А. М. Плеханов
Любовь вопреки судьбе. Александр Колчак и Анна Тимирева
Где-то Вы сейчас, что делаете, что думаете, Александр Васильевич? Я бы хотела думать, что хоть немного отлегло у Вас от сердца. Уж очень поздно, четвертый час и пора спать давно. До свидания пока, Александр Васильевич, мой друг, да хранит Вас Господь, да пошлет Вам утешение и мир душевный; я же могу только молиться за Вас – и молюсь»[14].
А.В. Колчак был информирован о политических событиях в стране как из официальных, так и из неофициальных источников. Отметим, что одним из них были письма А.В. Тимиревой, которая интересовалась политикой, посещала гостевую трибуну Государственной думы и сообщала ему о политической обстановке в столице, о настроениях оппозиционной либеральной интеллигенции. Он же не оставался сторонним наблюдателем, а старался всеми силами воспрепятствовать росту революционных настроений и предохранить вверенный ему флот от надвигавшихся потрясений.
К концу 1916 г. командующий Черноморским флотом реализовал свою задачу, прочно заперев германо-турецкий флот, включая «Гёбен» и «Бреслау», в Босфоре и ослабил напряжение транспортной службы русского флота. К адмиралу пришла всероссийская известность. В центральных газетах публиковались о нём статьи, размещались его портреты.
Анна Васильевна: «В эту зиму у нас [по]бывало много народу, но, когда все расходились, я выходила одна на узенькие улицы Вышгорода, садилась на скамейку у Домкирхе и долго сидела, глядя, как звезды переползают с ветки на ветку деревьев. Хотела забыть шум, болтовню, песни и знала, что приду домой, перечитаю последнее письмо и буду писать ответ, и очень была счастлива».
Морской отдел Ставки и штаб Черноморского флота разработали простой и дерзкий план Босфорской операции, с конца 1916 г. началась практическая подготовка к ней.
Боевая деятельность Черноморского флота под командованием Колчака получила высокую оценку у историков: загнаны на базы неприятельские подводные лодки, враг понёс очень значительные потери, и его флот лишился возможности выхода в Чёрное море, пресечены нападения на русское побережье. Немецко-турецкий флот был принужден прекратить операции. При таких безнадежных для Турции обстоятельствах наступил 1917 г.
В начале февраля С.Н. Тимиреву подошла очередь воспользоваться правом на трехнедельный отпуск, и он на один день приехал из Гельсингфорса в Ревель на ледоколе «Ермак». И семья Анны Васильевны собиралась поехать в Петроград.
Анна Васильевна: «Но в поезд сесть нам не удалось: с фронта лавиной шли дезертиры, вагоны забиты, солдаты на крыше. Мы вернулись домой и пошли к вдове адмирала Трухачева, жившей в том же доме этажом ниже. У нее сидел командующий Балтийским флотом адмирал Адриан Иванович Непенин… Мы были с ним довольно хорошо знакомы. Видя мое огорчение, он сказал: «В чем дело? Завтра в Гельсингфорс идет ледокол «Ермак», через 4 часа будете там, а оттуда до Петрограда поездом просто». Так мы и сделали… Уже плоховато было в Финляндии с продовольствием, мы накупили в Ревеле всяких колбас и сели на ледокол. Накануне отъезда я получила в день своих именин от Александра Васильевича корзину ландышей – он заказал их по телеграфу. Мне было жалко их оставлять, я срезала все и положила в чемодан. Мороз был лютый, лед весь в торосах, ледокол одолевал их с трудом, и вместо четырех часов мы шли больше двенадцати. Ехало много женщин, жен офицеров с детьми. Многие ничего с собой не взяли – есть нечего. Так мы с собой ничего не привезли. А в Гельсингфорсе знали, что я еду, на пристани нас встречали – в Морском собрании был какой-то вечер. Когда я открыла чемодан, чтобы переодеться, оказалось, что все мои ландыши замерзли. Это был последний вечер перед революцией…» Из Гельсингфорса Тимиревы отправились в Петроград, где поселились не у Сафоновых, а в прежней своей квартире.
