Аль Квотион
Искренне

Предисловие

Вот ключ, держи. За дверью – моя жизнь. На книжных полках справа – многотомники мыслей и идей, большей частью самоанализ и посредственные литературные эксперименты. Все на полки не поместились, поэтому предположения об устройстве вселенной, диагностику духовного регресса общества и маленькую мыслишку в мягком зеленом переплете о починке сломанного кондиционера пришлось свалить на полу. Тот слегка корявый фикус в углу с пожелтевшими нижними листьями и новыми сильными ростками – моя любовь. Как обычно, забыл ее полить. Покосившаяся балка под потолком – это мой внутренний стержень. Тряпки, которые я сушу на ней, соответственно, – мои вечные сомнения, пара десятков непреодоленных пороков, осознание собственного несовершенства. А то синее, похожее на прожившую долгие лета скатерть – надежда. Два сомнительных брата на диване, хохочущих и пихающих друг друга локтями, экстравагантно одетых, молодых, упрямых, с горящими пронзительными глазами, – мое шальное безумие и мой, ставший с годами чересчур ироничным, здравый смысл. В окне – пестрые, яркие, быстро меняющиеся пейзажи тяги к путешествиям, а грохот из спальни – это страсть в слепом порыве опять что-то уронила. Осторожней, здесь ступеньки дней. Лестница совершенно неудобная: все ступеньки разной формы и размеров, никакой логики и никакого постоянства; зато не бывает скучно, что здорово спасает от болезненного монотонного привыкания. В целом дом большой, я сам еще не успел осмотреть все. Хотя находил даже тайные коридоры и спрятанные комнаты, как в старинных замках. А намедни увидел в одном из коридоров рельсы и прогромыхавший по ним купейный поезд. В общем, вот ключ, будем исследовать мою жизнь вместе. Не забудь оставить старенькую обувь прежних иллюзий и однообразных будней в прихожей. Наслаждайся приключением.

Спячка

С наступлением ноября меня озарило: каждому человеку ближе к зиме необходимо впадать в спячку. На целых полчаса впадение в спячку стало моей единственной религией, к которой я страстно и фанатично принадлежал всей душой. Ну чем я хуже енотов, барсуков или ежей, в конце-то концов? Около часа ночи я решился и начал активно впадать. Впадение вышло не очень удачным по причине моей излишней активности. К двум я дочитал трактат о медведях. К трем определил наилучшее расположение подушек и одеялок и соорудил баррикады. В четыре понял, что сильно не хватает медленной расслабляющей музыки. То есть я впадал в спячку как хреновый и косорукий, однако ответственный снайпер – усердно, но все время мимо. «Впаду!» – уверенно повторял я себе, но спячка отказывалась сдаваться без боя. К пяти утра у меня залип и перестал открываться один глаз, но парочка настойчивых мыслей продолжала считать себя недодуманной. В полшестого, так и не достигнув подушечно-одеяльных баррикад, я вырубился в кресле. Впадение свершилось, спячка и я состыковались успешно, всего лишь почти незаметно погнув шасси. В полвосьмого прозвенел будильник. «Вот и весна», – грустно и обреченно подумал я.

Древний монолог

Сквозь эры и эпохи звучит сумбурный монолог великого бессмертного безумца – моря. Ласково манящий в своем солнечном шепоте, тревожно пугающий тьмой глубин или грозно ликующий разрушительным хохотом. Слушай безумца, вслушивайся в те скрытые шипящие смыслы, которые языками волн тянутся к твоим ногам. Подчиняйся голосу океана, с разбега бросаясь в воду и грудью разбивая соленые слова, сопротивляйся его власти, хватаясь пальцами за ненадежный берег и настороженно вздрагивая в такт перекличке далеких штормов. Слушай безумца. Слушай сбивчивые рассказы о младенчестве планет и их грядущей гибели, слушай о том, как тяжелый бесформенный силуэт космоса проводит призрачной ладонью по дну, заглядывает в каждую ракушку, навеки оставляя в них следы собственного присутствия. Слушай безумца, но не подпускай его голос слишком близко, в ту глубину разума, где глубина моря находит собственное подобие. Чтобы однажды не найти самого себя – с остекленевшими глазами стоящего по колено в воде и побледневшими губами немыслимо, нечеловечески повторяющего бесконечный древний монолог.

