Юрий Никишов
Лирика: поэтика и типология композиции
Пространственная
Пространство и время – взаимодействующие условия человеческого бытия; в единстве они могут выступать и в произведениях искусства; они могут получать автономию и поочередно выходить на первый план. Пространственный тип линейной композиции можно наблюдать в описательных стихах. В чистом виде описательный жанр в лирике не слишком продуктивен; стало быть, и пространственный тип композиции встречается сравнительно не часто; тем не менее он может быть отмечен.
В качестве примера возьмем пушкинское стихотворение «Кавказ».
Кавказ подо мною. Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины:
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.
Отселе я вижу потоков рожденье
И первое грозных обвалов движенье.
Здесь тучи смиренно идут подо мной;
Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;
Под ними утесов нагие громады;
Там ниже мох тощий, кустарник сухой;
А там уже рощи, зеленые сени,
Где птицы щебечут, где скачут олени.
А там уж и люди гнездятся в горах,
И ползают овцы по злачным стремнинам,
И пастырь нисходит к веселым долинам,
Где мчится Арагва в тенистых брегах,
И нищий наездник таится в ущелье.
Где Терек играет в свирепом веселье;
Играет и воет, как зверь молодой,
Завидевши пищу из клетки железной;
И бьется о берег в вражде бесполезной
И лижет утесы голодной волной…
Вотще! нет ни пищи ему, ни отрады:
Теснят его грозно немые громады.
Наречия места («отселе», «здесь», «там»; последнее переходит в анафору: «там ниже», «а там», «а там») четко выделяют предметы описания. Заметим, что, вопреки строфическим теориям, требующим для строфы единства предмета описания или рассуждения, Пушкин совершенно свободно варьирует объемы описания, давая и пространное и лаконичное описание, вплоть до простого перечисления предметов. Строго выдержана лишь последовательность обзора: от верхней (вершинной) точки с постепенным неспешным опусканием взора вниз. Именно эта последовательность придает описанию строгость и стройность; вариативность же описаний, чему больше, а чему меньше уделено внимания, преодолевает жесткость конструкции и добавляет описанию эмоциональной экспрессии.
Хронотоповая
Время и пространство часто выступают в неразделимом единстве; М. М. Бахтин подчеркнул это единым термином «хронотоп».
Хочется выделить стихотворение Федора Тютчева «Декабрьское утро».
На небе месяц – и ночная
Еще не тронулася тень,
Царит себе, не сознавая,
Что вот уж встрепенулся день, —
Что хоть лениво и несмело
Луч возникает за лучом,
А небо все еще всецело
Ночным сияет торжеством.
Но не пройдет двух-трех мгновений,
Ночь испарится над землей,
И в полном блеске проявлений
Вдруг нас охватит мир дневной…
Для описания выбран переломный момент. Движение стихотворению обеспечивает именно движение времени: «еще» царят признаки ночи – через два-три мгновения картина решительно переменится. Но движение времени замечается по изменению вида предметов, почему и уместен здесь суммарный термин «хронотоп».
Стихотворение чрезвычайно своеобразно в своем движении. Несравнимо чаще поэт своим зорким глазом замечает нечто привлекательное (или хотя бы неожиданное), к нему и подводит, его и смакует. У Тютчева ночь «царит себе, не сознавая…» Для нее существует только настоящее: нет прошлого, потому что нет памяти, и нет будущего, даже того, которого ждать-то два-три мгновения. Ночь не ведает, что очень скоро ей суждено без следа испариться. Это знает – по накопленному опыту и разумом человеческим – тот, кому природа повелела знать и понимать.
«Декабрьское утро» – назвал Тютчев это стихотворение. Утро здесь дано как ожидание. Движение остановлено на пороге утра, за два-три мгновения до акта преобразования.
Расчисленная
Число в таких композициях довольно часто выносится в заглавие и после подтверждается текстом. Просто и естественно. Заслуживают ли такие композиции внимания? Если указано число, обычно небольшое, очень часто знаковое «три», то счет его подтвердит; и что тут заманчивого? Но индивидуально определяется логика, благодаря которой строгой, установленной счетом последовательности подчиняются выделенные поэтом предметы.
Для разбега обратимся к стихотворению Пушкина «Три ключа».
В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ – холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.
Уже первые слова («В степи мирской…») оповещают читателя, что стихотворение строится на образах-символах, которые сохраняют предметное значение слов, а вместе с тем акцент переносят на значение переносное. Не о водных источниках здесь идет речь, а о потоке жизни.
