Зора Нил Херстон
Их глаза видели Бога. Роман о любви и надежде
Предисловие Мэри Хелен Вашингтон
В 1987 году исполнилось 50 лет с момента первой публикации книги «Их глаза видели Бога». Издательство университета Иллинойса выпустило юбилейное издание, поместив в верхнем правом углу обложки баннер:
«1987 / 50‑летие – ВСЕ ЕЩЕ БЕСТСЕЛЛЕР!»
На обложке издатели разместили цитату из рецензии Дорис Грумбах в журнале Saturday Review: «Лучший черный роман своего времени!», «Один из лучших романов всех времен». Зора Нил Херстон была бы приятно поражена: восприятие ее второго романа за эти годы претерпело кардинальные изменения. Сорок лет с момента первой публикации роман не переиздавали, он был практически неизвестен широкой публике. Литературный истеблишмент, который всегда был миром преимущественно мужским, отвергал ее книгу – и косвенным, и самым прямым образом. В 1937 году один белый рецензент так отозвался о романе Зоры в Saturday Review: «Яркая и пикантная любовная история, хотя и слегка неуклюжая». Ему было трудно поверить, что в Америке может существовать такой Итонвилл, «населенный и управляемый исключительно афроамериканцами».
Чернокожие критики-мужчины были еще более резкими в оценках романа. С самого начала карьеры Херстон жестко критиковали за то, что она не пишет романов в протестном духе. В 1936 году Стерлинг Браун счел ее книгу «Мулы и люди» недостаточно резкой, плохо отражающей тяжелую сторону жизни афроамериканцев на Юге. Ему казалось, что в изображении Херстон их жизнь на Юге выглядит легкой и беззаботной. Признанный авторитет в своей среде времен Гарлемского Ренессанса, Ален Локк, в ежегодном обзоре литературы для журнала Opportunity писал, что роман Херстон «Их глаза…» никак не соответствует более серьезным тенденциям времени. Он задавался вопросом, когда Херстон перестанет создавать «своих псевдо-примитивных персонажей, с которыми читатели так любят смеяться, плакать и завидовать», и начнет писать «мотивирующие, социально-документированные книги»? Самой жесткой критике книги Херстон подверг самый известный и влиятельный афроамериканский писатель того времени Ричард Райт. Он сотрудничал с левацким журналом New Masses. «Их глаза..» он назвал романом, который для литературы сделал то же самое, что представления менестрелей для театра: книга написана, чтобы позабавить белых. Райт писал, что у романа «нет ни достойной темы, ни содержания, ни мысли». Это всего лишь забавное изображение афроамериканской жизни во вкусе белых читателей. К концу 40‑х годов (а в это десятилетие в афроамериканской литературе господствовал Райт и стиль социального реализма) тихий голос женщины, стремящейся к самореализации, не мог быть услышан – да никто и не хотел его слышать.
Как большинство моих друзей и коллег, которые в конце 60‑х преподавали на факультетах афроамериканскую историю, я до сих пор живо помню, как впервые прочла «Их глаза…». В 1968 году я зашла в один из множества книжных магазинов, специализирующихся на этой теме, – магазин Вонна в Детройте. И там мне попалась на глаза маленькая книжка в бумажной обложке со стилизованными портретами Джени Кроуфорд и Джоди Старкса: она качала воду из колонки, длинные волосы падали на спину, голова слегка повернута, на лице выражение тревожного ожидания. Он стоял поодаль – в шелковой рубашке, с красными подтяжками, пальто переброшено через руку, голова наклонена, а взгляд говорил Джени о далеких горизонтах. Стоила книжка всего 75 центов.