Дом, где я вырос

У меня было место, где я вырос. Был сад, в котором я бесштанным карапузом собирал не успевающую дозреть клубнику, объедая красную мякоть возле прицветника и выплевывая зеленые кончики ягод. Был старенький двухэтажный дом, в котором я прятался от грозы, спал летними ночами в бабушкиной кровати, в родном ореоле по-старчески щедрой ласки ее рук, гладящих меня по волосам. Где бросал в раскрытый огненный зев уютной печки шишки и читал любимые книжки возле торшера с маленьким столиком, на котором стояло теплое какао. Дом, в котором я однажды порезался и впервые упал в обморок, увидев собственную кровь в баночке перекиси. У меня была лестница – узкая, крутая, деревянная, скрипучая, с крутым поворотом, по которой я, не единожды с грохотом и ревом упав, поднимался на второй этаж, а там через окно вылезал на крышу и смотрел на звезды по ночам или на болтливый птичьим языком лес с черным прудиком у зеленого подножия в светлое время суток. У меня были качели за голубой кухонькой, таинственная мастерская деда и длинные резиновые шланги для поливки огорода, толстыми потертыми змеями лежащие в траве. Но в жару в руках взрослых легко превращающиеся в веселые фонтаны, бьющие прямо в небо, под струями которых я с хохотом и визгом пробегал, успевая увидеть радугу. У меня были счастливые воспоминания детства и осознание, что я всегда могу вернуться обратно, пройтись по знакомым местам, провести рукой по старенькой ржавой решетке, за которой кудахтали куры и рождались цыплята, сесть на скамейку, на которой подолгу, о чем-то задумавшись или что-то мастеря, сидел мой дед, когда еще был жив. Смогу даже сесть на качели и раскачаться – совсем как в детстве и, может быть, на какое-то крошечное мгновение даже снова стать маленьким. В своей зрелой жизни я так ни разу и не вернулся обратно, но всегда знал, что могу, что у меня есть этот шанс. Когда я его потерял, я понял, каким важным для меня было осознание этой возможности, какой нерушимой стеной стоял за моей спиной дом детства. Теперь его не стало. Из меня словно вырвали очень значимую часть, вырвали болезненно, как незаметный в быту, но необходимый внутренний орган. Стало некуда возвращаться. Стало негде снова становиться ребенком. Не осталось ни дома, ни лестницы на крышу, ни качелей, ни клубники, ни бабушки с дедушкой, призраками памяти проходящих по своим владениям. Я никогда не возвращался туда раньше, но только сегодня понял, что никогда уже не вернусь. Это «никогда» стало настоящим, неотвратимым, трагически реальным. И вместе с ним таким же реальным и неотвратимо настоящим стал я сам.