Не ранее 19 февраля 1917 г. пришло письмо от Александра Васильевича: «Ваше письмо с упоминанием о Гельсингфорсе, маскараде в Собрании, о наших общих знакомых вызвало у меня чувство зависти к тем, кто видел и был около Вас, напр[имер] к Лоло Щетинину.
Хоть бы он приехал в Севастополь и рассказал что-нибудь про Вас. Мария Семеновна говорила, что он собирался в Ялту и проездом хотел быть у меня в Севастополе. Я очень тронут, что в разговоре с Вами Адриан Иванович так был любезен в отношении меня и слезно уверяет, что он не мог бы сделать лучшее для меня, как вызвать своими словами те строки Вашего письма, где Вы говорите о совместном с ним переходе на ледоколе. Вы говорите о Веселкине в смысле его замены кем-то другим, я ничего не знаю и полагаю, что без ведома моего вряд ли такой акт может быть совершен, и я был бы крайне недоволен, если бы что-либо в этом смысле было предпринято. Экипаж у меня действительно отобрали[15] по соображениям, совсем ничего общего с войной не имеющим, и я именно этим крайне недоволен, но приходится мириться.
Вы пишете про Мурашева. Я всегда высоко ставил его как офицера и любил как своего близкого помощника и товарища и даже думал видеть его в Черном море. Но это невозможно, ибо Мурашев – офицер, заменить которого очень трудно, и снимать его с Минной дивизии значило бы приносить ей прямой ущерб – я и так правдами и неправдами лишил дивизию таких офицеров, как Фомин, Тавастшерна, Павелецкий, Холмский. и понятно, что получить в Черное море Мурашева можно, только перешагнув через труп командующего Балтийским флотом.
Вы спрашиваете про симфонический концерт. Он был весьма неважен, скажу откровенно, но это не мешает мне на днях устроить второй, где пойдут «Шехерезада» Чайковского, некоторые вещи Грига и «Двенадцатый год». Вы охотно согласитесь, что одного приказания играть симфонии Бетховена иногда бывает недостаточно, чтобы их играли хорошо, но, к сожалению, у меня слишком мало других средств. Что касается выставки картин – то я совершенно чужд этой области, и вся моя деятельность по художественной части в Черном море ограничилась указаниями моими художнику, писавшему батальную картину на тему боя «Гебена» со 2-й бригадой линейных кораблей в виде всплесков и разрывов об воду наших снарядов.
На первой неделе Великого поста я предался благочестию и со своим штабом и дамами, пребывающими в моем доме, говел и исповедовал свои грехи, избегая по возможности совершать новые, читал Тертуллиана и Фому Кемпийского[16].
Но это, я думаю, ничего, хотя с точки зрения канонической это не вполне удобно. Теперь я занялся новым делом: принимаю участие в бракосочетании дочери адмирала Фабрицкого. После двух часов обсуждения этого вопроса я, опираясь на широкую эрудицию Веселкина в церковных вопросах, блестяще доказал, что брак, как таинство, с догматической и с канонической стороны может и должен быть совершен в любое время и что до проистекающих из него явлений церкви нет дела. Епископы, по-видимому, впали в панику, но разбить нас не могли и, когда я дошел до Оригена – дали разрешение. Присутствуя на торжестве православия, я немного опасался, не буду ли предан анафеме, но все обошлось благополучно. К участию в совершении этого таинства я привлек еще адмирала Трубецкого и для вящего утверждения принял обязанности посаженого отца – полагаю, что теперь всякое сопротивление будет бесполезно. Как изволите усмотреть, командующему флотом приходится заниматься иногда удивительными делами».
