Юрий Владимирович Смородников
5 дней и 72 метра
1
Кожанов, ложись! – крикнул Федя и тут же уколол меня своим острым костлявым плечом. Мы оба повалились в грязь.
«Хорошо, что обстрел начался с утра», – подумал я. Теплые солнечные лучи еще не добрались до земли, поэтому грязь была холодной и твердой, местами покрыта коркой льда. Где-то рядом громыхнуло. Я почувствовал, как ошметки земли, камней и промерзшей древесины осыпают нас с Федей. Затем громыхнуло еще, уже дальше. Федька захрипел (совсем недавно он очень серьезно разболелся, его уже собирались выслать в тыл лечиться, но он уболтал командира и Фельдшера дать ему еще времени, и сейчас уже почти победил болезнь, а вот голос никак не возвращался):
– Глубоко, гады, ух глубоко бьют!
Тут на меня упало что-то тяжелое. Я отнял руки от ушей и ощупал знакомую грубую ткань: кто-то из наших! Но открыть глаза и осмотреться побоялся. Я всегда поднимал голову последним после обстрела. И не зря. Временное затишье сменилось градом рвущих землю снарядов. Федя едва различимо продолжал хрипеть:
– Глубоко! Сволочи!
Наконец все затихло. Звенящей тишины было мало, чтобы делать какие-то выводы, она бывала обманчива. А вот Федя редко ошибался, я почувствовал, как он зашевелился. Я открыл глаза. Федя, выпрямившийся в полный рост, подсвечивающийся светом нарождающейся зари, мог показаться настоящим гигантом. Худым и сутуловатым, но гигантом. А ты пойди найди здесь не худого. Если только какой-нибудь щекастый генерал приедет с проверкой. Федя отрывистыми движениями стряхивал с себя шелуху. Только теперь я заметил, что нас забросало землей по самые плечи. Тут и там из окопов высовывались головы. Старики давно уже обрели некое чутье: они точно знали, когда упал последний снаряд и можно подниматься.
Я тоже встал и начал отряхиваться, но тут вспомнил про свою страшную находку. Кинулся руками разгребать землю. Вот показался сапог. Федя сразу все понял и присоединился ко мне. Мы быстро отрыли Модного, точнее, его тело. Крупный осколок пробил ему грудь. Он, судя по окровавленному рту, попытался вдохнуть, но легких у него уже не было.
– Быстрая смерть, – заключил Федя.
В учебке я, быть может, еще удивился бы такому цинизму, но сейчас понимал: лучших слов, чтобы описать происходящее, не подобрать. Бывает ведь и по-другому, бывает, зацепит тебя… Знаете, я даже описывать это не буду. Гадко это все, да и не стоит вспоминать. И знать тем, кто не видел, не стоит.
Оттащили тело в медпункт. Так называлась косая палатка с обложенной досками крышей вровень с поверхностью земли. Далековато пришлось тащить, учитывая протяженность и запутанность наших траншей. А тут еще все с глазами по пять копеек бегают, мешаются. Народу нагнали, как тараканов в студенческой общаге.
– Уйди, дай дорогу! – то и дело выкрикивал Федя. Он иногда был грубоват, особенно в такие моменты.
Молодой фельдшер с невозмутимым видом курил сигарету. Его, то есть фельдшера, все зовут Фельдшер. Перед ним на носилках лежал и тихонько стонал мужичок. Штанина, покрытая свернувшейся кровью, была разрезана в месте ранения. А на соседнем столе находился труп, его принесли сюда только что. Товарищи этого бедолаги стояли рядом, не зная, что делать. Фельдшер не обращал внимания ни на этих ребят, ни на нас с Федей. Он жадно докурил сигарету до самого фильтра, наклонился над мужичком. Несколько коротких движений, и все было готово.
– Да ладно тебе! Тут пара швов, тебя едва задело. Вон посмотри на этих двоих. – Фельдшер кивнул в сторону нашей похоронной процессии. – Вот кому действительно досталось. В тыл даже не просись, бумагу не подпишу. А паек усиленный – это пожалуйста, его все равно нет. Ну и командиру скажи, чтобы пару недель тебя сильно не напрягал, а то швы разойдутся, а я переделывать свою работу не люблю.