Три ночи

Три часа ночи. Полная пепельница окурков, монитор с рабочими файлами, холодный чай, кожаное кресло, черная венозная нитка наушников, протянутая от ноутбука до моей головы, – сейчас это вся возможная реальность. Ее полностью завершенная картина, вселенский домострой конкретной ночи для конкретной болезненно нервной души. И сердце, Господи, безумное сердце – оно где-то в горле, оно бьется бешеным темпом, отчаянным, надрывным. Кажется, стоит вздохнуть глубже – и оно вывалится в рот, продолжая безумствовать между зубов, не останавливаясь ни на секунду. От этой ненормальной трещотки, прерываемой болевыми спазмами, трудно дышать. Трудно, почти невозможно, но нужно работать. Эта мысль неотступно преследует меня; превышающий любую допустимую скорость сердечный ритм только усиливает ее – нужно работать, нужно работать, нужно успеть сделать все, что я должен сделать, кто его знает, сколько того времени осталось? Нужно успеть, успеть, нужно закончить. А потом я замираю. В самом настоящем, неподдельном ужасе. Я вижу самого себя, хватающегося за грудь, судорожно мнущего рубаху, а потом замирающего в дурацкой, отвратительно похабной, раскинувшейся позе – в липкой луже пролитого чая, обсыпанного как грязью пеплом и хабариками, освещенного светом монитора, на котором открыты так и незаконченные работы, в этом убогом огрызке реальности, в котором я сам на годы запер себя собственным трудом. Дикий ужас проникает в меня, сама мысль кажется непоправимо жалкой и порочной. Не хочу так. Не хочу. Хочется разбудить кого-нибудь, кого угодно – друга, близкого, и кричать этому сонному растерянному человеку: «Слышишь, я не хочу так, не хочу, только не так, ну пожалуйста!» Боюсь сейчас как маленький ребенок, запертый в темной комнате с вымышленными монстрами, остаться один. Но понимаю, как глупы, нелепы и бессмысленны такие выходки. Что вовсе не годится тревожить зазря людей, разбуженных среди ночи, – все это ночная проходящая блажь. Разве что стоит одеться и выйти на улицу – туда, под дождь, под черное мокрое небо, туда, где (мне почему-то так кажется, хотя это тоже нелепо) падать и мять рубашку на груди будет не так, что ли, безысходно, мучительно и страшно.

Неразговор

Я говорю:

– Ты не смотришь мне в глаза. Ты говоришь только о стороннем. Ты словно бы не здесь. Время с тобой превращается в страшный космический вакуум, обостряя одиночество до предела.

Он отвечает:

– Давай пройдемся по улице. Давай сыграем в слова.

Он говорит это в сторону, не глядя на меня. Он действительно хочет что-то исправить, просто не понимает – как. Он верит, что все получится. Молчит. Потом говорит снова:

– Если не хочешь, мы можем погулять. Или сыграть в слова…

Концентрат пустоты поднимается откуда-то снизу, от колен, затапливая все, что я считаю собой. Задыхаюсь, захлебываюсь. Ложусь и не могу встать. Физически не могу двигаться. Психосоматика. Не могу сказать больше ни слова.

Персеиды

Той ночью было какое-то астрономическое событие, кажется, Персеиды, но это совершенно неважно. А важно то, что я взял одеяло и расстелил его прямо посреди поля. Ни городских огней, ни облаков, только звезды, звезды, мириады звезд и яркие вспышки их светлого падения. В ту ночь я понял до конца, что небо – живое. Что оно не самая прекрасная из всех картин, а именно живое. Оно движется, дышит, бьется над нами. Что-то происходит в нем каждую секунду, какое-то событие или чудо, огромное или невидимое глазом. А еще я понял, что именно такое – загородное, темно-звездное небо, ночное небо над полем, почти забытое дикое несовременное небо – я видел в детстве. Но беспечный радостный разум ребенка – ах, эта волшебная память детства – сквозь призму чистоты души видит и запоминает весь мир ярче, сказочнее, волшебнее и невероятнее. Как бы то ни было, мы лежали на теплом одеяле посреди поля и держались за руки.

– О чем ты думаешь?

– Я хотел бы посвятить стихи каждой звезде. Но это невозможно, увы.

Девочка закидывает лунное лицо прямо в звездопадение и смеется: «Глупый, конечно же, ты можешь это сделать, разве ты не понимаешь?» Над ней падают звезды. Звезды падают в ней. Огромный, бесконечный звездодождь уже века подряд идет в небе, в людях, в каждых глазах. А я смотрю на нее, смотрю – Господи! Люблю эту девчонку, эту ночь, это небо и эти стихи в брызгах ее смеха. И тогда я понимаю – она права, конечно же, это возможно, как я мог раньше не понимать этого? Конечно же, возможно все. А над нами продолжают и продолжают падать звезды.