Стихотворение содержит неясную деталь. Начальный (ключ юности) и последний (ключ забвенья), при всем лаконизме, обрисованы внятно. А вот средний, кастальский, ключ вдохновения адресован… изгнанникам. Почему? Остаются терпкими личные ассоциации? Но личное изгнание завершилось. Стихотворение пишется в зоне первой годовщины вынесения приговора декабристам: это сибирские узники имеются в виду?
Как видим, расчисленная композиция отнюдь не проста: дело не в элементарной неуклонности счета, дело в отборе сосчитанных предметов.
Троекратный счет и в стихотворении Дмитрия Веневитинова «Три розы».
В глухую степь земной дороги,
Эмблемой райской красоты,
Три розы бросили нам боги,
Эдема лучшие цветы.
Одна под небом Кашемира
Цветет близ светлого ручья;
Она любовница зефира
И вдохновенье соловья.
Ни день, ни ночь она не вянет,
И если кто ее сорвет,
Лишь только утра луч проглянет,
Свежее роза расцветет.
Еще прелестнее другая:
Она, румяною зарей
На раннем небе расцветая,
Пленяет яркой красотой.
Свежей от этой розы веет
И веселей ее встречать:
На миг один она алеет,
Но с каждым днем цветет опять.
Еще свежей от третьей веет,
Хотя она не в небесах;
Ее для жарких уст лелеет
Любовь на девственных щеках.
Но эта роза скоро вянет:
Она пуглива и нежна,
И тщетно утра луч проглянет —
Не расцветет опять она.
И тут очень скоро выясняется, что первоначальному словарному значению, наименованию изящного цветка, соответствует лишь первая строфа (отягощенная еще экспозиционным четверостишием), две следующие описывают уже розы метафорические. Эти предстают «еще прелестнее», «еще свежей», но поэт в восторгах не теряет чувства меры, вместе с прибылями умеет видеть и убыли.
Когда поэты от предметного описания переходят к иносказанию, повышается медитативный уровень произведений, отчетливее проступает философское содержание. В послании к друзьям «Три участи» Веневитинов философский аспект делает непосредственным.
Три участи в мире завидны, друзья.
Счастливец, кто века судьбой управляет,
В душе неразгаданной думы тая.
Он сеет для жатвы, но жатв не сбирает;
Народов признанье ему не хвала,
Народов проклятья ему не упреки.
Векам завещает он замысл глубокий,
По смерти бессмертного зреют дела.
Завидней поэта удел на земли.
С младенческих лет он сдружился с природой,
И сердце камены от хлада спасли,
И ум непокорный воспитан свободой,
И луч вдохновенья зажегся в очах.
Весь мир облекает он в стройные звуки;
Стеснится ли сердце волнением муки —
Он выплачет горе в горючих стихах.
Но верьте, о други! счастливей стократ
Беспечный питомец забавы и лени.
Глубокие думы души не мутят,
Не знает он слез и огня вдохновений,
И день для него, как другой, пролетел,
И будущий снова он встретит беспечно,
И сердце увянет без муки сердечной —
О рок! что ты не дал мне этот удел?
Очерченная в стихотворении ситуация вызывает ряд вопросов, на которые в тексте не найдется ответов. Первая строка удостоверяет, что участи отобраны «завидные»; участи разные, но каждая содержит то, что может вполне удовлетворять человека, которому она досталась. Концовка уточняет, что участи людям достаются не их выбором, а волею рока. Тут – главная неясность: рок раздает участи стихийно, какая под руку попадет, – или с учетом потенциальных способностей человека? Похоже на то, что властвует стихия: поэт (кто же еще, если он изъясняется стихами) выражает желание, будь это в его воле, поменять свою участь на участь бездумного человека.
Можно усомниться в искренности такого желания. Но тогда будет оправданна гипотеза, что поэт провокационной концовкой и рассчитывает расшевелить активность читателя, учит думать над прочитанным.
А вот напутствие Валерия Брюсова «Юному поэту»:
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета.
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Юноша бледный со взором смущенным!
Если ты примешь мои три завета,
Молча паду я бойцом побежденным,
Зная, что в мире оставлю поэта.
Содержание заветов я не хочу комментировать: оно выражает позицию группы и не претендует на универсальность; опыт засвидетельствовал, что много позиций заявлялось в непримиримой схватке.
