А. Винкаль
Наречение человеком
– Ты задал мне не одну, а две задачи. Я решу их. Дай время на размышление.
Старик про себя усомнился и вышел из жилища. Вернулся он под утро, сопровождаемый возбуждённой толпой поселенцев.
***
Ночь не принесла облегчения жителям поселения. Дневной зной спал, однако облегчающей прохлады никто так и не дождался. Кроны бурно разросшихся деревьев, спасавших от жары в дневное время, когда громадные тени спадали на поселенческие лачуги, с наступлением сумерек теряли свою силу. Бедные люди оставались бессильными перед лицом безжалостного южного пекла. Вечная борьба переселенцев с природой – а они являлись не иначе как переселенцами, или по-другому кочевниками, – длилась десятилетиями, переходила из поколения в поколение, и в жилах каждого кочевника текла кровь доблестного воителя. Воителя с судьбой, воителя с жизнью, с жарой и зноем, с небом и землёй.
Этим походил на жителей поселения и человек. Кроме того, он воевал с собой: что внешний мир – вздор! Как совладать с собой, смириться с тем, что ты человек, – вот поистине трудная задача, вот где проявляется характер настоящего воина и борца. И в то время, когда все спят мирным сном, ты ворочаешься на раскалённом песке и никак не можешь найти себе места. Вдруг ты хватаешься за сучок: рука дрожит, тело содрогается от волнения и предчувствия свершения чего-то великого – и начинаешь быстро, с воодушевлённым ожесточением вырисовывать непонятные символы на земле. Раз символ, два символ… И вот уже можно прочесть написанное: «Я есть чувство…» Скоро старик поплатится за свои слова. И я воспряну со дна!
***
Люди взялись за орудия, дабы расправиться с чужаком, и, хотя не было принято единого решения, каждый поселенец знал, что судьба человека предрешена.
– На дно, на дно его!
Тем временем светало, и что-то будто бы сжимало горла людей, да так, что иные валились наземь от удушья. Изнурение овладело поселенцами. То гнев их помотал или нестерпимый ночной зной?
В лачуге старика доканчивал своё сочинение человек. Слабые руки вяло выводили на песке замысловатые знаки, не приносившие больше удовлетворения; губы шевелились, словно произнося заклинание. Наконец потное исхудалое лицо уткнулось в землю: поглощённый трудом путник за прошедшую ночь так и не раздобыл себе ни капли воды, ни куска пищи. Силы покинули его так же быстро, как появились прошлым днём, и измождённое тело, больше похожее на скелет, обмякло.
Насколько душа зависима от тела! Как в тесной клетке, ей негде развернуться, пошевелиться негде. Вот и тело неподвижно, и душа будто не живёт. Входят люди в жилище, берут на руки бездыханную плоть, погребают в землю – родную матерь тела. «На дно, на дно его!» – слышится со всех сторон, и смуглые ноги заметают следы деятельности человека.
«Я есть чу…»
«Я есть…»
«Я…»
Не остаётся и следа.
Глава 4. Обет молчания
Абсолютно непроглядная тьма окружала человека со всех сторон плотной стеной. Дрожащие руки упёрлись в землю и сделали попытку сдвинуть окоченевшее тело с места. Тело не подчинилось. Зато подчинился рассудок. Мысли зашевелились и завертелись, словно шестерёнки некоего невидимого механизма, восстанавливая в памяти фрагменты и образы подёрнутого дымкой забвения прошлого.
Постепенно взор его прояснился, и в глубине мрака человеку привиделось какое-то существо. «Мерещится?» – подумал он и тотчас усомнился в своей мысли: перед глазами предстал силуэт небольшого парнокопытного животного, заблудшего по неопытности в отдалённые места. «Кто же ты?» – и человек стал внимательно рассматривать загадочный силуэт. Силуэт отпрянул, а затем вдруг молниеносно приблизился и лизнул человека в лицо; тот воскликнул от неожиданности:
– Эй, человек!
На носу осталась приятная влага.
Рассмотрев в подробностях незнакомое существо – тело того покрывала на ощупь мягкая, на цвет бурая шёрстка, тёмные глазки казались совершенно пустыми и бездушными, человек громко заявил:
– Я ошибся, чему чрезвычайно рад.
Зверёк трясся мелкой дрожью: от сырости земли шерсть намокла и слиплась – холод пробирал хрупкое тельце.
