Юрий Торин
Письма к Людвигу и Софье

Предисловие

Автору хорошо известно, что никакого грузового порта (к югу от пролива), никакой железной дороги, равно как и дорог для автомобилей, а также телефонной связи в то время в том месте не было и в помине. Все несоответствия в воинских званиях, должностях, устройстве ведомств и т.п. – допущены автором, не ставившим целью создать историчное произведение, а лишь воссоздать язык и антураж. Атмосфера присутствовала сама собой, то есть, попросту была.

Рекомендуется к прочтению совершеннолетними. Дозволено цензурою.

Согласно Кодексу: сны, грёзы, а также плоды литературного вымысла не являются наказуемым деянием.

Любые совпадения с реальными прототипами и событиями имеют место быть.

Посвящается подлинному историческому лицу, моему прапрадеду, инженеру по строительству железнодорожных мостов, поляку из Варшавы, подданому Российской Империи, умершему в Тифлисе (совр. Тбилиси) от тифа, чей родовой герб был Корчак, который носили более 270 родов Польши, Литвы, Беларуси и Украины. Увы, мне уже неоткуда узнать даже его отчество. Его дочь Анастасия – моя прабабка, была католического вероисповедания, как и он сам, и молилась Божьей Матери по-польски. Герб не наследую, так как у нас, славян, герб и фамилия передаётся только по мужской линии. Надеюсь, родня отыщется.

Светлая память инженеру Станúславу Силúцкому.

Письмо 1

Здравствуй, мой дорогой Людвиг! Не удивляйся, что я вдруг пишу тебе письмо, но я так долго не видел тебя, дружище, и кроме тебя никто не выслушает меня так внимательно и так молчаливо.

Здоров ли ты в эту жару? Грызёшь ли по-прежнему огуречные кольца и листы капусты? Дай-то Бог!

Мог ли я знать наперёд, что мне суждено будет снова приехать по службе в тот самый Таманский гарнизон, из которого я прошлой зимою под конец декабря ретировался с такой быстротою, будто за мной гнались неотвратимые Всадники Апокалипсиса?

Но всё по порядку. Началась эта история в конце апреля, на одной из улочек Ростова-на-Дону, на Малой Садовой. Было по-весеннему солнечно. Пробегая мимо ворот, я налетел на дюжего мужчину в белом, с папиросою в пальцах и в дорогой белоснежной шляпе.

– Ёбышки-воробушки! – рявкнул Константúнос (а это оказался именно он), – Станúслав, чёрт Таманский, совсем по сторонам не смотришь!

Мы обнялúсь и от души поздоровались.

Благоухающий Константúнос, окружённый клубами папиросного дыма, повёл меня в ресторан на Малой Садовой и пожелал знать последние новости:

– Где бы ещё встретились! Вот так да! Какими судьбáми, Станúслав?

Ты меня слушаешь, Людвиг?

Ну так вот, шляпа белоснежная висит на крючке, блестит бритая загорелая голова, глаз прищурен хитрó, я рассказываю, так мол и так, а здоровяк в ответ только смеётся и налегает на свиные рульки с острым перцем:

– Самое главное – ты на службе! А на этих старых фармазонов не обращай внимания! Аншеф всегда такой был, Фурия – так она вся из себя бухгалтер,

Графиня – ягá малахóльная, Хуан Мадера – высокомерный астеник!

Константúнос употребил к Мадере словцо посочнее, но не может же бумага всё вытерпеть! А он знай, на рульки с пивом налегает!

Есть за мной, Людвиг, манера одна: за что ни возьмусь – так непременно надобно быть святее Папы Римского. Халтурить не могу, и чужой халтуры не терплю. Ну а под началом Его Превосходительства, сам знаешь, какова святость. Какая святость, такие и святые, со свиным рылом. В калашный-то ряд.

Штопор купил на блошином рынке. На кой чёрт он мне?