Мне сразу же понравилась поэтичность романа и связь героини с традициями афроамериканцев. Наконец‑то я увидела женщину в поисках собственной идентичности. В отличие от многих похожих героинь афроамериканской литературы, путь Джени не уводил ее от своего народа, а, наоборот, погружал в народные традиции. Она оказалась в Эверглейдсе с его жирной, черной почвой, зарослями тростника и общественной жизнью, основанной на черных традициях. Но большинству афроамериканских читательниц, впервые взявших в руки «Их глаза…», больше всего нравилась Джени Кроуфорд – сильная, смелая, самодостаточная женщина, совершенно не похожая на других литературных героинь. Андреа Рушинг, которая в то время работала на факультете афро-американских исследований в Гарварде, вспоминала, как они читали эту книгу в группе вместе с Нелли Маккей, Барбарой Смит и Гейл Пембертон. «Мне нравился язык этой книги, – говорила Рушинг, – но больше всего мне понравилось то, что эта книга о женщине, которая не была жалкой, трагической мулаткой, покорно исполняющей все, чего от нее ожидают окружающие. Она не захотела жить с нелюбимым мужчиной, даже не думая о разводе. Она ушла – и не сломалась, а стала только сильнее».
Женщины всей страны неожиданно увидели себя в этом романе, и их реакция часто была откровенной и очень личной. Джени и Кекс оказались настолько живыми, что читателям они показались добрыми знакомыми. Шерли Энн Уильямс вспоминает конференцию в Лос-Анджелесе в 1969 году. Тогда Тони Кейд Бамбара спросила у присутствовавших в аудитории женщин: «Сестры, вы готовы к Кексу?» Уильямс понимала, что у Кекса есть определенные недостатки, поэтому она ответила: «А современные Кексы готовы к нам?» Впервые Уильямс использовала «Их глаза…» в учебном курсе во Фресно. В этом сельскохозяйственном районе всегда преобладали мигранты, и ее студенты, как и герои романа, зарабатывали себе на жизнь трудом на земле. Уильямс вспоминает: «Они впервые увидели себя в литературных героях и поняли, что в их жизни тоже есть радость». Рушинг увидела в Джени героиню, а Уильямс обратила внимание на радостное изображение афроамериканской культуры – именно это и заставило критиков позднее признать уникальный вклад романа в черную литературу. Зора Нил Херстон закрепила традиции афроамериканской культуры и использовала их, чтобы темнокожие женщины ощутили свою силу.
К 1971 году роман Херстон стал по-настоящему культовым. К нему обращались везде, где возникал интерес к афро-американским исследованиям. Преподавательница женской литературы Элис Уокер прочла роман в Уэллсли в 1971/72 учебном году. Тогда Херстон всего лишь упоминалась в программе – не более того. Узнав из очерка белого фольклориста, что Зора похоронена в безымянной могиле, Уокер решила, что такая судьба оскорбительна, и стала разыскивать могилу, чтобы сделать надгробие. В очерке «В поисках Зоры Нил Херстон», написанном для журнала Ms., Уокер рассказывает, как поехала во Флориду, пришла на кладбище и среди высоченных сорняков разыскала могилу писательницы. Она установила на ней надгробие с надписью: «Зора Нил Херстон / Гений Юга / Писательница / Фольклорист / Антрополог / 1891–1960». Этот поступок и очерк открыли новую эпоху в изучении романа «Их глаза видели Бога».
К 1975 году роман еще не напечатали, но спрос был так велик, что на ежегодной конференции Ассоциации современного языка была составлена петиция с требованием напечатать книгу Херстон. В том же году в Йельском университете проводилась конференция по литературе меньшинств, которую проводил Майкл Кук. Несколько экземпляров романа были распространены среди участников, многие из которых прочли его впервые.
В марте 1977 года, когда комиссия Ассоциации современного языка по меньшинствам и изучению языков и литературы опубликовала список отсутствующих в продаже книг, потребность в которых очень велика, координатор программы, Декстер Фишер, написал: «Мы единодушно начали список с романа «Их глаза видели Бога».