Анна Васильевна – Александру Васильевичу. 21 февраля 1917 г.: «В Петроград мы приехали в двадцатых числах февраля в квартиру моих родителей. Уже не хватало хлеба, по улицам толпами ходили женщины, требуя хлеба, разъезжали конные патрули, не зная, что с этими толпами делать, а те, встречая войска, кричали: «Ура!» Революция – Февральская – шла полным ходом. Неразбериха была полная. Ясно было одно: что надвигаются грозные события. В эти дни я несколько раз бывала в Государственной думе. Последний раз после разных речей вышел Керенский и сказал: «Вы тут разговариваете, а рабочие уже вышли на улицу», и пошло».
Глава 5. В Февральской революции
Февральская революция шла полным ходом. Муж Анны Васильевны срочно уехал в Ревель на корабль, которым тогда командовал. В Гельсингфорсе был зверски убит адмирал А.И. Непенин и несколько офицеров. В Кронштадте – тоже, о положении в Ревеле и Севастополе пока что неизвестно. Николай II отрекся за себя и за сына, его брат Михаил Александрович тоже. На улицах шла стрельба. В квартиру Тимиревых приходили с обыском, искали оружие – взяли дедовский кремневый пистолет и лицейскую шпагу отца Анны.
Александр Васильевич – Анне Васильевне. 22 февраля 1917 г.: «Вчера получил Ваше письмо от 14 февраля. Невероятно долго идут письма, и неизвестно, где они так задерживаются. Вы говорите, что собираетесь уехать в деревню дней на 6. Возможно, что теперь Вы уже снова в Петрограде. На днях оттуда вернулся мой флаг-капитан[17], его рассказы про Петроград только подтверждают то, что Вы пишете; в общем, место мало привлекательное во всех отношениях, и, может быть, расстройство жизни страны нигде так не сказывается, как на этом городе. Надолго ли Вы останетесь в Петрограде или же вернетесь в конце февраля в Ревель? Я…» [на этом текст обрывается]
Анна Васильевна – Александру Васильевичу, после 25 февраля 1917 г.: «…Моя сестра Оля училась в это время в театральной студии Мейерхольда. Ставился «Маскарад» Лермонтова в Александринском театре, все студийцы участвовали как миманс – сестра тоже. Несмотря на то что на улицах было уже очень неспокойно, мы все поехали на генеральную репетицию. Состояние было невыносимо тревожное, но как только началась музыка и в прорези занавеса начали двигаться маски – такова волшебная сила искусства, все, все забывалось – до той минуты, когда кончалось действие. И тогда снова ужасное состояние. Таким я запомнила этот спектакль, может быть лучший из всех, которые я видела в жизни».
Февральская революция 1917 г. в Кронштадте.
Ночь и день 28 февраля для России были одними из самых трагических. Начались беспорядки в Кронштадте с забастовки на пароходном заводе. Поздно вечером на улицы вышли части гарнизона, поддержанные матросами учебного минного отряда. К утру 1 марта город оказался в руках восставших. За ночь было убито около 50 офицеров, они были расстреляны у рва за памятником вице-адмиралу С.О. Макарову на Якорной площади, более 200 офицеров арестовано. По городу распространились самосуды, грабежи, захваты винных складов. Главный комендант порта и генерал-губернатор Кронштадта адмирал Р.Н. Вирен был заколот штыками на Якорной площади. Через два дня в Гельсингфорсе произошло восстание на линкоре «Андрей Первозванный». Эти события застали вице-адмирала в Батуме, на встрече с командующим Кавказским фронтом Великим князем Николаем Николаевичем. Колчак получил телеграмму из Морского Генерального штаба о бунте в Петрограде и захвате города мятежниками. Он показал ее Великому князю, который не имел никакой информации о событиях в столице.
В этот день Колчак отплыл из Батума и прибыл в Севастополь 1 марта.
Александр Васильевич – Анне Васильевне после овладения турецким г. Трапезундом войсками Кавказского фронта при помощи Черноморского флота из Батума 28 февраля 1917 г.: «Эск[адренный] мин[оносец] «Пронзительный».