Письмо 2 (продолжение Первого)

Тамань. Вызван был в порт. Согласно уставу, оделся по форме. Жарища адова.

Добрался по именному пропуску. А там уж саженный Михаил-архангел в вицмундире настежь, рыжую шевелюру свою треплет:

– Покойников не боитесь? Анатомические познания имеются ли? А вéдомо ли Вам, что Превосходительство Ваше разлюбезное на волоске висит? Про покражу ящика с цветным финикúйским стеклом слыхали? Из античных погребений? Ещё нет? Упёрли стекло, прямо из штаба! Барон Суббота, начальник гарнизона допрошен! Фон Бéрлиз допрошен. Мимоходом все допрошены! Всякого чёрта, кто был в штабе, непременно допросим!

Третье отделение знает уже. Я Вашему аншефу никак не завидую!

И есть у Вас, Силúцкий такой, примерно, выбор…

Останетесь там же – сожрут. И кровь выпьют, не подавятся. Вы Фурию с Хуаном Мадерой знаете. Знаете, как не знать. Эти могут. Турецкий паспорт не предлагаю!

Пишите прошение о переводе в отряд Графини. То есть, э, мадам Цэ-Эр. Рядовым. Но! Свобода! Формально, над Вами теряют всяческий контроль и мадам Фурия, и Мадера. Он же Вино. Он же Беяз-Мурза по турецкому паспорту. Гхм.

Отныне Ваша забота – скелеты и катакомбы! А теперь – марш к Элоизе! Якорь ей в… (последнее слово я уж не дослушал, времени не было). Так я покинул отряд, который и без того подлежал расформированию. Разумеется, жалование моё вскоре сделается более умеренным. Однако, поворот!

Письмо 3

Милый мой Людвиг, передавай привет нашей обожаемой Софье. Что с того, что ни ты, ни она не умеете читать и писать? Экие, право, пустяки! Зато я по-настоящему люблю вас, милые вы мои.

Итак, вообразите: первым человеком, кого я встретил на Таманской земле, оказался пресловутый фон Бéрлиз, он же (в прошлом) носитель прозвища «полковой дурачок Сандрó», бывший мой прошлогодний сосед и сослуживец, шпрéхавший по-немецки и изрядно развлекавший господ офицеров.

Конвульсивно подёргивая лицом, и всею долговязой фигурою, подкатывает ко мне этак сбоку, и заговорщически шепчет:

– Имею сообщить ценнейшие сведения!.. Только учтите – наистрожáйшая тайна… Полетят головы… Я ни при чём… Обер-офицеры подозревают барона Субботу… Двоих штабистов сняли с Керченского парома, ищут ящик с финикийским стеклом… Представьте моё затруднительное положение… Ведь мне надобно сделать так, чтобы никто не обиделся… Служу под началом самой Графини мадам ЦэЭр, мною сделались недовольны… Со дня на день отбываю на Фанагорúю к Хуану де Мадере… Это вряд ли понравится штабу, что я при Графине, но ведь и с нею надобно деликатно, она всё-таки девушка… В прошлом! Квартирую в гарнизоне Субботы… А в штабе такие замечательные люди!

Я его слушаю, киваю. Про себя думаю так:

«Езус Мария, ах, Сандрó, нет бы тебе заткнуть фонтан своего красноречия! Два рта тебе надобно: одним есть, другим разговаривать!». Ушёл наконец.

Со дня прибытия я поселился с обер-офицерами в каких-то бараках, напоминающих с виду конюшни.

Узнав сверху о моём переводе в отряд Графини, Его Превосходительство нервничал и грыз таранку:

– Жýчья! Где моя жучья?! Нынче мы тут, а завтра, глядишь, на Сахалине на каторге, вот в чём дело! Как на вулкане живём, никому веры нет, вот в чём дело! Из порта звонили, Фурия-госпожа звонила, и Графиня звонила тоже! Вот как я всем нужен! Раз уж наверху решили, то я тебя и не держу. У меня же никакого принуждения – и тут же сверкает моноклем красный глаз, и скрючивается хищная лапа, – а так хотелось, вот в чём дело!