Период с 1977 по 1979 год можно назвать ренессансом Зоры Нил Херстон. В 1977 году вышла книга Роберта Хеменвея «Зора Нил Херстон: Литературная биография» – и сразу же стала бестселлером, что в декабре признала конференция Ассоциации современного языка. Издательство университета Иллинойса выпустило роман в марте 1978 года – и допечатывало тиражи в течение последующих десяти лет. Сборник «Я люблю себя, когда смеюсь… а потом вновь, когда я зла и впечатляюща: Читатель Зоры Нил Херстон» под редакцией Элис Уокер феминистское издательство выпустило в 1979 году. Именно эти три литературных эпизода положили начало серьезному изучению творчества Херстон.
Но главное событие, которое ознаменовало третью волну внимания критики к «Их глазам…», произошло в декабре 1979 года, на конференции в Сан-Франциско. Один из семинаров назывался «Традиции и их трансформация в афроамериканской литературе», и вел его Роберт Степто из Йеля совместно с Джоном Каллаханом из колледжа Льюиса и Кларка и мной (тогда я работала в университете Детройта). Хотя семинар был назначен на воскресное утро и завершал конференцию, зал был полон, и слушали нас очень внимательно. В конце семинара Степто затронул проблему самого противоречивого и осуждаемого аспекта романа: смогла ли Джени в романе обрести собственный голос. Степто волновала сцена в суде, где Джени должна была не только сохранить жизнь и свободу, но и рассказать присяжным и всем нам о своей жизни с Кексом – рассказать так, чтобы мы поняли. Степто удивляло, что Джени молчит в этой сцене, а Херстон описывает ее от третьего лица. Мы не слышим рассказа Джени – по крайней мере, рассказа от первого лица. Степто был убежден (и убедил многих), что общий сюжет, в котором Джени рассказывает о себе Фиби, создает иллюзию обретения героиней собственного голоса, а Херстон, рассказывая историю Джени от третьего лица, лишает ее этого голоса. Присутствующие не сразу нашли, что сказать, и тут поднялась Элис Уокер. Она заявила, что женщины не должны говорить, когда мужчинам это кажется необходимым. Женщины сами решают, когда и где говорить. Хотя многие уже обрели собственный голос, они знают, когда лучше промолчать. Самым удивительным в живой и порой ожесточенной дискуссии после выступления Степто и Уокер было всеобщее знакомство с романом, который всего десять лет назад нигде не продавался и был мало кому известен. Теперь же он обратил на себя внимание критики и стал считаться самым известным и почитаемым текстом афроамериканского литературного канона.
Тот семинар был важен и по другой причине. Уокер отстаивала право Джени (а точнее, решение Херстон) молчать в важных моментах своей истории. И ее выступление стало одним из первых феминистских прочтений «Их глаз». Впоследствии эти идеи разделили многие литературоведы. В недавней статье о романе и проблеме голоса Майкл Оквард утверждает, что голос Джени в конце романа – это общий голос. Когда она предлагает Фиби рассказать другим ее историю («Ты можешь сказать им, что я сказала, если захочешь. Это будет то же самое, если это расскажу я»), то выбирает коллективный, а не индивидуальный голос. И это показывает ее близость к коллективному духу афроамериканской устной традиции. Тед Дэвис согласен с такой идеей. Он добавляет, что, хотя Джени является рассказчицей, носительницей истории становится Фиби. Дэвис считает, что необычная жизнь Джени не позволила ей осуществить более серьезные перемены, чем влияние на жизнь Фиби. Но Фиби, оставаясь в рамках традиционной женской роли, сможет гораздо лучше донести основную идею до общины.
Хотя мне, как и Степто, не очень нравится молчание Джени в сцене суда, я думаю, что молчание отражает неприятие Херстон образца героя-мужчины, который утверждает себя мощным голосом. Она выбрала героиню-женщину и столкнулась с интересной дилеммой: женское существование в мире, где доминируют мужчины, изначально критиковалось, следовательно, не могло иметь героической представительницы. Когда в конце романа Джени говорит, что «разговоры мало что значат», если они оторваны от опыта, она доказывает ограничения голоса и критикует культуру, которая использовала устную традицию во всем, кроме внутреннего развития.