Записки интроверта

Весь день я провел в книгах. Ближе к вечеру снова начинает болеть голова. Я хочу как-то отвлечься, переключиться, я хочу, чтобы произошло хоть что-нибудь. Чувствую усталость и недомогание. Поужинать? Посмотреть кино? Пройтись? Надо дождаться жену. Хочу, но не могу что-то делать один, постоянно чувствуется какая-то острая грань: стоит лишь начать жить, не ожидая никого, и очень быстро мне никто не будет нужен. Так было раньше, когда люди только мешали мне, когда их присутствие вызывало раздражение, а счастье я знал лишь в одиночестве. Я чувствую, что эта нелюдимость где-то во мне, где-то совсем рядом. И сейчас, когда я насильно приучил себя быть с кем-то, – стоит дать лишь немного воли и свободы этому отчуждению, как оно вернется ко мне в полной мере. Я не уверен, что смогу найти в себе прежнюю решительность, чтобы снова загнать его глубоко в себя. Поэтому я жду. Минуты тянутся бесконечно долго. Усталость. Недомогание. Ожидание. Снова и снова. Мне решительно не нравится такая жизнь.

Игра в воде

Я люблю играть в воде. Я строю корабли, превращаю свои игрушки в водолазов. Я до смешного мал. Каждая лужа в таком возрасте сравнима с озером, каждое озеро – с морем. Океан окружает меня со всех сторон: в любой капле дождя, во всех брызгах из-под колес. Дома я набираю полную раковину воды и продолжаю играть, пока мать или бабушка не выгонят меня. Вода завораживает, притягивает, утешает. А еще я играю в собственную жизнь. Поэтому, когда в ней происходит что-то страшное, непонятное, злое, я включаю воду. Я отмываю произошедшее: когда мне шесть лет, и я заперся в ванной после страшного потрясения; отмываю, когда мне шестнадцать, и я лежу в наполненной ванне в одежде и бессмысленно курю в потолок одну за другой, хотя до того не курил ни разу; отмываю, когда мне тридцать шесть, и я сижу на полу душевой кабинки, раскачиваясь из стороны в сторону и подставляя лицо мокрой прохладе. Вокруг меня океан – я чувствую его волны, его приливы и отливы каждой клеткой кожи. Я строю корабль из самого себя. Хочется верить, что это ковчег, а не Титаник.

Музыка о нас

Слушаю музыку и вспоминаю то время, когда каждая песня обретала очень личное значение. Когда я выбирал композиции не из-за хорошего вокала или приятной мелодии, а когда хотя бы про одну строку я мог сказать: «Это то, что я чувствую и думаю о тебе». Или: «Это то, что я хотел бы тебе сказать». Потом песни ограничились сторонним безучастным восприятием, цинично-оценочным: текст слабоват, музыка проста, но вокал ничего. Или как-то иначе, но всегда именно в таком русле восприятия. Порой мне хочется перешагнуть реальность и снова вернуть то прошедшее личностно-духовное отношение. До теплоты душевное. Но у меня ничего не выходит – если не я сам, то уже ты говоришь: «Неплохая музыка, но вокал, конечно, слабоват». А ведь когда-то было время нашего поиска в любом искусстве нас самих – той любви, нежности и глубочайшего лиризма, для которого не хватало собственных слов. Почему то время прошло? Мне жаль.