(Его больше заботят пятьдесят рублей, проигранные кому-то давеча в лото, и Мундиаль, на котором делают азартные ставки).

Есть ещё день, ещё могу выбрать квартиру, хвалят старый дом на берегу в два этажа. Прогуляюсь-ка я туда, разведаю обстановку.

Письмо 4

Жаль, что ты, Людвиг, не мужчина, а улитка из Африки, хоть и гигантская. Не поймёшь ты меня. Но слушай! Помнишь, как в прошлом году Боря-цыган меня в Таманском дворе под виноградом принимал? А точнее, часто отказывал, когда я справлялся о визите зарáне? А "гренадéра" Милославского и вовсе не звал ни разу? Так вот они, секреты: весь прошлый год в том доме в Тамани делалось всё, чтобы я с некой Ольгой даже не повстречался ненароком. Потому как цыган и сам на неё глаз свой цыганский положил. И даже с одним гусаром всерьёз соперничал, и меня, как возможную помеху держал подальше от этакого брильянта первой величины. И главное, уж и Боря-цыган не пойми где, а с Ольгой я всё ж познакомился! Случай тому виной. Уж больно хороши пляжи в этом захолустье! Будто мудрый Царь Соломон, старый Арон Борисович понимает толк в женщинах. Да ещё и умных, к тому же, взять хотя бы его протеже Анну-эмансипé, цумбáйшпиль, как немцы говорят Не то Ольга.

Вообразите себе амазонку, атлетически сухого телосложения, загорелую до бронзы, с волосами, заплетёнными в тугую косу, на полголовы выше меня ростом. Богиня Артемида! Язык – что змеиное жало. С неразлучной собакой. Ах, эти её карие очи таганрóженки!

Даже курьерское поручение обер-офицера Беларус., чтоб забрать пакет у Арона и отвезти Фурии в Катеринодáр я превратил в повод для свидания.

Но увы! Ольга утомлена многочисленными ухажёрами, и, пожалуй, я чрезмерно субтúлен, чтобы завязался роман. Старею.

Да и Анна-эмансипе глядит на меня зверем. Но однако, в гости в Таманский дом приглашает охотно.

5 Продолжение письма Четыре

Вечером, через весь посёлок добрёл к морю, к высокому берегу. Решётка кованая, виноградная беседка, а вот и сам домишко в два этажа в глубине. Про дом этот дурная слава ходит. Дескать, ежели пропал служивый, офицер, или даже целый генерал-аншéф затерялся – как пить дать, ищи его в том доме, не ошибёшься! Капитан из Саратова в прошлом году как раз тут и обретался. А нынче живут черкес тот самый, да дядька Ибрагим, да молодой молдаван, да ещё пара-тройка людей лихих да весёлых. Дом ходуном ходит, лестницы скрипят, шатаются. Всюду щели, сколопендры по стенам бегают, и кругом атрибуты разгула.

– Какими судьбáми? – спрашивают. –Комнату ищу, присматриваю. У вас в доме, слышал, имеется. –Ну, отвечают, комната не кóмната, а угол с кроватью в проходной для инженерной твоей души завсегда найдём. Уходим – запираем на ключ. Тот ключ у нас на всех один, и кладём мы его в нарочитое место. Дневалить по очереди у нас не принято, мы анархизма придерживаемся в доме, в свободное от службы время.

Распитие зелий у нас приветствуется, равно как и воскурение диавольских фимиамов с Ближнего Востока. Ну а если кто спирту принесёт – тут же он нам и дружок и братец сделается!

– Ах вы разбойники, говорю, – ловко вы тут устроились, братцы! –Оставайся, смеются, – оставайся и ты, будешь наш Али-Баба!

И тут – суматоха: ключ тот самый потеряли, и принялись все искать. А я «под шум морской волны» и ретировался.