Третьего дня утром я ушел из Севастополя в Трапезунд, [по] скверному обыкновению, попал в очень свежую погоду, доходившую до степени NW-го [северо-западного (NW – норд-вест, северо-запад)] шторма. Дикая качка на огромной попутной волне с размахами до 40 позволила мне заняться только одним делом – спать, что было тем более кстати, что перед уходом я занялся «гаданием», неожиданно окончившимся утренним кофе. Ночью было крайне неуютно – непроглядная тьма, безобразные холмы воды со светящимися гребнями, полуподводное плавание, но к утру стихло. Мрачная серая погода, низкие облака, закрывшие вершины гор, и ровные длинные валы зыби, оставшиеся от шторма, – вот обстановка похода к Трапезунду. Стали на якорь на открытом рейде ввиду огромного прибоя, опоясавшего белой лентой скалистые берега. Ветром нас поставило поперек зыби, и начались безобразные размахи, еще худшие, чем на волне.
Одно время я думал сняться с якоря и уйти, но потом спустили вельбот, и я со своими помощниками отправился на берег. Во временной гавани, немного укрытой от прибоя, высадились. Впечатление стихийной грязи и хаоса – если это можно назвать впечатлением, действует даже на меня, видавшего эти явления в весьма значительной степени проявлений. Сотни невероятного вида животных, называемых лошадьми, орда пленных каннибалов, никоего образа и подобия Божия не имеющих, работающих в непролазной грязи и потрясающей атмосфере, орущая и воняющая под аккомпанемент прибоя, – вот обстановка снабжения приморских корпусов Кавказской армии… Осмотр порта, завтрак и совещание у коменданта генерала Шварца, мне знакомого еще по [Порт]-Артуру, получасовая поездка за город, поразительные сооружения и развалины укреплений и дворцов Комнинов. Нелепо раскачиваемый миноносец, и ход вперед вдоль побережья Лазистана с осмотром Сурмине, Ризе и Атина – открытых рейдов с огромным прибоем, разбивающимся о скалы, и величественными бурунами, ходящими по отмелям и рифам. Зыбь не улеглась до вечера, пока мы не вошли в кромешной тьме, пасмурности и дожде при пронизывающем холоде в Батумскую гавань. Здесь можно было спать, не думая о том, чтобы неожиданно и против всякого желания из койки отправиться под стол или другое место, совершенно не приспособленное для ночного отдыха.
Сегодня с утра отвратительная погода, напоминающая петроградский сентябрь, – дождь, туман, холод и мерзость. Отправились встречать Велик[ого] Князя Николая Николаевича, прибывшего в Батум для свидания со мной и обсуждения тысячи и одного вопроса. После завтрака в поезде осмотр порта и сооружений, и в виде отдыха – часовая поездка за город, в имение генерала Баратова. Место поразительно красивое, роскошная, почти тропическая растительность и обстановка южной Японии, несмотря на отвратительную осеннюю погоду. Впрочем, и на Киу-Сиу в январе погода бывает не лучше[18]. Меня удивили цветущие магнолии и камелии, покрытые прямо царственными по красоте белыми и ярко-розовыми цветами. Сопровождавший меня ординарец генерала Баратова, раненый и присланный с фронта осетин, заметив мое внимание к цветам, немедленно нарезал мне целую связку ветвей магнолий и камелий, покрытых полураспустившимися цветами. Вот не стыдно было бы нести их Вам, но Вас нет, и пришлось изобразить довольно трогательную картину: химера, которой подносит добрый головорез белые и нежно-розовые камелии. Как хотел бы я послать Вам эти цветы – это не фиалки и не ландыши, а действительно нежные, божественно прекрасные, способные поспорить с розами. Они достойны, чтобы, смотря на них, думать о Вас. Они теперь стоят передо мной с Вашим походным портретом, и они прелестны. Особенно хороши полураспустившиеся цветы строгой правильной формы, белые и розовые; не знаю, сохранятся ли они до Севастополя, куда я иду полным ходом по срочному вызову.