– Ты так глуп, что не прогонишь меня, верно? – улыбнулся несчастный зверьку. – Как бы мне тебя наречь? Хотя постой, быть может, ты ответишь мне, как наречён я? Вздор, себя я знаю. И знаю, пожалуй, лучше многих прочих, да простит их… – тут человек замешкался. – Действительно, я не держу на людей зла. Они просто не хотят знать, отчего наречены. Да и я сам допустил осечку…
Человек распростёр руки.
– Блаженное невежество – суть… Хоть и знаю того, кто нарёк меня. Ведь это нетрудно знать, правда? Как жаль, что тебе этого не суждено понять, милейшее существо. Зовись зверем – будет тебе имя.
Животное завиляло хвостом.
– Что же прикажешь мне делать с тобой?
На дне пропасти становилось всё холоднее. Порыскав в темноте, человек наткнулся на пару булыжников и попытался развести огонь. Искра, ещё одна искра – безуспешно. Тогда он прислушался: что-то скажет ему внутренний голос? И зарыдал слезами, потому как голос молчал; посмел же раз заикнуться, а человеку теперь и мучиться. Тошно!
Когда слезы иссякли, лицо его приняло полудикое выражение. Голодный желудок требовал пищи. Пристально прищурившись, человек забегал глазами по округе. Наконец животное попало в поле его зрения.
На вкус сырое мясо оказалось не таким уж и скверным. Оно достаточно неплохо насытило путника, и слабое подобие улыбки показалось на его лице, после чего губы скривились и содержимое только что наполненного желудка вышло наружу. Человеческий стан пригнуло низко к земле, всё тело затряслось. Глаза налились кровью, и, более не сдерживая себя, несчастный завыл – завыл по-волчьи, от отчаяния, от тоски и безнадёги, обуявших хрупкую душу, навалившихся на немощные худые плечи человека. Да, это была поистине человеческая участь. Участь пасть и навсегда забыться, отравиться плотью и навсегда уснуть… Нет! Нет! Рано погребать себя!
Глава 5. Искушение
Кто-то из жителей дерзнул спуститься на дно, чтобы спасти несчастного.
Очнувшись после забытья, человек обнаружил себя лежащим на простыне, раскинутой на земле под деревянной крышей одной из низеньких лачуг, какие сколачивали для житья поселенцы. Сладостные запахи разносились по жилищу. Нюх не подвёл проснувшегося: лихо развернувшись, он задел рукой посудину с каким-то бульоном, вследствие чего добрая половина харчей чуть не оказалась на полу. Но ловкость не подвела человека: рефлексы за время его скитаний настолько обострились, что тот реагировал молниеносно, и уже через мгновение в руках его была почти полная невредимая плошка, из которой голодный до безумства человек тут же отведал кушанья. Утраченные силы понемногу возвращались. Насытив прежде расстроенный сырым мясом животного желудок, человек прислушался. Через открытое окно где-то в отдалении слышались истошные вопли, перемежавшиеся то с плачем, то со стоном; судя по ним, кричала женщина. С каждым новым криком сердце в груди ёкало и болезненно обливалось кровью. Человек встрепенулся и ринулся, совершенно нагой – одежда осталась глубоко на дне обрыва – наружу.
Трое поселенцев, лишь только заметив издали чужака, попытались его схватить. Один накинулся на него со спины, но промахнулся и рухнул на землю, изувечив себе лицо. Двое других успешно преследовали человека, пока тот не достиг площади – место представляло собой просторную поляну, где пытали несчастную. Пробившись сквозь толпу взволнованного народа, человек попал в самое сердце публичной расправы. Перед ним, еле удерживаясь на разбитых коленях, сидела совсем ещё юная девушка. Глаза её были полны слёз, а обнажённая спина – одежда изорвалась на ней, оголив части тела, которые калечила плеть, – была исполосована кровавыми узорами. Лицо девушки обратилось к человеку. Как ни странно, заплаканное лицо выражало совершенную невозмутимость.
Стоит только оказаться человеку в чрезвычайной ситуации, как парадоксальным образом перестают действовать для него законы здравого смысла. Так и сейчас: подвергая себя повышенной опасности, не тратя время на раздумья, он схватил щуплое женское тельце на руки и метнулся прочь с поляны. Двое преследователей, запыхавшиеся от погони, насилу протиснулись через людей. Выскочив на место расправы, они не обнаружили никого, кроме одиноко стоящего и озирающегося в растерянности по сторонам мучителя девушки с кожаной плетью в руках. Чужака потеряли из виду.