Алексей Илличевский, лицейский однокашник Пушкина, умеет («Три слепца») о драматичном сказать шутливо:
Судьбой во все страны земные
Постановлен один закон —
Вселенной правят три слепые:
Фортуна, Смерть и Купидон.
Жизнь наша – пир, с приметной лаской
Фортуна отворяет зал,
Амур распоряжает пляской,
Приходит Смерть – и кончен бал.
Заданное (избранное) число не обязательно афишируется, оно может выступить итогом рассказа.
Пушкина в его столичные послелицейские вольнодумные годы интересует ситуация, которую он сконденсирует в принцип «Ты молишься другому богу…» Особую пикантность она обретает, когда в положение меняющего веру поставлен человек, давший обет верности Богу; грех моленья «другому богу» многократно усиливается.
Такая ситуация разрабатывается в балладном (сюжетном) ключе («Русалка»).
Над озером, в глухих дубровах
Спасался некогда монах,
Всегда в занятиях суровых,
В посте, молитве и трудах.
Уже лопаткою смиренной
Себе могилу старец рыл —
И лишь о смерти вожделенной
Святых угодников молил.
Подобная ситуация возникала уже в незавершенной лицейской поэме «Монах». Но там герою старцу Панкратию искушение досталось полегче (всего лишь юбка), и козни дьявола искушаемый легко раскусил, и одержал победу над искусителем; господствует иронический тон повествования. В «Русалке» искушение серьезнее. Описанию события предшествует тревожная пейзажная зарисовка.
Однажды летом у порогу
Поникшей хижины своей
Анахорет молился богу.
Дубравы делались черней;
Туман над озером дымился,
И красный месяц в облаках
Тихонько по небу катился.
На воды стал глядеть монах.
Тревожное предчувствие не обмануло старика.
Глядит, невольно страха полный;
Не может сам себя понять…
И видит: закипели волны
И присмирели вдруг опять…
И вдруг… легка, как тень ночная,
Бела, как ранний снег холмов,
Выходит женщина нагая
И молча села у брегов.
Глядит на старого монаха
И чешет влажные власы.
Седой монах дрожит со страха
И смотрит на ее красы.
Она манит его рукою,
Кивает быстро головой…
И вдруг – падучею звездою —
Под сонной скрылася волной.
Уже первое явление русалки производит на монаха катастрофическое воздействие.
Всю ночь не спал старик угрюмый
И не молился целый день —
Перед собой с невольной думой
Всё видел чудной девы тень.
Дубравы вновь оделись тьмою:
Пошла по облакам луна,
И снова дева над водою
Сидит, прелестна и бледна.
Глядит, кивает головою
Целует издали шутя,
Играет, плещется волною,
Хохочет, плачет, как дитя,
Зовет монаха, нежно стонет…
«Монах, монах! Ко мне, ко мне!..»
И вдруг в волнах прозрачных тонет;
И всё в глубокой тишине.
После второго явления русалки монах уже ни о чем другом и думать не может.
На третий день отшельник страстный
Близ очарованных брегов
Сидел и девы ждал прекрасной,
А тень ложилась средь дубров…
Читатель ждет развязки: третий эпизод, по народной традиции, должен быть самым решительным. Но концовка оставлена непроясненной. Достоверно известно немногое:
Заря прогнала тьму ночную:
Монаха не нашли нигде…
Правда, есть уточняющее сведение:
И только бороду седую
Мальчишки видели в воде.
Но можно ли брать на веру это сообщение? Даже если принять эту версию, останется неясной причина смерти монаха: увлекла ли его в воду русалка, сам ли он покончил с собой, не дождавшись третьего явления русалки. А может, и не погиб монах, а ушел в иную жизнь – и не с русалкой вовсе, а с земной женщиной? Эпический рассказчик, наглядно, в картинах описавший происшествие двух вечеров, над третьей (оставленной на воображение читателя) картиной оставил завесу тайны. Так что счет – не догма.
Перечень
Считать можно много чего. Предметы. Только они норовят стать метафорическими. Явления. События. От расчисления можно наблюдать легкий переход к перечню. Какая тут разница? В счете жестко закреплен установленный порядок. Перечни разнообразны. Могут отбираться предметы однородные. Встречаются перечни иерархически подчиненных ценностей; выстроенность таких перечней определяется индивидуально.