Получены крайне серьезные известия из Петрограда – я не хочу говорить о них. Ведение войны вместе с внутренней политикой и согласование этих двух взаимно исключающих друг друга задач является каким-то чудовищным компромиссом. Последнее противно моей природе. А внутренняя политика растет, как снежный ком, и явно поглощает войну. Это общее печальное явление лежит в глубоко невоенном характере масс, пропитанных отвлеченными, безжизненными идеями социальных учений (но в каком виде и каких!). Отцы социализма, я думаю, давно уже перевернулись в гробах при виде практического применения их учений в нашей жизни. На почве дикости и полуграмотности плоды получились поистине изумительные. Все говорят о войне, а думают и желают все бросить, уйти к себе и заняться использованием создавшегося положения в своих целях и выгодах – вот настроение масс.
За обедом у Великого Князя мы читали подробности о взятии англичанами Багдада и генералом Баратовым Керманшаха, а наряду с этим пришло нечто невероятное из Петрограда. Где Вы теперь, Анна Васильевна, и все ли благополучно у Вас? Я боюсь думать, что с Вами может что-либо случиться. Господь Бог сохранит и оградит Вас от всяких случайностей.
После обеда я вернулся на «Пронзительный» и почти dоh[our] [часов (англ.)] обсуждал дела, а затем вышел в Севастополь. Тихая, облачная ночь, среди темных туч проглядывает луна, море совершенно спокойное, и только небольшая зыбь слегка раскачивает миноносец.
Я сегодня устал от всяких обсуждений и решений вопросов огромной важности, требующих обдумывания каждого слова, и мне хочется, смотря на Ваш портрет и цветы, немного забыться и хотя бы помечтать. Мечты командующего флотом на миноносце посередине Черного моря, право, вещь весьма безобидная, но сегодня у меня какое-то тревожное чувство связано с Вами, и оно мешает мне мечтать о времени и возможности Вас видеть, выполнив некоторые дела, которые оправдали бы эту возможность. Пожалуй, лучше попробовать лечь спать, а завтра видно будет. Доброй ночи, Анна Васильевна».
Эскадренный миноносец «Пронзительный» в порту. 1910-е гг.
Ещё из Батума он распорядился прервать телеграфную и почтовую связь Крыма с остальными территориями России – для предотвращения паники и распространения непроверенных слухов. Было приказано все поступавшие телеграммы отправлять в штаб Черноморского флота. А Анне Васильевне направил письмо: «1 марта 1917 г. Тихий облачный день, спокойное море, прохладно, как в конце апреля или в начале мая на Балтике. Приятно посидеть на солнце [далее зачеркнуто: и посмотреть на миноносцы, идущие полным ходом]. Со мной возвращается лейтенант Сципион, пришедший в Батум ранее меня, и он отвезет Вам это письмо. Но события таковы, что никто не знает, что будет в ближайшие дни и как скоро получите Вы это письмо. Может быть, я найду у себя Ваше письмо…» [на этом текст обрывается].
В Севастополе Колчак ознакомился с несколькими телеграммами в его адрес. М.В. Родзянко сообщал о восстании в столице и переходе власти к Временному комитету Государственной думы. Морской министр И.К. Григорович информировал, что «Комитет Государственной думы постепенно восстанавливает порядок».
Как же шло «восстановление порядка» в столице?