Мужичок обложил Фельдшера матом и захромал восвояси. Фельдшер не обратил на это никакого внимания: благодарных пациентов в этом учреждении не сыщешь. Теперь он сконцентрировался на нас. С Федей он старался не встречаться взглядом, как я понял, они друг друга знали давно, еще до войны, и не слишком ладили. Посеревший халат в цвет слабоутепленных брезентовых стенок палатки сидел на нем как попало, однако ни единого пятнышка крови на халате не было. Умение даже в окопных условиях выглядеть не как болотный монстр – вот то немногое, что объединяло Модного и Фельдшера. Фельдшер хмурил брови, разглядывая тела.
– На опись значит… – выдохнул он и принялся за свое безрадостное дело. – Вот так каждый день, ребята, – начал он как бы про себя, но на самом деле вовлекая всех нас в свой монолог (вообще, Фельдшер разговаривал только за работой, обычно из него слова не вытянешь), – артиллерия сработала, а я отправляю этих ребят домой. У кого осколок в груди, кто от кровопотери умер. По два, по три человека. Такая вот обыденность.
– А что, когда в атаку погонят, лучше будет? – буркнул Федя.
Фельдшер от своего дела не оторвался, даже глаз не поднял.
– Лучше будет, когда мы все по домам разъедемся, живые и здоровые. Идите уже, ваше дело сделано.
– И священника не позовете? – с дуру выпалил я.
Тут уж Фельдшер поднял глаза. Я понял, что все смотрят на меня, как на законченного идиота.
– Это же вроде как обязательно? – начал оправдываться я.
– Пойдем, – сказал Федя.
Мы вышли и вслед за нами вышли наши товарищи по несчастью. Они завернули в другой окоп, и никогда после я их не видел.
– Ты больше не говори этого, про священников и прочее. Оно, конечно, вроде как, положено. Но особо никому и не нужно. Вот ты хорошо Модного знал?
– Так, пересекались.
– А я знал. Он не был веруном. Если бы был, то мы бы обязательно все сделали как надо. Но не потому, что так надо, а потому, что этого хотел бы сам человек. Вот… Заметил, кстати, что он даже после смерти остался все таким же прилизанным, как с картинки? Вот уж человечище, все в грязи, а он с иголочки. И как ему это удавалось?
Солнце уже разошлось, било в глаза, поэтому я не видел лица Феди, но был уверен, что он как обычно хмур. Он никогда не делал недовольную мину, как ребята, которые знают чуть больше тебя. Даже когда объяснял очевидные (по его мнению) вещи, он всегда оставался дружелюбным. Но те, кто мало его знал, могли бы подумать, что он вечно чем-то недоволен. Это – полуправда. Среди обычных солдат, застрявших в Расщелине, грязных, недоедающих, занятых постоянной рутиной по рытью новых и восстановлению старых окопов, тяжело найти всегда довольных людей. А тут еще эта бомбежка, как по расписанию, утром и вечером. А уж если начнется наступление… Одним словом, причин для радости было мало.
С другой стороны, многие уже привыкли. Даже такие как я, только пришедшие с учебки, быстро вливались в окопную жизнь. Она была тяжелой, но все же выносимой. Вот попади я сюда года три назад, из города, из теплой постели в родительском доме, да, тогда могла бы «потечь крыша». Бывали и такие случаи. Я видел пареньков, которые теряли самообладание при виде здешних ужасов. Их отправляли в тыл либо вообще отстраняли от службы. Таких боишься еще сильнее, чем врага. У врага есть четкая цель – убить тебя, а что в голове у полоумных мальков, непонятно. Я сам первое время удивлялся, замечая на себе недоверчивые взгляды сослуживцев. А теперь я почти свой, мне так кажется.
До обеда все шло как обычно. Федю и еще троих ребят отправили в лес заготовить бревен. Стены дальних окопов, в которых мы проводили большую часть дня, были выложены бревнами: так было теплее и суше. После обстрела все это приходилось восстанавливать. Меня отправили на рытье очередного ответвления, которому предстояло стать тропинкой в отхожее место. Таких тропинок было множество, все они упирались в опушку леса. Еловый лес даже зимой дышал жизнью, но мы этого запаха не чувствовали, его перебивала вонь испражнений. И только при рытье нового ответвления можно было унюхать благоухание леса в свежем морозном воздухе.