Моя загадка

Ты моя загадка. Я угадываю тебя каждый день. Смотрю на нахмуренные брови, на тонкую линию цинично сжатых губ, провожу по ним пальцем и… Угадываю спрятанную слабость, обессилившую усталость. Затаенную, глубинную, нерастраченную любовь. Я вслушиваюсь в твой строгий тон, в этот слишком жесткий оттенок речи – и угадываю в глубине почти незаметно дрогнувшего голоса маленькую девочку. Крошечную заблудившуюся девочку с широко раскрытыми глазами: «Почему все так, почему со мной?» Я вглядываюсь в твою темную одежду, высокий воротник – я угадываю изгиб шеи и плеч, я угадываю. И открывшееся понимание отдается во мне волнами острого желания, юной гневной страсти и взвешенной зрелой нежности. Ты моя загадка. Самая злая, темная, мучительная и недоступная тайна, но с самыми теплыми, светлыми и человечными ответами на нее. И я готов посвятить всю свою жизнь поиску этих ответов.

Долги человеческие

Вся моя жизнь сформулирована не в вопросах: чего ты хочешь или какой ты человек, а в ультимативном заявлении: что ты должен. Должен продолжать писать, потому что этого хотят дальние. Должен беречь себя, потому что этого хотят близкие. Должен любить, чтобы не быть плохим. Должен жить, чтобы быть. Неясно, кем быть в таком раскладе, но должен. Скорее всего, воплощением чьих-то правильных человеческих идей, которые мне чужды. Похоже на древнюю игру в мужчин и женщин, ведущих и ведомых, сильных и слабых. Если кто-то начинает хотеть, кто-то другой становится должен. Безусловно, все желания только во благо. Я годами учусь прятать в себе человека, который может выйти из магазина и просто пойти прогулочным шагом вперед – через шеренги домов, природно бедные пригородные пейзажи. Человека, погруженного в свои мысли, словно впервые разглядывающего себя как личность, осознавая с ужасом и удивлением, что эти мысли самопонимания и самопринятия есть на самом деле, сколько их не прячь. Годами я пытаюсь найти компромисс между собой и окружающим миром, между правильным и неправильным. Никакой действующей инструкции к собственной жизни я так и не смог придумать. Я смог усвоить, что я должен, но так и не разобрался в том, чего хочу. Потому что разбираться в этом страшно. Потому что понимать себя – одиноко. Потому что быть собой – порочно. Это просто не вписывается в общий ряд частных-общественных-мировых требований к человеку. Кто-то другой всегда знает, каким я должен быть. Кто-то другой всегда знает, почему я должен именно это. Кто-то другой, знающий, никогда не посмотрит в мои глаза с тем пристальным вниманием, присущим желанию всерьез разобраться в потемках чужой души. Он просто знает. А я иду вдоль шеренги домов и, не доходя пары метров до пригородных пейзажей, поворачиваю обратно. Потому что мне нечего противопоставить этому чужому знанию о себе, кроме сжатого в болезненный ком концентрированного отчаяния где-то на дне самой глубокой впадины души.

Путешественница среди звезд

Никогда не спрашивай ее возраст. То, что для тебя прожитые годы, сложенные в сухой остаток чисел, для нее – большое космическое путешествие. Она на огромном лайнере медленно дрейфующей по орбите планеты, закинув ногу на ногу, потягивает коктейль жизни через тонкую соломинку своих настроений. Она смотрит на открывающиеся виды галактических пейзажей, пока ты упрямо смотришь на графу в паспорте. Круг за кругом небесное тело несет ее сквозь вселенную, а она улыбается, размешивая чай звонкой серебряной ложечкой, и прикрывается от лучей пролетающей мимо раскаленной звезды зонтиком ближайшего созвездия. Она умиротворенно любуется головокружительной красотой, пока ты изучаешь под лупой мелкий шрифт повседневности. И какая разница, как долго длится ее невероятный круиз, если она слышит пространство, как море? Если она машет рукой межпланетным китам, поющим для нее музыку сфер, и хитро подмигивает вспыхивающим дельфинам комет? Так что никогда не спрашивай ее о возрасте, потому что там, где ты старик, она – всего лишь опытная путешественница среди звезд.