Отречение Николая II и указ о присяге Временному правительству закрепили законный переход власти от императора. К 1 марта реальная власть в Петрограде принадлежала созданным 27 февраля Временному комитету Государственной думы и Петроградскому совету рабочих депутатов. С самого первого дня вначале временный, а затем постоянный Исполнительный комитет Совета выступал в поддержку восставших солдат и призывал все воинские части Петрограда выбирать своих представителей в Совет. Опубликованный 2 марта в утреннем выпуске официального советского органа «Извѣстія Петроградскаго Совѣта Рабочихъ и Солдатскихъ Депутатовъ» приказ № 1, подписанный новым военным министром А.И. Гучковым под давлением Совета рабочих и солдатских депутатов. Он был адресован столичному гарнизону, всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и матросам флота для немедленного исполнения, а рабочим Петрограда – для сведения. Этим приказом в армии и на флоте отменена власть командного состава и созданы солдатские военно-ревкомы из представителей нижних чинов во всех воинских частях, подразделениях и службах, а также на кораблях. Основным в приказе был третий пункт, согласно которому во всех политических выступлениях воинские части подчинялись теперь не офицерам, а своим выборным комитетам и Совету. Приказ предусматривал передачу всего оружия в распоряжение и под контроль солдатских комитетов, вводилось равенство прав «нижних чинов» с остальными гражданами в политической, общегражданской и частной жизни, отменялось титулование офицеров. Армия и флот, лишенные привычного порядка и воинской дисциплины, начали разлагаться. В день отречения Николая II полиция поставлена вне закона и отдана на расправу толпе. По второй опоре старого режима – офицерству был также нанесен удар. Указанием Временного правительства оно было поставлено в положение полного бесправия и фактически стало полностью зависеть от ревкомов. Последствия издания приказа для российской армии и флота выразились в еще большем ее разложении и упадке дисциплины среди солдат и матросов.
Приказ № 1 был воспринят на Черноморском флоте как фикция, а не как законодательный акт. 24 января 1920 г. адмирал А.В. Колчак на допросе в Иркутской губЧК показал следующее: «Для меня этот приказ, отданный Советом Рабочих и Солдатских Депутатов, не является ни законом, ни актом, который следовало бы выполнять, пока он не будет санкционирован правительством… этот приказ не имеет для меня никакой силы, и я буду выполнять только те приказы, которые буду получать или от правительства, или от Ставки».
На совещании старших военачальников, созванном адмиралом, было решено сообщить командам кораблей о восстании в столице России. Колчак взял на себя инициативу информировать флот о происходивших событиях изданием приказов. Первый из них от 2 марта 1917 г.: «В последние дни в Петрограде произошли вооруженные столкновения с полицией и волнения, в которых приняли участие войска Петроградского гарнизона. Государственной Думой образован Временный комитет, под председательством председателя Государственной Думы М.В. Родзянко, для восстановления порядка.
Комитет поставил целью установлением правильной деятельности в тылу и поддержанием дисциплины в воинских частях довести войну до победного конца. Войска гарнизона Петрограда восстановили порядок.
В ближайшие дни преувеличенные сведения об этих событиях дойдут до неприятеля, который постарается ими воспользоваться для нанесения нам неожиданного удара. Такая обстановка повелительно требует от нас усиленной бдительности и готовности в полном спокойствии сохранить наше господствующее положение на Черном море и приложить все труды и силы для достойного Великой России окончания войны. Пусть каждый помнит, что мы являемся не только защитниками своего побережья, но и способствуем боевым подвигам наших доблестных армий, а наша боевая работа и готовность непосредственно влияют на успех войны.
Приказываю всем чинам Черноморского флота и вверенных мне Сухопутных войск продолжать твердо и непоколебимо выполнять свой долг перед Государем Императором и Родиной.
Приказ прочесть при собраниях команд на кораблях, в ротах, сотнях и батареях, а также объявить всем работающим в портах и на заводах.
Подписал Вице-Адмирал Колчак.
Верно. Капитан 2-го ранга Волковицкий».
Анне Васильевне Александр Васильевич писал: «При возникновении событий, известных Вам в деталях, несомненно, лучше, чем мне, я поставил первой задачей сохранить в целости вооруженную силу, крепость и порт, тем более что я получил основание ожидать появления неприятеля в море после 8 месяцев пребывания его в Босфоре.
Для этого надо было прежде всего удержать командование, возможность управлять людьми и дисциплину. Как хорошо я это выполнил, судить не мне, но до сего дня Черноморский флот был управляем мною решительно, как всегда; занятия, подготовка и оперативные работы ничем не были нарушены, и обычный режим не прерывался ни на один час. Мне говорили, что офицеры, команды, рабочие и население города доверяют мне безусловно, и это доверие определило полное сохранение власти моей как командующего, спокойствие и отсутствие каких-либо эксцессов.