Последний разговор с Фиби порождает сомнения в значимости устной речи и доказывает правоту Элис Уокер, которая утверждала, что женское молчание может быть осознанным и полезным:
«Конечно, разговоры мало что значат, когда ты не можешь сделать ничего другого… Фиби, нужно пойти туда, чтобы понять это… Ни твой папа, ни твоя мама и никто другой не смогут рассказать и показать тебе. Две вещи каждый должен сделать сам. Каждый должен пойти к Богу, и каждый должен сам разобраться в жизни».
Речь мужчин в романе практически лишена какого‑то превосходства. Мужчины почти не показаны в процессе развития. Их речь – или игра, или метод утверждения силы. Жизнь Джени – это опыт отношений. Хотя Джоди, Кекс и другие мужчины – персонажи статичные, Джени и Фиби задумываются о собственной внутренней жизни, потому что это место развития.
Если изучение романа чему‑то нас и учит, то это тому, что книга эта глубокая и сложная и каждое поколение читателей будет открывать в ней что‑то новое. Если мы защищали роман и не хотели подвергать его литературному анализу в первые годы после его возрождения, то только потому, что это была наша любимая книга. Мы открывали в ней собственный опыт, собственную речь, собственную историю. В 1989 году я задалась новыми вопросами. Я задумалась над двойственным отношением Херстон к своей героине, над некритическим изображением насилия по отношению к женщинам, над тем, что мужчины подавляют голос Джени даже там, где говорится о ее внутреннем росте. Херстон не предлагает нам однозначно героическую женщину. Она подталкивает Джени на путь самостоятельности, самореализации и независимости, но в то же время делает ее романтической героиней, объектом желания Кекса. Порой она настолько покоряется величественному Кексу, что даже ее собственная внутренняя жизнь больше говорит о нем, чем о ней. Роман показывает нам женщину-писателя, которая решает проблему изображения внутреннего развития героини – а в 1937 году было очень нелегко создать женский образ такой силы и отваги.
Поскольку с 1978 года роман широко доступен, каждый год у него появляются тысячи новых читателей. Его изучают в американских колледжах. Его доступность и популярность привела к активному его изучению в течение последних двух лет. Но я хочу вспомнить историю, которая привела к возрождению романа – особенно коллективный дух 60–70‑х годов, когда началось активное политическое движение за возрождение интереса к утерянным книгам афроамериканских писательниц. В случае «Их глаз…» возникает красивая симметрия между текстом и контекстом: «Их глаза…» – это утверждение и торжество черной культуры, и именно это пробудило новый интерес к роману. Джени рассказывает свою историю подруге, Фиби, и это напоминает мне всех читательниц, которые открывали в ее истории собственную и передавали ее друг другу. Роман показывает женщину, которая смело меняет и определяет по-новому мужской канон, и его читательницы, которые, как и Джени, обрели свой голос в литературном мире, продолжают менять этот канон, отстаивая свое достойное место в нем.
Глава 1
Далекие корабли, на которые мечтает взойти каждый мужчина. К некоторым они приходят с приливом. Для других они постоянно маячат на горизонте, никогда не скрываясь из виду и никогда не приставая к берегу, пока Следящий не отведет свой уставший взор, а Время высмеет его мечты, послав ему смерть. Такова жизнь мужчин.
Женщины забывают все то, чего не хотят помнить, и помнят все, чего не хотят забывать. Мечта – это истина. И они действуют и поступают в соответствии с ней.
В начале этой книги была женщина, и она вернулась, похоронив мертвых. Не тех, кто болел и умирал в окружении друзей. Она вернулась, похоронив мокрых и раздутых; умерших неожиданно, с широко раскрытыми в осуждении глазами.
Все смотрели, как она вернулась, потому что было это на закате. Солнце село, но оставило свой след на небе. В это время все сидят на крылечках у дороги. В это время все слушают и обсуждают. Весь день люди были безъязыкими, глухими и слепыми вещами. Их место занимали мулы и другие животные. Но когда солнце и начальники скрылись, «тела» снова стали сильными и человечными. Люди стали повелителями звуков и малых вещей. Целые народы говорили их ртами. Они сидели и судили.