«Скорее, скорее! Укрыться от взоров и голосов, от гневных глаз и возмущённых криков!» – человек мчался что есть мочи и вскоре миновал лесной массив, окружавший злосчастное поселение, выбежав к широким горным лугам. Там с девушкой на руках он повалился наземь, в густую высокую траву.
Радость переполняла человека, и оттого он уже как с час, набравшись сил во сне, проведённом на лугу под открытым небом, вёл оживлённую беседу со своей спутницей.
Девушка смеялась, обнажая ровные белые зубы. Кожа её, смуглая, загорелая, как у амазонки, от продолжительного бега, от палящего зноя, отливала багрянцем. Оборванное платьице равномерно облегало крепкий девичий стан. Из-под одежды показывались маленькие груди.
– Взгляни на моё тело, человек, – воскликнула она, – притягательно ли оно при свете солнца? – и провела пальцами по свежим ранам. Последовал сдавленный вскрик.
– Любая плоть – от плоти, – мрачно заметил тот. – С того дня, как я обрёл себя, никогда ещё моя душа не позволяла умерщвлять себя не только телесностью, но и мыслью о том.
Девушка в ответ лукаво прищурилась.
– Я знаю о твоих исканиях, – проговорила она и, обхватив плечи человека, махом прижала его к земле, – и скажу тебе, с чего ты начал поиски – с чувства. Оно в тебе, оно и есть ты! Так ли я говорю?
Слово застряло у человека поперёк горла. Впервые в жизни его тело ощутило тепло женских объятий. Пересилив себя, он, то вздрагивая, то замирая, отвечал:
– Чувство мыслимо мною. Потому я выше него, я есть нечто выражающее мысль; скоро ты это увидишь. Стань же верной себе, а не другому! – и высвободился из цепких рук.
– Ах, прекрасен был бы мир, воплотившийся в одном-единственном чувстве, – то райский сад, не меньше!
Весёлость девушки сменилась задумчивостью. Напряжённое размышление выразилось на лице юного создания. Гладкий лоб покрылся лёгкими морщинками. Затем мысль будто слетела с её лица и соскочила прямиком на язык:
– Кто же посмел изречь эту мысль? – возвратилась она к прежним словам человека.
– Верь мне, я знаю! – ударил себя в грудь человек и самодовольно улыбнулся.
– Так знаешь ты, и отчего молвлена она?
Тишина повисла в воздухе. Ласковый ветерок слабо колыхал стебельки трав, играл с макушками вдали стоящих дерев и уносился куда-то прочь, к морским берегам. Небо окрасилось в чистые голубые тона, какие часто можно наблюдать в летние месяцы; ни облачка. Со всех сторон высились крепости горных массивов – покой людей был в надёжных руках неусыпной охраны.
Человек обвёл взглядом представший пейзаж. Губы плотно сомкнулись. Молчание стало залогом его правоты.
– Нам надо добраться до города. До какого-либо города, где есть пергамент, – сказал человек. – Там, я полагаю, ты найдёшь ответы на вопросы, волнующие тебя.
– Я нисколько не против поглядеть на городское житьё – я родом из кочевников, и нас не раз заносило на окраины городов. Как презабавно живут люди! Что за вещи они создают, что за сооружения воздвигают! Но мы в горах, и до ближайшего города не менее сотни миль. Преодолеть подобные расстояния, не имея ни пищи, ни крова, под коим следовало бы укрыться и переждать ночь, – возможно ли это?
– На днях мне было явлено откровение[3]. И находясь при последнем издыхании, не имея сил в себе, я положусь на силу, что полагает меня[4].
– Безумец! – воскликнула девушка. – Вслушайся в слова свои: ты противоречишь себе, идёшь наперекор своей же мысли! Полагаться на откровение – то же, что полагаться на чувство. Не ты ли говорил, что его (чувства) нет в тебе? Господи, как мне не повезло; я не могу отныне бросить тебя, ты посеял во мне зерно сомнения, от которого мне теперь вряд ли избавиться. Дорога моя лежит через тебя, она пересекается с твоим путём, с твоей жизнью. О, как несчастен ищущий! Как несчастен просящий!