Не берусь судить, насколько это справедливо, хотя отдельные факты говорят, что флот и рабочие мне верят. Мне очень помог в ориентировке генерал Алексеев, который держал меня в курсе событий и тем дал возможность правильно оценить их, овладеть начавшимся движением, готовым перейти в бессмысленную дикую вспышку и подчинить его своей воле. Мне удалось прежде всего объединить около себя всех сильных и решительных людей, а дальше уже было легче. Правда, были часы и дни, когда я чувствовал себя на готовом открыться вулкане или на заложенном к взрыву пороховом погребе».
Личного авторитета Колчака и его нравственного влияния на какое-то время хватило.
На Черноморском флоте события поначалу развивались менее драматично. Но, несмотря на все усилия командующего, полностью исключить волнения не удалось. 3 марта 1917 г. на «Екатерине Великой» на фоне проявившейся среди матросов шпиономании и требований удаления офицеров с немецкими фамилиями покончил жизнь самоубийством мичман Фок. На следующий день матросы потребовали прибытия на судно командующего флотом. Колчак посетил корабль, но только после доклада его командира, а не под давлением команды. Возмущённый поведением матросов, он говорил с командой резко и отверг подозрения в измене офицеров с немецкими фамилиями, отказался списать их на берег.
По его приказу газета «Крымский вестник» сообщила об отречении Николая II и формировании Временного правительства. Колчак первый принял присягу новому правительству. Черноморский флот известия воспринял спокойно, однако в этот же день в Севастополе начались митинги, и Колчак для разряжения обстановки 5 марта провел смотр частей по случаю победы революции. В телеграммах по просьбе команды и населения города в адрес Г.Е. Львова, Временного правительства, А.И. Гучкова, М.В. Родзянко от имени Черноморского флота и жителей Севастополя Колчак приветствовал правительство и высказывал надежду, что оно доведет войну до победы.
После получения первых газет из Москвы и Петрограда с известиями о революционных событиях 7 марта митинги возобновились. Адмирал собрал представителей кораблей, береговых команд и Севастопольского гарнизона и объяснил свое отношение к событиям в столице. Чтобы прервать череду митингов и демонстраций, он вывел флот в море, считая боевую работу лучшим противодействием «углублению революции». Но основная причина успеха Колчака в сохранении боеспособности флота состояла в способности в трудной ситуации идти на компромисс, проявлять гибкость, волевым усилием и выдержкой. Упреждающими приказами он смог предотвратить крайние проявления на флоте, связанные с движением за отмену погон и отдания чести, не стал чинить препятствий и матросским идеям о переименовании боевых кораблей, по его распоряжению были распущены севастопольские полиция и корпус жандармов и вместо них сформирована городская милиция, выпущены из тюрем политические заключенные.
В эти дни Александр Васильевич писал Анне Васильевне: «…Ужасное состояние – приказывать, не располагая реальной силой обеспечить выполнение приказания, кроме собственного авторитета, но до сих пор мои приказания выполнялись, как всегда. Десять дней я почти не спал, и теперь в открытом море в темную мглистую ночь я чувствую себя смертельно уставшим, по крайней мере физически, но мне хочется говорить с Вами, хотя лучше бы лечь спать. Ваше письмо, в котором Вы описываете начало петроградских событий, я получил в один из очень тяжелых дней, и оно, как всегда, явилось для меня радостью и облегчением, как указание, что Вы помните и думаете обо мне. За эти дни я написал Вам короткое письмо, которое послал в Ревель с к[апитаном] 1-го р[анга] Домбровским, но Вы, видимо, очутились в Петрограде и письма мои Вы получите только в Ревеле. Но я думал о Вас, как это было всегда, в те часы, когда наступали перерывы между событиями, телеграммами, радио- и телеграфными вызовами, требующими тех или иных поступков или распоряжений. Могу сказать, что если я тревожился, то только о Вас, да это и