Они заметили женщину, которая заставила их вспомнить зависть, хранимую с давних времен. Они прожевали свой мозг и с облегчением проглотили. Они делали из вопросов мучительные обвинения и орудия убийства из смеха. Это была массовая жестокость. И настроение их оживилось. Их слова шли без хозяев; они шли вместе, как гармония песни.
– Чего это она вернулась в рабочей одежде? У нее что, платья не нашлось?
– Где то синее атласное платье, в котором она уходила?
– Где все те деньги, которые заработал ее муж и после смерти оставил ей?
– Что эта старая 40‑летняя женщина сделала со своими волосами – они распущены по спине, как у молоденькой?
– Куда она дела того молодого парня, с которым сбежала отсюда?
– Я думала, она собиралась замуж?
– Где он бросил ее?
– Что он сделал со всеми ее деньгами?
– Зуб даю, он сбежал с какой‑нибудь девчонкой, такой молоденькой, что у нее еще и волос‑то нет – почему она не осталась в своем классе?..
Подойдя к ним, женщина повернулась и заговорила. Они пробурчали «добрый вечер». Их рты раскрылись, а уши преисполнились надежды. Речь ее была довольно приятной, она не остановилась, а пошла прямо к своим воротам. Люди на крыльце продолжали смотреть ей вслед. Мужчины заметили ее крепкие ягодицы – словно в каждом заднем кармане у нее лежало по грейпфруту. Копна черных волос свисала до талии и колыхалась на ветру, как плюмаж[9]. Ее пышная грудь, казалось, пытается вырваться из рубашки. А то, чего мужчины не увидели, они без труда домыслили. Женщины смотрели на вылинявшую рубашку и грязные брюки и отворачивались от воспоминаний. Это было их оружие против ее силы. А если оно окажется бесполезным, оставалась надежда, что когда‑нибудь она может опуститься до их уровня.
Но никто не двигался, никто не говорил, никто даже слюны не сглотнул, пока ворота за ней не захлопнулись.
Перл Стоун разинула рот и громко расхохоталась, потому что не знала, что еще может сделать. Хохоча, она повалилась на миссис Сампкинс. Миссис Сампкинс сердито фыркнула и цыкнула зубом.
– Надо же! Все вы обратили на нее внимание! Я не такая. И мне нет до нее дела. Если ей не хватает манер, чтобы остановиться и поговорить с людьми о своей жизни, пусть убирается!
– О ней не стоит говорить, – буркнула в нос Лулу Мосс. – Она высоко сидит, да смотрит низко. Так я говорю о тех старых бабах, что бегают за молодыми мальчиками.
Фиби Ватсон, сидевшая в кресле-качалке, наклонилась вперед и сказала:
– Никто не знает, есть тут о чем говорить или нет. А я – ее лучшая подруга, и я ничего не знаю.
– Может быть, мы и не разбираемся, как ты, но мы все знаем, как она уехала отсюда, а теперь мы видим, как она вернулась. Можешь даже не пытаться защищать старую бабу Джени Старкс, Фиби! И неважно, подруга ты ей или нет.
– Вообще‑то она не такая старая, как многие из вас.
– Насколько я знаю, Фиби, ей уже за сорок…
– На взгляд не больше сорока…
– Все равно она слишком стара для такого парня, как Кекс…
– Кекс не был мальчиком… Ему самому около тридцати…
– Да какая разница! Она могла бы остановиться и перекинуться с нами словцом. Она прошла так, словно мы сделали ей что‑то плохое, – взвизгнула Перл Стоун. – А ведь это она поступила дурно!