Вообще, это было бы прекрасное место, если бы не война. Расщелина – что-то вроде каньона в миниатюре. Два пологих склона, между ними широкая полоса земли, поровну поделенная между нами и врагом. А вокруг тайга. На одном склоне наша артиллерия, а на противоположном – вражеская. Нам постоянно внушают, что наши машины, дескать, лучше. Но как же они лучше, если не добивают до середины Расщелины? Точно так же, как и вражеская артиллерия едва достает до нас. Вот мы и сидим в окопах, ждем, когда придет приказ на атаку. В дни, когда это случается, всегда стоит непогода, сама природа восстает против кровопролития. Но мы все равно идем вперед. Тут же начинают стрекотать пулеметы, люди падают, некоторые встают, но большинство – нет. Мы занимаем окоп врага или они наш. Что мы, что они роем фронтальные окопы в среднем с расстоянием семьдесят два метра друг от друга. Не знаю, что за такая волшебная цифра. И все ущелье изрыто этими полосками с четкими промежутками. Обычно атака захлебывается. Командиры рвут глотки, но перепуганных и уставших солдат уже не поднять на очередной подвиг. Мы уносим трупы, оттаскиваем раненых. И ждем следующего приказа или контратаки врага, тут уж чье командование раньше решится. Но чтобы никому не было скучно, все это разбавляется периодическими артобстрелами.
Я попал сюда два с небольшим месяца назад, и с тех пор мы только и делаем, что играем в эту смертельную чехарду. В последней атаке мы продвинулись вперед. Командование называет это большим достижением, мы называем это мясорубкой. Сколько человек погибло за это время, не знает никто. Даже наш ротный. Возможно, знает Фельдшер, но говорить он не хочет. Ходит слух, что с момента моего появления здесь, мы потеряли больше двух сотен. И постоянно прибывают новые. Совсем зеленые, мы их называем «мальки», еще моложе меня, а ведь я и сам практически малек.
Земля здесь мягкая, плодородная. Рядом со мной работает Картошка –здоровенный бугай из Краснодарского края. Он сын мелкого предпринимателя. Отец его и вся их большая семья вместе работают на своей земле и продают все, что выращивают. В основном это картошка и чеснок. Картошка, стоит ему начать копаться в земле, тут же впадает в меланхолию, вот и сейчас заладил:
– Эх! Вот бы засадить все это поле…
– Тебе бы кто засадил, может, пасть захлопнешь, – перебил его Унылый.
Но Картошка не обращал на него внимания.
– Чесночком. Говорят, в этом году чесночок особенно хорошо идет. Даже цены госзакупок повысили.
– Дурак ты! – продолжил Унылый. – Нам жрать нечего, а он чеснок собрался растить. Хлеб нужен, картошка, свекла, рис. Что-нибудь, чем прокормиться можно. Чем больше калорий, тем лучше.
– В чесноке много калорий! – парировал Картошка (хотя все мы знали, что он понятия не имеет, что за зверь такой эти калории).
– Чеснока много не сожрешь. А вот хлеб жуй, пока не лопнешь.
– Да я и чеснок бы жевал и не подавился.
– Кто бы спорил. Ты, наверное, и землю эту можешь слопать и переварить. Я вот что заметил: ямы с говном больше недели не живут, переполняются. Воняет возле них ужасно, аж глаза слезятся, но терпимо. До тех пор, пока ты, Картошка, такую яму не посетишь. Даже если мы ее только вырыли, стоит тебе оказаться с ней наедине, и уже через пять минут нужно вызывать специальную команду для обеззараживания местности.