Квартирую нынче у Субботы, целую отдельную комнату занимаю. А штопор я старшему обер-офицеру Беларусу. на память подарил. Ему с неразлучной штабисткою Дашéвской нужнее, пожалуй. Ещё не все они вúна Тамани да Крыма перепробовали, уж больно их тут много.

Истинно, некому у нас тут воду в вино превращать. За питьевой водою, однако, хожу в лихой домишко на берегу. У них там добрый пресный колодец. Особенно, если зайти с гостинцами, они там это любят.

Письмо 6

Пишу тебе, милая моя Софья, а сердце ноет и щемит. Здравствуй, моя зеленоглазая! Как-то ты там без меня? А помнишь, когда разом роздали всех твоих малышей, у тебя не пропадало молоко, и, чтоб ты не захворала, доил я тебя дважды в день почти неделю?

Не так-то просто доить кошку, особенно если к занятию этому непривычен, сама кошка не в восторге, да и ты не доярка, а офицер инженерных войск Его Императорского Величества.

О нашем гарнизонном быту продолжу. Аккурат через дорогу от дома коменданта барона Субботы нас весной поселили в одноэтажных таких ячейках. По всему видать, бывшие конюшни.

В тех "конюшнях" обер-офицеры из прежнего отряда повадились пивать коровье молоко, а сам его превосходительство аншеф – козье. «Очень, говорит, пользúтельно. Я, говорит, уже глубокий старúк, вот в чём дело. Служба наша вреднá и неблагодарна. Пейте, орёлики, дары природы!» И ряженку со сметаной наяривает, что аж по подбородку стекает. Вообрази, Софья: аншеф и кота здешнего тоже прикармливает! Чего только не увидишь на службе! Этакий добрый самаритянин.

Графиня терпеть его, генерала, не может. Как она выразилась, за трусость и безответственность. У самой кот рыжий. Живёт, тот кот, как у Христа за пазухой, судя по виду, совсем не бедствует.

Графиня презирает лентяев и дурней. Ежели случается саботаж, может и черенком шанцевой лопаты и по хребту отходúть. Курит. Смеётся.

Несмотря на возраст, в поле всем фору даст. Дисциплина почти австрийская. Оттого работа аж кипит. Повинуются все: и страшные паровые бульдозеры, и шофёр нового парового дилижанса, и щёголи-офицеры. И инженеры, разумеется. Всяк своё дело знает, всякий день наполнен смыслом, и труд приносит ощутимые плоды.

Служба наша теперь на некрóполе, то есть на древнем кладбище. Не обманул Михаил-архангел.

То, что фиксирую я на планшетке ежедневно, технически считаться трупом не может, потому как утрачены мягкие ткани, за две с лишним тысячи лет сохранился только костяк, да и тот не весь, зачастую. Покойниками их тоже не назовёшь. В отряде принято говорить так: «жмуры» и вкупе с местом вокруг – «погребýхи». Ростом они меньше нашего. У многих в зубах монета медная позеленевшая. Чтоб было, чем Харону-перевозчику за перевоз платить, по греческому обычаю.

Освежаю анатомические знания. Расположение и названия костей. Сколь мудро устроила природа!

А тут проклятущий Мундиаль в разгаре, аглицкий футбол, всемирный чемпионат, все денежные ставки делают, с ума посходили! Хлеба и зрелищ!

7 продолжение письма Шесть

Таврида манит тем, что она слишком уж близко. Ох уж эти старинные турецкие и генуэзские фортеции, ох уж эти соблазны, и почти Средиземноморские пейзажи!

В древности ту малую часть, на которой Керчь стоит, называли Киммерúя. Неровен час, какой-нибудь писатель родом из англосаксов, из Североамериканских Объединённых Штатов выдумает этакого бронзового героя-богатыря с пудовым мечом, заросшего, как поп, для экзотики поместив его в древнюю Киммерию ко скифам. А что? Неплохо бы!