В стихотворении Эдуарда Асадова «Что такое счастье?» приводится набор ответов на заданный вопрос; мнений много, и авторов надо как-то пометить; задействованы тут и числа, но только для разнообразия обозначения; иерархию ценностей эти обозначения композиционно (за исключением итоговой строфы) не подчеркивают.
Что такое счастье?
Одни говорят: – Это страсти:
Карты, вино, увлеченья —
Все острые ощущенья.
Другие верят, что счастье —
В окладе большом и власти,
В глазах секретарш плененных
И трепете подчиненных.
Третьи считают, что счастье —
Это большое участие:
Заботы, тепло, внимание
И общность переживания.
По мненью четвертых, это
С милой сидеть до рассвета,
Однажды в любви признаться
И больше не расставаться.
Еще есть такое мнение,
Что счастье – это горение:
Поиск, мечта, работа
И дерзкие крылья взлета!
А счастье, по-моему, просто
Бывает разного роста:
От кочки и до Казбека,
В зависимости от человека!
Поэт поучаствовал в калейдоскопе мнений, но в последней строфе позицию занял оригинальную: он не дополняет перечень афоризмом собственного изготовления, а выводит приведенные на одну плоскость, сравнивая их «по росту». Тем самым читателю вверяется критерий оценок. Понятно, что автор симпатизирует не кочкам и пригоркам, а горным вершинам (и привлекателен не только указанный для примера Казбек).
Исчисление в перечне отнюдь не обязательно. Вот стихотворение Пушкина «Собрание насекомых» (печаталось с эпиграфом, почерпнутом в басне Крылова: «Какие крохотны коровки! / Есть, право, менее булавочной головки»).
Мое собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну, что за пестрая семья!
За ними где ни рылся я!
Зато какая сортировка!
Вот ** – божия коровка,
Вот * * ** – злой паук,
Вот и ** – российский жук,
Вот ** – черная мурашка,
Вот ** – мелкая букашка.
Куда их много набралось!
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзенные насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах.
Сатирический пафос стихотворения очевиден. Звездочками, нетрудно догадаться, обозначены фамилии современных поэту литераторов. В рукописях Пушкина расшифровок фамилий нет; по-видимому, поэт допускал варианты адресаций.
Увы, сатирический выпад обернули против самого поэта. Были опубликованы две пародии. В одной звездочки заменили названиями произведений Пушкина, в другой – фамилиями сотрудников «Литературной газеты». Был применен высмеиваемый Пушкиным принцип критики «Сам съешь».
В «Современной песне» Денис Давыдов обширный перечень своих «насекомых» дополнил в их адрес язвительными замечаниями.
Был век бурный, дивный век,
Громкий, величавый;
Был огромный человек,
Расточитель славы.
То был век богатырей!
Но смешались шашки,
И полезли из щелей
Мошки да букашки.
Всякий маленький сынок,
Всякий обирала,
Модных бредней дурачок,
Корчит либерала.
Деспотизма сопостат,
Равенства оратор, —
Вздулся, слеп и бородат,
Гордый регистратор.
Томы Тьера и Рабо
Он на память знает
И, как ярый Мирабо,
Вольность прославляет.
А глядишь: наш Мирабо
Старого Гаврило
За измятое жабо
Хлещет в ус да в рыло.
А глядишь: наш Лафайет,
Брут или Фабриций
Мужиков под пресс кладет
Вместе с свекловицей.
Фраз журнальных лексикон,
Прапорщик в отставке,
Для него Наполеон
Вроде бородавки.
Для него славнее бой
Карбонаров бледных,
Чем когда наш шар земной
От громов победных
Колыхался и дрожал
И народ в смятенье,
Ниц упавши, ожидал
Мира разрушенье.
Что ж? – Быть может, наш герой
Утомил свой гений
И заботой боевой,
И огнем сражений?..
Нет, он в битвах не бывал —
Шаркал по гостиным
И по плацу выступал
Шагом журавлиным.
Что ж? – Быть может, он богат
Счастьем семьянина,
Заменя блистанье лат
Тогой гражданина?
Нет, нахально подбочась,
Он по дачам рыщет
И в театрах, развалясь,
Всё шипит да свищет.
Что ж? – Быть может, старины
Он бежал приманок?
Звезды, ленты и чины
Прéзрел спозаранок?
Нет, мудрец не разрывал
С честолюбьем дружбы
И теперь бы крестик взял…
Только чтоб без службы.
