она протянула так, будто она ей нравилась. И я смутился.

– С чего вы взяли? – опять сказал я. На большее не хватило ума.

– Да вижу. Ходишь скучаешь… Выпить больше не с кем?

Я совершенно не понимал, что надо от меня этой взрослой красивой женщине. И не знал, как себя вести: то ли шутить, то ли дерзить. И поэтому, как всегда, поступил глупо.

– Я не пью, Лариса Васильевна, – сказал я.

И сразу почувствовал, что врать-то и не надо было.

– Вот ты какой, Соболевский!.. Лгун, – сказала она разочарованно.

И пошла своей дорогой. С таким видом, будто хотела мне что-то предложить и передумала. А у меня, совершенно непонятно по какой причине, застучало сердце. И, глядя ей вслед, я вспомнил, как возле бурсы ветер поднял эту самую юбку. И опять захотелось ветра… Потом вдруг показалось, что она замедляет шаг и собирается оглянуться. И я уткнул нос в землю и быстро двинулся в другую сторону.

Настроение после этого совсем упало.

Я не дождался, пока за нами придут автобусы. Вместе с Серегой Духановым, который тоже из Дарагановки, свалил домой.

29. Осень

6 октября. Среда.

Резкое похолодание. Очень холодно.

С утра пошел дождь, после чего пахнул северный ветер. Небо покраснело. Лица потемнели и скукожились. Таганрог стал черным, грязным, неуютным и пустынным.

Хочется спрятаться в теплое сухое помещение. Но его нет. Всюду холод. Тут может спасти только любовь. Которой тоже нигде нет.

Братухе дали отсрочку от армии, так как он работает на режимном заводе.

Потихоньку втягиваюсь в учебу. Точнее сказать, в учебу не как в науку, а как в процесс – общение с товарищами, провождение времени и т. д.

30. Учебный процесс

12 октября. Вторник.

Идет обычный день занятий. И я, сидя на уроке, заношу в тетрадь все, что происходит тут же.

Группу нашу не зря прозвали стрелковой. Целый день идет непрерывная стрельба из резинок. Свистят бумажные пульки, раздаются вскрики раненых и торжествующий смех метких стрелков.

Четвертый урок – электротехника. Борис Семенович бормочет что-то о постоянном и переменном токе, городит какие-то формулы. Но ему не удается отвлечь воюющих. И тех, кто занят своим маленьким, но важным делом. В том числе и меня.

Рисую диспозицию сил в аудитории.

Два ряда столов – это две вражеские группировки. Линия фронта проходит через средний ряд, наиболее страдающий от перекрестного огня. За последним столом этого ряда восседает Сережа Зайкин – громила в девяносто семь килограммов. Он невозмутимо наблюдает за полем боя, как командующий группами войск «Север» и «Юг». На пальцах его резинка с заряженной пулькой, которая вылетит в любой момент, если ситуация потребует его вмешательства. Его авторитет в войсках непререкаем. Несмотря на то, что у Заи очень мягкий характер. Он не криклив, незлобив, всегда с добрым юмором. Но и всегда может проявить свою неограниченную власть. Он может оскорбить и обласкать, дать в лоб и поцеловать. Зая – коренной таганрожец, родился и вырос неподалеку от бурсы. И это значительный довесок к его девяносто семи килограммам.

Слева его правая рука – Орлов Гриня. Узкая физиономия, вытянутая, как башмак, говорит о том, в каких страшных муках рожала его молоденькая мама. Ей было шестнадцать. Однако после рождения Гриня уже никогда не испытывал чувства стеснения. Он всегда наглый, дерзкий, круглые глаза-полтинники начисто лишены совести. Невзирая на лица, он может нести все что угодно. Единственный в группе, кто состоит на учете в милиции. И это ставит его на один уровень с Заей. Сейчас почитывает художественную книжонку и ухмыляется, наблюдая одним глазом за перестрелкой. Совершенно спокоен, уверенный в том, что никто не посмеет выстрелить в него.

Я нахожусь в правом ряду за последним столом. Здесь тихо. Как мишень я никого не возбуждаю. В отличие от моего соседа Буркалова Шурика.

Буркалов по кличке Ушатый – жалкий результат какой-то болезненной половой связи. Он когда-то тоже учился в той школе, что и я. Но ушел оттуда по своей воле. И напрасно. Там хоть меньше издевались над ним. Здесь ему достается и за большие уши, и за крупные желтые зубы, чистить которые он не имеет привычки, за конопатое лицо с жирными прыщами, за физическую дряблость, за сутулость и даже за то, чего в нем еще не обнаружили. Ушатый – настоящая яма для всех видов острот и приколов. На нем упражняются и начинающие хамы, как Мендюхан, и уже зубры, как Орел.