Я расхохотался. Унылый был тем еще подарком. Когда еще не отрубили интернет, таких людей называли «токсичный». Если он уж в кого-нибудь вцепится, то начинается настоящее представление. Он по полочкам раскладывал свою жертву, вспоминал каждую, даже самую мелкую, оплошность, умело вычленял неприглядные стороны своего врага и в конце концов ровнял его с землей. Но это проходило далеко не с каждым. Унылый был невысоким и хилым, Федя говорил, что яд в нем концентрированный. Унылый умел выбирать жертву, которая не смогла бы ему ответить. Картошка был могучим, но абсолютно безобидным. Если бы Унылый попробовал вцепиться в командира взвода или в Федю, ему бы не поздоровилось, и он это прекрасно понимал.
Картошка попытался ответить Унылому, как обычно, безуспешно. Вскоре нападки Унылого стали менее изобретательными и я потерял интерес к перепалке. Я воткнул лопату в землю и начал разглядывать высокое серое небо. В него упирались острые макушки елей. Ветки деревьев потяжелели и прогнулись под тяжестью талого снега, который едва заметными хлопьями падал на землю. Это самые приятные моменты дня. Можно заглядеться на природу и на секунду забыть, где ты и зачем.
Рядом со мной работал Новенький. «Новенький» – самая распространенная кличка. В каждом взводе и уж точно в каждой роте есть хотя бы один Новенький. Они обычно тихие, неразговорчивые, подавленные. И часто очень старательные. После учебки ты боишься позволить себе расслабиться хоть на секунду. Вот и сейчас, пока я любовался природой, а Картошка и Унылый ругались, Новенький продолжал копать. Я подошел к нему и положил руку на плечо, еле успев увернуться от лопаты. Он обернулся ко мне. Лицо совсем детское, неужели я недавно выглядел так же?
– Не торопись. Тут осталось всего-ничего. Если сделаем все до обеда, то нас отправят работать в лес или, еще хуже, на фронт (так мы называли три передние линии окопов, которые неоднократно переходили из наших рук во вражеские и наоборот).
– Хорошо, – еле слышно ответил Новенький. Но он не смог пересилить себя и продолжил работать, только сбросив темп. Ну и ладно, пускай пашет, если хочет. Объяснить такое невозможно, просто со временем он наберется опыта и сам все поймет. Либо погибнет.
Я снова уставился на лес. Затем перевел взгляд на передовую. Фронт был сер и уныл, как обычно. Лишь изредка на глаза попадались каски нерадивых солдат, которые забывали пригибаться (на фронте за такую беспечность легко поплатиться жизнью). Я долго простоял погруженный в свои мысли, совсем потерял счет времени. Но тут Картошка заорал: «Обед!»
Хотя было еще без двух минут, мы повтыкали лопаты в землю и потихоньку пошли вглубь лабиринта. Ближе к краю Расщелины, где начинались холмы, окопы сменялись открытым пространством – здесь было сердце нашего полка. Мы подошли к моменту, когда пирушка уже шла во всю. Вот те редкие моменты, когда можно увидеть счастливое лицо солдата. Горячую суп-кашу разливали по котелкам, раздавали хлеб. Было тепло и совсем безветренно, поэтому многие предпочли обедать прямо на улице, усевшись на еще не пристроенные бревна. Народ обсуждал скорый подход танкового батальона. Это главное событие тысячелетия, порой кажется, прибытия танков ждут больше, чем окончания войны. Считается, что при их поддержке мы сможем с легкостью смести врага и занять выгодные позиции на противоположных холмах.
Я поспешил присоединиться к своим и зашел в столовую-палатку. Федя был уже здесь, рядом с ним сидел Литератор. Он был старше всех нас, и единственный (не считая ротного) имел высшее образование. Федя очень уважал Литератора, он вообще пользовался популярностью. Литератор, хоть и был на вид слабаком, легко сходился с нужными людьми, и никто никогда не смел на него гавкать. Даже ротный относился к нему по-особенному. Литератор умел умно говорить, помогал ротному в написании рапортов и других бумажек. Литератора даже хотели сделать замком взвода, но он отказался. По образованию он был историком, и в литературе разбирался прекрасно, часто цитировал стихи или строки из различных произведений, за что и получил свою кличку. Он и мне помогает с моими записями, если я и сумею что-то грамотно описать или ввернуть какое классное словечко, то это не мой талант, это все Литератор.