Вот гостиная в лучах:
Свечи да кенкеты,
На столе и на софах
Кипами газеты;
И превыспренный конгресс
Двух графинь оглохших
И двух жалких баронесс,
Чопорных и тощих;
Всё исчадие греха,
Страстное новинкой;
Заговорщица-блоха
С мухой якобинкой;
И козявка-егоза —
Девка пожилая,
И рябая стрекоза
Сплетня записная;
И в очках сухой паук —
Длинный лазарони,
И в очках плюгавый жук —
Разноситель вони;
И комар, студент хромой,
В кучерской прическе,
И сверчок, крикун ночной,
Друг Крылова Моськи;
И мурашка-филантроп,
И червяк голодный,
И Филипп Филиппыч-клоп
Муж… женоподобный, —
Все вокруг стола – и скок
В кипень совещанья
Утопист, идеолόг,
Президент собранья,
Старых барынь духовник,
Маленький аббатик,
Что в гостиных бить привык
В маленький набатик.
Все кричат ему привет
С аханьем и писком,
А он важно им в ответ:
«Dominus vobiscum!»
И раздолье языкам!
И уж тут не шутка!
И народам и царям —
Всем приходит жутко!
Всё, что есть, – всё в пыль и прах!
Всё, что процветает, —
С корнем вон! – Ареопаг
Так определяет.
И жужжит он, полн грозой,
Царства низвергая…
А России – боже мой! —
Таска… да какая!
И весь размежеван свет
Без войны и драки!
И России уже нет,
И в Москве поляки!
Но назло врагам она
Всё живет и дышит,
И могуча, и грозна,
И здоровьем пышет.
Насекомых болтовни
Внятием не тешит,
Да и место, где они,
Даже не почешет.
А когда во время сна
Моль или таракашка
Заползет ей в нос, – она
Чхнет – и вон букашка!
Четко прорисовываются два типа перечня. Один виден в приведенных примерах, он откровенно сатирический. Соответственно художественная нагрузка здесь возлагается на детали перечня.
Другой (эмоционально контрастный) тип потребен тогда, когда поэт прямым текстом высказывает важную для него мысль, убедительную саму по себе, но («сухая ложка рот дерет») все-таки считает необходимым подкрепить ее отсылкой к каким-либо примерам: так надежнее. А мысль выражает правило, в котором нет исключений! У автора широкие возможности для выбора, на то его воля. Случай универсальный.
Но зачем доказывать очевидное? Только ведь речь тут идет отнюдь не о банальностях. Вот стихотворение Решетова.
И во сне покой неведом людям:
Кто во сне рубашку мужу шьет,
Кто девчонку горько-горько любит,
Кто сплеча по наковальне бьет.
То летают люди будто птицы,
То бредут на дальние огни…
И ни разу людям не приснится,
Что ничем не заняты они…
Какое энергичное начало! Вроде бы необязательное «И…» первой строки отсекает, делает ненужным параллелизм «Наяву покой неведом людям…» То, что ясно без слов, и обходится намеком, а не словами. Человеческие занятия неисчислимо разнообразны. Здесь дана щепотка примеров по выбору и вкусу автора, с соблюдением чувства меры.
А что за мысль, вокруг которой выстраивается стихотворение? Человек не заказывает сны, смотрит, что «показывают». Во сне, коль что-нибудь снится, он чем-нибудь да занят. И что тут примечательного?
Вроде бы не очень давнее, стремительно удаляется от нас наше советское прошлое. Тогда стремились к тому, чтобы труд почитался первой обязанностью человека. А он может даже становиться потребностью! Решетов показывает, что даже бессознательное являет это как неизбежное, стало быть, оно не является утопическим или чем-то навязанным вопреки естественному устремлению натуры. Значит, всего-то нужно стремиться к тому, чтобы труд доставлял удовлетворение, на пределе – чтобы стиралась разница между трудом и хобби. Найти работу по душе в советские годы было легче, чем ныне. Вот справедливости в оплате труда как не было, так и нет, так и не предвидится.
И еще одно решетовское стихотворение просто приведу как напутствие.
Свет звезды, которой закатиться,
Ярок,
торжествующ,
небывал.
Белый лебедь, прежде чем разбиться,
Так поет, как сроду не певал.
Что короче нашей жизни дивной?
Этим чувством нам и надо жить,
Чтобы было песней лебединой
Все, что мы успеем совершить.