А то уж дó смерти надоели декадéнтствующие бледнолицые астéники с повадками содомитов, питающиеся исключительно кофием, папиросным дымом и кокаиновым порошком!

Между делом вычитал я, что родиной былинного Святогора-богатыря было именно Тмуторакáнское княжество (нынешняя Тамань) у моря Русского (т.е. у Чёрного). Чуден, право, промысел Божий! Вот тебе и захолустье!

Письмо 8

Людвиг, мой дорогой, здравствуй, старина! Хоть мы и не в Таврической губернии, но и здесь бывает ой как нескучно. В прошлогодних записках моих можно было вычитать, будто отряд генерал-аншефа единственный на всю округу. Это не так.

Их несколько, всех оттуда я узнаю в лицо, а многих помню и по именам. Так вот же тебе галерея портретов отряда Графини, во всей красе!

Виктóр, мой коллега-инженер: короткий рыжий волос, рыжая бородка, золотой зуб в улыбке. Имеет боевые награды. Шутит зло, видит во мне будущего конкурента, однако, добровольно содействует.

Обер-офицер Тобиаш, похожий то ли на серба, то ли на мадьяра, залихватские тёмные усы, бородка, весел при любом раскладе, щёголь, носит круглые тёмные окуляры, улыбается, бравирует. Здоровья отменного, бражник, обаятельный хам, но умница. Белая кость. Дружен с анапчáнином Адриатúдисом, что тоже обер.

Далее, обер-офицер Алигьéри, дородный силач, бородач и усач, типаж русского купца, голову бреет наголо, носит небольшую шляпу от солнца, очки синего стекла. «Добро пожаловать, говорит, в батальон Бодрые Гиены!» Голос зычный.

Рядовой Хомяк. Невысокого роста, полноват, широк в кости. Шея короткая. Русая шевелюра, кучеряв. «Бей посуду, жги кабак!» Вида он самого добродушного. Но вот его смех сделал бы ему карьеру на любой сцене, или даже за сценой. Это самый рафинированный злодейский смех, что я слышал где и когда бы то ни было! Браво, браво, Хомяк!

Дядька Ибрагим. Должно быть, знаком тебе по прошлогодним моим рассказам. Серьёзный мужчина с Кавказа, воевал. Крупный нос. Умные и иногда грустные, задумчивые глаза. Глубокий гортанный низкий голос. Говорят, кинжалом орудует так же, как Хомяк ложкой. Шашлык настоящий пожарить – это к дяде Ибрагиму. Немолод, потому дядька.

Дядька Владимúр. Костистый, жилистый, росту высокого, седой, глаза голубые, грудь колесом, загар, улыбка в тридцать два зуба. Рукопожатие твёрдое. С дядькой Ибрагимом дружен. Также носит болотную шляпу в поле. Азартен. Голос зычный. Баритон. Также ветеран службы.

Лукавый Адриатúдис из Анапы, росту высокого, с соломенной бородкой, в шапке с пером, как у Робин Гуда. Обожает холодное оружие и выпить как следует.

Силач Максимов, чрезвычайно похожий на скандинавского викинга с русой бородой. Голову также бреет чисто. Закадычный друг оберов Тобиаша и Адриатидиса.

Молодой молдаван с косматой шевелюрой, имя никак не могу запомнить.

Айнштайн! Огромный лоб, длинные прямые волосы, как у музыканта, глазища, как у ветхозаветного пророка, огромные очки, нос. Осанка книжника, ноги стройные. Интеллект! Но всегда с сарказмом.

Черкес-сердцеед с рукопожатием парового пресса, тот самый, прошлогодний.

И прочие. Всех описать и назвать не берусь.

Ах да, сама Графиня. Характер железный. Фигура дай Бог иной тридцатилетней. Загар. Папиросы курит, смеётся. В поле работает за троих. Гнев легко меняет на милость, и наоборот. Великодушна. Но диктатор.

Шутки, прибаутки, атмосфера злого энтузиазма. Всё как мы любим!