понятно, т[ак] к[ак] я не знал ничего о Вас, где Вы находитесь и что там делается, но к обстановке, в которой я находился, я относился действительно «холодно и спокойно», оценивая ее без всякой художественной тенденции. За эти 10 дней я много передумал и перестрадал, и никогда я не чувствовал себя таким одиноким, предоставленным самому себе, как в те часы, когда я сознавал, что за мной нет нужной реальной силы, кроме совершенно условного личного влияния на отдельных людей и массы; а последние, охваченные революционным экстазом, находились в состоянии какой-то истерии с инстинктивным стремлением к разрушению, заложенным в основание духовной сущности каждого человека. Лишний раз я убедился, как легко овладеть истеричной толпой, как дешевы ее восторги, как жалки лавры ее руководителей, и я не изменил себе и не пошел за ними. Я не создан быть демагогом – хотя легко бы мог им сделаться, – я солдат, привыкший получать и отдавать приказания без тени политики, а это возможно лишь в отношении массы организованной и приведенной в механическое состояние. Десять дней я занимался политикой и чувствую глубокое к ней отвращение, ибо моя политика – повеление власти, которая может повелевать мною. Но ее не было в эти дни, и мне пришлось заниматься политикой и руководить дезорганизованной истеричной толпой, чтобы привести ее в нормальное состояние и подавить инстинкты и стремление к первобытной анархии.
Теперь я в море. Каким-то кошмаром кажутся эти 10 дней, стоившие мне временами невероятных усилий, особенно тяжелых, т[ак] к[ак] приходилось бороться с самим собой, а это хуже всего. Но теперь, хоть на несколько дней, это кончилось, и я в походной каюте с отрядом гидрокрейсеров, крейсеров и миноносцев иду на юг. Где теперь Вы, Анна Васильевна, и что делаете? Уже 2-й час, а в 51/2 уже светло, и я должен немного [по]спать».
11 марта командующий флотом в письме военному министру задавался вопросом, как поступать со словами «за Царя» на военных знамёнах и значках Черноморского флота, не приняв самостоятельного решения и лишь исполнив поступившее в ответ на запрос распоряжение.
В тот же день письмо Анне Васильевне: «Третьего дня утром я ушел из Севастополя в Трапезунд и, по довольно скверному обыкновению, попал в очень свежую погоду, доходившую до степени NW-го шторма. Дикая качка на огромной попутной волне… позволила мне заняться только одним делом – спать, что было тем более кстати, что перед уходом я занялся «гаданием», неожиданно окончившимся утренним кофе… Ужасное состояние – приказывать, не располагая реальной силой обеспечить выполнение приказания, кроме собственного авторитета…
12 марта 1917 г. Александр Васильевич – Анне Васильевне. Линейный корабль «Императрица Екатерина», Босфор: «Всю ночь шли в густом тумане, и отдыха не было, под утро прояснело, но на подходе к Босфору опять вошел в непроглядную полосу тумана. Не знаю, удастся ли гидрокрейсерам выполнить операцию.
Я опять думаю о том, где Вы теперь, что делаете, все ли у Вас благополучно, что Вы думаете? Я, вероятно, надоедаю Вам этими вопросами. Простите великодушно, если это Вам неприятно. Последнее время я фактически ничего о Вас не знаю. Последнее письмо Ваше было написано 27 февраля, а далее произошел естественный перерыв, но в этой естественности найти утешение, конечно, нельзя. Исторический позор обреченного на уничтожение флота, и все это в 10-часовом переходе от сосредоточившегося к выходу в Черное море неприятеля, кричащего на все море открытыми провокационными радио гнуснейшего содержания. За это время я, занятый дни и ночи непрерывными событиями и изменениями обстановки, все-таки ни на минуту не забывал Вас, но понятно, что мысли мои не носили розового оттенка (простите это демократское определение). Вы знаете, что мои думы о Вас зависят непосредственно от стратегического положения на вверенном мне театре. Судите, какая стратегия была в эти дни. Правда, я сохранил командование, но все-таки каждую минуту могло произойти то, о чем и вспоминать не хочется.