– Хочешь сказать, что ты бесишься из-за того, что она не остановилась и не рассказала о себе? И что же такого ужасного она сделала, что вы все беситесь? Худшее, что я о ней знаю, это то, что она убавила себе несколько лет – и это никому не повредило… Я от вас устала. Вы говорите так, словно все жители этого города в постели исключительно Богу молятся, не делая ничего другого. Уж простите, но я пойду домой – нужно принести ей какой‑нибудь ужин.
Фиби резко поднялась.
– Не злись, – улыбнулась Лулу. – Делай как хочешь. А мы зайдем к тебе, когда вернешься… Загляни, узнай, как она там… А потом нам расскажешь…
– Ага, – согласилась Перл. – Я приготовила жаркое – немного мяса и хлеба ей не повредит. И я могу уйти из дома на сколько угодно. Мой муж не шибко скандалит.
– Эй, Фиби, если ты готова пойти, я тоже могу пойти с тобой, – вызвалась миссис Сампкинс. – Уже темнеет. Тебя может поймать бугимен![10]
– Нет, спасибо. Никто меня не поймает – здесь ходу‑то несколько шагов. Я пойду. Муж велел сказать, что даже самый отъявленный бандит меня не поймает. Если она захочет что‑то вам передать, вы услышите.
Фиби взяла миску с мулатским рисом, накрыла крышкой и пошла прочь. Она спустилась с крыльца, оставив позади все незаданные вопросы. Соседки надеялись, что ответы будут острыми и необычными. Подойдя к дому, Фиби Ватсон не стала входить через главные ворота и идти мимо пальм прямо к входной двери. Она зашла за угол и вошла через маленькую калитку. Джени наверняка именно здесь.
Подругу она нашла на ступеньках заднего крыльца. Лампы горели, дымоходы были прочищены.
– Привет, Джени, как дела?
– Нормально… Пытаюсь чуть-чуть прийти в себя и стряхнуть пыль с ног, – улыбнулась Джени.
– Вижу. Подруга, ты отлично выглядишь. Черт, ты выглядишь как собственная дочь! – Они рассмеялись. – Даже в этих рабочих штанах ты чертовски женственна.
– Да ладно тебе! Ладно! Ты, наверное, думаешь, принесу-ка я ей что‑нибудь, а то у нее в доме ничего, кроме нее самой, нет.
– Это и так много. Друзьям ничего другого и не надо.
– Могла бы и не льстить, Фиби, потому что я знаю – это от чистого сердца, – Джени протянула подруге руку. – Господи, Фиби! Ничего лучше ты и придумать не могла! У меня сегодня и крошки в животе не было – пришлось придавить желудок рукой. – Подруги снова рассмеялись. – Давай миску сюда и садись.
– Я знала, что ты голодная. А топить печь в темноте не время. Мулатский рис получился не очень – маловато бекона и жира, но голод утолить сойдет.
– Скажу тебе через минутку, – буркнула Джени, поднимая крышку. – Подруга, это даже слишком хорошо! Похоже, у тебя волшебница на кухне завелась…
– Еды немного, Джени. Но завтра я принесу тебе что‑нибудь получше, раз уж ты вернулась.
Джени с аппетитом жевала и не ответила. Разноцветное облако, подсвеченное заходящим солнцем, медленно плыло прочь.
– Вот, Фиби, бери свою миску. В пустой посуде смысла мало. А полная всегда пригодится.
Фиби рассмеялась грубоватой шутке.
– Ты такая же шутница, как и раньше.
– Дай мне тряпку, дорогая, вон там, под креслом, рядом с тобой… Хочу ноги обтереть.
Джени схватила тряпку и начала энергично тереть ноги.
С дороги до них донесся громкий хохот.
– Вижу, сплетницы по-прежнему сидят на старом месте. Уверена, что они перемывают мне кости.
– Ну конечно. Знаешь, если проходишь мимо людей и ничего им не говоришь, они начинают придумывать всякое про твою жизнь и припоминать все, что ты сделала. Они знают про тебя больше, чем ты сама. Завистливое сердце – предательское ухо. Они «слышали» о тебе именно то, что должно было произойти, по их мнению.