Коварство сердца

В этом коварство сердца. Мы с детства привыкаем, что болезнь – это что-то нарастающее, неторопливое, оставляющее массу шансов. Мы с детства верим в свое бессмертие – ну что с нами может произойти: с такими молодыми, сильными, с людьми, на которых все смотрят в перспективе, которым каждый обещает обязательное будущее? Да, иногда случаются болезни. Но случаются не сразу и не фатально, они вызревают медленно: сперва мы начинаем чувствовать себя неважно, потом еще хуже, потом откровенно плохо, и вот тогда уже все становится очевидным, появляется время и желание взяться за себя, обратить внимание на организм, подающий сигналы поломки. Сердце коварнее. Только что ты стоял, смеялся, немного спорил с собеседником и так же верил в своей бессмертие, но буквально через секунду ты уже стоишь на коленях, судорожно скомкав футболку в районе груди, цветом лица сливаясь с белыми стенами. А собеседник не понимает, пока еще не понимает, что случилось, удивленно хлопает глазами и пытается выстроить в голове резонное объяснение твоей спонтанной выходки. Сердце таит непредсказуемость, к которой мы никогда не готовы. Никто из нас не готов по-настоящему. У меня тоже есть своевольное непредсказуемое сердце, которое я сгубил. Подари мне новое сердце, и я снова сгублю его – в этом у меня уже нет никаких сомнений. Однажды оно ответит мне тем же.

Полчаса

– Заходи через полчаса.

Иду на улицу, сажусь на скамейку, начинаю считать. Нужно как-то прожить полчаса жизни, а я совершенно неприспособлен к созерцательному времяпрепровождению, мне нужно чем-то себя занимать. Я считаю время сигаретами. Фраза «Счастливые часов не наблюдают», народной молвой прочно приплетенная к наличию у человека любого хоть мало-мальски годного циферблата, порой может стать очень недоброй издевкой над человеком. У меня нет часов. У меня нет ничего: ни дома, ни людей, которые могли бы ждать в этом доме, довольно часто нет даже еды. Однако (да будет благословенно имя Вити Цоя!) у меня есть пачка сигарет. Одна сигарета, неторопливо скуренная до фильтра, занимает около семи минут. Нужно отсчитать ровно полчаса. Закуриваю. Мимо меня проходят люди – с детьми, с сумками, с какими-то планами на жизнь. В каждом из них сквозит уверенность в собственном бытие, в плотности и реальности мира вокруг, в серьезности той жизни, которая происходит с ними. У меня все должно было быть точно так же, но что-то пошло не так. Я не смог пустить корни. Не смог поверить в действительность. И с тех пор хожу как пришибленный, веду себя неестественно, словно инстинкт самосохранения, а вместе с ним и другие инстинкты, вдруг отказали, как сломанные тормоза. Я словно бы между здесь и нигде. Ни жизнь, ни смерть не кажутся мне достаточно весомыми, чтобы разглядывать их пристально или проживать по-настоящему. Никакие доводы разума ни черта не действуют, потому что совершенно незначимы. «Если бегать по скользкому, можно упасть и сломать ногу». Логично. Вполне. Но какой толк от этой логики, если я не чувствую ногу своей? Если даже боль в ноге кажется мне вымышленной, далекой и неестественной? А люди вокруг другие – они точно знают, что живут, и стараются делать это как можно правильнее. Их тяготят случающиеся неприятности, и влечет вперед вера в лучшее. А я сижу и считаю время сигаретами. Потом снова поднимаюсь по знакомой лестнице, звоню в дверь.

– Пока нет, погуляй еще полчасика.

Дверь закрывается перед лицом. Смотрю на нее – на совершенно иррациональную дверь в таком же иррациональном мире, возле которой стою иррациональный я, одолеваемый единственной мыслью: что будет со мной, когда закончатся сигареты?