Если кто-то на линейке толкнет кого-то, то обязательно послышится: «Буркалов, скотина, не шевели ушами, не поднимай ветер!» А если просто начнет накрапывать дождь, то кто-нибудь уже с просьбой: «Ушаков, разгони, пожалуйста, тучи, пошевели локаторами!» Но больше всего ему достается от тех, у кого чешется не язык, а руки. Что происходит значительно чаще.

На знаки внимания к себе Буркалов обычно отвечает примирительной улыбочкой, иногда обиженным ворчанием: «Кончай, гад! Пошел во-он!» И, помимо всего, в нем есть одна яркая и нехорошая черта – заискивание.

Сейчас он, как Цезарь, делает сразу несколько дел. Успевает записывать то, что говорит Семеныч, заготавливает пульки в неимоверных количествах, будто собирается ими торговать, и еще следит за тем, чтобы ему перепало не больше других.

Ради эксперимента хочу забрать у него все пульки, хлопнуть по ушам, ну и сказать при этом что-нибудь. Если у него есть хоть немного самолюбия, я как минимум должен буду получить в лоб…

Прошла минута. Я сделал все, что задумал. Сгреб все пульки, щелкнул по уху, назвал его Тушканчиком и сказал, что на уроке нельзя заниматься посторонними делами. Он возмущенно посмотрел на меня и протянул:

– Пошел во-он!..

И тут откуда ни возьмись прилетел огромный кусок мела. И вдребезги разлетелся под самым носом Ушатого. Тот побелел наполовину от перепуга и наполовину от поднявшейся пыли. Оказывается, это Семеныч не выдержал шума и взорвался. И по чистой случайности не прибил нашего тучегонителя.

На минуту все притихли. Мне вдруг стало невыносимо жалко Ушатого. И неприятно оттого, что сам только что приставал к нему, а не к Орлу. Вообще-то, я терпеть не могу, когда кто-то издевается над слабым. А у Буркалова врожденный порок сердца. В детстве, говорят, мамочка еле его выходила. Синенький был. Теперь какой-то желтый.

Странно, что и Семеныч оторвался тоже на нем. Прямо закономерность какая-то – добивать слабых.

Чья-то пулька ударяет мне в руку. Не обращаю внимания, продолжаю писать.

Семеныч разносит листки с контрольными работами, что мы делали на прошлом занятии. Листочки никому не доставляют радости – сплошные двойки. К величайшему удивлению, у меня тройка.

Звонок.

Седьмой урок – гражданская оборона. Ведет старый полковник Шабалкин. Ширококостный, широколицый, седовласый, с узким непробиваемым лбом. Он словно вырублен из окаменевшего дерева. Как автомат, повторяет фразы, заученные сто лет назад, когда он был еще лейтенантом. Понятно, что никто его не слушает, хотя и не очень шумят при этом. У полковника очень выразительные брови – густые, как буденновские усы, и они всегда угрожающе нахмурены. Кажется, одних бровей его мы только и боимся.

Однако перестрелка ни на минуту не затихает. Со среднего ряда слышится приглушенное:

– A-а!.. Козел, конча-ай!.. С такой близи…

Это Мендюхану кто-то залепил прямым попаданием в шею. Шлепанье пулек не прекращается. Хорошо укатанная, смоченная слюной пулька издает на голом теле звук, напоминающий музыку пощечины. Он проникает в душу каждого стрелка и услаждает ее. И в то же время заставляет держаться в постоянном напряжении.

Полковник приказал достать листочки.

Провел десятиминутную контрольную работу. Наши преподаватели страшно любят такие контрольные работы. Извращенное, я бы сказал, удовольствие – наблюдать, как мы корчимся, напрягая свои спящие извилины.

Все что-то написали. Я тоже царапнул несколько строк. И еще нарисовал ядерный взрыв и кучу трупов – из тех, что, не зная гражданской обороны, не попали вовремя в убежище.

Сейчас полковник ходит взад-вперед, сам себе что-то объясняет. Смотрит на стены, где развешаны всевозможные ядерные плакаты. Такое впечатление, что он разговаривает с ними. Его терпением можно восхищаться.

Из-за отсутствия замечаний и окриков со стороны преподавателя шум в аудитории нарастает. Группа наглеет. Дешевый, который сидит за первым столом, окончательно повернулся задом наперед. Ему только что влепили в глаз, и по щеке ручьем течет слеза. Он ожесточенно отстреливается, не успевая следить за качеством изготовляемых пулек. И они разворачиваются в воздухе и летят, как бабочки, не представляя собой никакой опасности.