– Если Бог о них больше не думает, то думаю я: они всего лишь мяч, затерявшийся в высокой траве.
– Я слышу, что они говорят, потому что они всегда собираются на моем крыльце – ведь оно выходит на главную дорогу. Мой муж порой злится на них и разгоняет по домам.
– Вот и сейчас Сэм их разогнал. Они поднялись с твоих кресел.
– Да, Сэм велел им идти в церковь, а то вдруг наступит день Страшного суда. Тогда все секреты раскроются – и они наверняка захотят быть там и все услышать.
– Сэм тоже шутник! Рядом с ним не заскучаешь!
– Угу, – кивнула Фиби. – Он говорит, что и сам намерен быть там, чтобы узнать, кто украл его трубку из кукурузного початка.
– Фиби, твой Сэм – просто умора! Обхохочешься!
– Эти негры будут перемывать тебе кости, пока не поспешат на Страшный суд – да и то лишь для того, чтобы узнать о тебе то, чего узнать не успели. Тебе лучше посмешить и рассказать им о том, как вы с Кексом поженились. А если он забрал твои деньги и сбежал с какой‑то девчонкой, то расскажи, где он сейчас и где вся твоя одежда, раз уж ты пришла домой в рабочих штанах.
– Я не собираюсь ничего им рассказывать, Фиби. Они не стоят того. Впрочем, если захочешь, можешь рассказать им, что я скажу. Это будет то же самое, как если бы рассказала я сама.
– Если ты так хочешь, я расскажу им все, что ты захочешь.
– Для начала скажу, что такие, как они, слишком много времени тратят на разговоры о том, в чем они ни черта не понимают. Они хотят узнать, как я любила Кекса и правильно все получилось или нет! Им нет дела до того, что жизнь – это месиво из кукурузных клецок, а любовь – это одеяло!
– Пока им есть кому мыть кости, им все равно, о ком и о чем болтать. Особенно если можно перетряхнуть грязное белье.
– Если они хотят понять и узнать, почему бы им не прийти и не обняться? А потом можно было бы посидеть и поговорить. Я была делегатом в большой ассоциации жизни. Точно! Большая ложа, большая конференция жизни – вот где я была в эти полтора года, пока вы меня не видели.
Они сидели рядом в сумерках. Фиби страстно хотелось прочувствовать то же, что и Джени, но она боялась проявить интерес, чтобы Джени не сочла ее слишком любопытной. Джени же испытывала самое страстное человеческое желание – желание откровения. Фиби надолго прикусила язык, но ноги выдавали ее нетерпение. И Джени заговорила.
– Они могут не переживать за меня и за мою одежду. 900 долларов по-прежнему лежат в банке. Кекс заставил меня надеть это – и идти за ним. Он не потратил ни цента из моих денег и не бросил меня ради девчонки. Он принес мне все утешение мира. Он и сам сказал бы это, если бы был здесь. Если бы не ушел.
Глаза у Фиби расширились от любопытства.
– Кекс ушел?
– Да, Фиби, Кекс ушел. И только поэтому я снова здесь – потому что у меня не осталось ничего, что могло бы сделать меня счастливой, где бы я ни была. В Эверглейдсе, здесь или в грязи.
– Мне трудно понять твои слова, как ты говоришь. Мне порой трудно тебя понять.
– Нет смысла рассказывать тебе, если я не сумею сделать так, чтобы ты поняла. Пока ты не увидишь, мех и шкура норки не отличается от шкуры енота. Погоди-ка, Фиби, Сэм разве не ждет тебя на ужин?
– Все готово и стоит на столе. Если ему не хватит ума поесть, значит, сам виноват.
– Ну тогда давай сядем и поговорим. Я открыла все окна и двери, чтобы немного проветрить дом. Фиби, мы двадцать лет были лучшими подругами, и я всегда могла положиться на твои советы. И говорить с тобой я буду как с лучшей подругой.
Время старит все – и дружбу тоже. Джени говорила, и юные сумерки стали жуткой старой ночью.