Мендюхан не выдержал перекрестного огня и перебежал со среднего ряда на крайний, заняв второй свободный стол. Полковник заметил самовольное перемещение, но мужественно промолчал.

За третьим столом расположился Чернобаев по кличке Варан, которого он чем-то напоминает. Правда, частенько в его прозвище первая буква заменяется на «Б», но Чернобаев не обижается. Он вообще никогда не обижается и не возмущается. Первым не нападает. Поэтому серьезным противником его никто не считает.

Четвертый стол занимает Северский. Он в азарте, в ударе. Кусает губы, теребит на пальцах резинку, присматривается и прицеливается. Стреляет, подлец, без промаха. Бьет больнее всех. От его выстрелов кричат во весь голос.

За пятым – Тарасенко и Шматко, которые почему-то не принимают участия в боях. Причины могут быть разные. Обычная усталость, какие-нибудь половые неприятности, даже пацифистское настроение может быть. Но только не интерес к уроку. Сидят они, как изваяния, и совершенно не реагируют на пули, которые сыплются в них горохом. Тарасенко и Шматко – это стреляные воробьи, старые боевые офицеры, ведущие в группе всю штабную работу.

Зая на этот раз занимает последний стол крайнего ряда. Он продолжает зорко следить за положением на фронтах. И, в отличие от настоящего полковника, держит всю инициативу в своих руках. Вот он медленно с достоинством римского прокуратора заряжает карающую пулю, растягивает резинку, наводит ее на Карманникова, чем-то провинившегося, и – хлоп! – прямо в шею. Попадание в шею – это высшее снайперское достижение, равное выстрелу в десятку. Карман взвыл протяжно, подскочил над столом и рухнул на него с шумом. Затем послал в адрес Заи несколько безобидных ругательств. На что тот ответил снисходительной улыбкой.

Звонок.

Второй урок ГО. На моем ряду за первым столом отчаянную борьбу за выживание ведет Толик Назариев или Чахир-зек, как прозвал его Зая. Он русский, но приехал откуда-то с Кавказа. Очень открытый и эмоциональный парень. В азарте не владеет собой, но при этом не перестает улыбаться. Не помню его без улыбки. Он, наверное, и спит, оскалив зубы. Есть такие люди… Однако сейчас именно эта улыбка и привлекает внимание снайперов. Им почему-то непременно хочется сбить ее. Даже сам Зая всадил своему крестнику пару зарядов. Но улыбка держится, как красное знамя на Брестской крепости.

Только что полковник Шабалкин поймал Чахир-зека с поличным. Реквизировал все боеприпасы, порвал дефицитнейшее оружие и пересадил его на средний ряд, откуда сбежал Мендюхан.

Открывается дверь, и с улыбкой до ушей является Сопилкин. Произносит в пространство: «Я опоздал». Будто мы не видим или не верим, что он опоздал. И без разрешения, как солнышко, вплывает в аудиторию и усаживается. Полковник, прерванный этим явлением, провожает наглеца молчаливым взглядом, страшные брови угрожающе сближаются. Одному богу известно, что сейчас творится в его крепкой военной голове.

За Сопилой ближе ко мне сидят Стародубов и Курманов. Курманов, хитрый, как Рейнике-лис, с бесхитростным видом поставил на ребро свою пуленепробиваемую папку и улегся за ней. Стародубов, наш атлет, накачавшийся до такой степени, что не может локтями коснуться талии, сидит, ссутулившись, с круглыми перепуганными глазами. С ужасом ожидает, когда пулька попадет в него и наступит конец света. Вообще, он странный тип, трусливый и туго соображающий. Обычно трусливые соображают быстро. А этот, похоже, когда-то со страху стал наращивать свои мышцы. И так увлекся этим, что совершенно забыл про мозги.

Наши девочки, полковые проститутки (по определению общего офицерского собрания), всеми силами стремятся показать свою противоположность мужской воинственности. Они внимательно следят за движениями губ старого полковника, выпрямив при этом свои спинки и сложив ручки, как когда-то всех нас учили сидеть за партой. Однако прилежный вид не является защитой от свистящих снарядов. Чаще, конечно, достается Насте. И, когда пулька шлепает ей в спину, она медленно оборачивается в сторону стрелявшего и смотрит на него, как Мать-Родина на фашиста.

Горшков по кличке Амбал, тихий, грузный, сидит передо мной с отсутствующим видом без всякого вооружения. Кажется, он никогда не позволит себе выстрелить в человека. В этой обстановке он напоминает добрую бабушку, которую уже не интересует ничто, кроме бога. Впрочем, с бабушкой он и живет. И наверняка похож на нее.