Юрий Мещеряков
Панджшер навсегда (сборник)

Москаленко тем временем что-то настойчиво доказывал своим соседям по застолью, в его голосе с мягким донецким акцентом чувствовалось раздражение от пережитой беспомощности, с которой он никак не мог смириться.

– Миша, ты пойми, я в рапорте четко указал, почему не могу ехать в Афган. У меня мать старая, ребенку только год исполнился, и не нужен мне этот повышенный оклад. Охотников до приключений полно, а мне не надо приключений. Командир полка, когда я ему это сказал, ногами начал топать: приказ, приказ! Надо выполнять! Я ему про присягу, там четко сказано: «…защищать Родину», а про экспедиции в жаркие страны ни слова не написано. Короче, я пошел в полный отказ, ну и кое-что про его задницу вставил, когда он в кресле развалился. Его, конечно, взбесило, ну он и давай кропать в прокуратуру. А там уж без эмоций, прокурор – человек спокойный, выдержанный – говорит так мягко: «Ну что, батенька, дело возбуждать будем? Вот кодекс, читайте внимательно. Ага, прочитали, теперь ваше решение. Ну-с?» Вышел я из его кабинета как опутанный силками.

Москаленко замолчал. Он был единственный в этой компании, кто четко знал, чего не хочет. Он не хотел идти на эту войну, она же не оставляла ему никакого выбора…

– Серега, не стоило и пытаться. Кого надо, тех отмазали без шума и пыли. У Давыдова из третьего батальона отец – замдиректора на мебельной фабрике в Ташкенте, подогнал кому надо спальный гарнитур. Где теперь Давыдов? Правильно, в другом полку, его батальон через два дня следом за нами пойдет, но уже без него.

Миша Марков, добрейшей души человек, эти слова в его воображении должны были смирять и утешать, но все зависит от того, кто и как их услышит. Черкасов был более категоричен:

– Серега, и что теперь? Все уже состоялось. И потом, ты же здесь не один. На нас посмотри. Мы все – рабоче-крестьянские дети. Что кому на роду написано, тот того и хлебнет. Это произошло, и это надо принять, как есть. Этим надо гордиться. Мы же настоящие офицеры, а не паркетные.

Разговор мало-помалу перешел на эту стороны границы, и оказалось, что, по существу, никто из лейтенантов ничего не знал о происходящем. Отрывки, эпизоды, фрагменты – вот, собственно, и все. Глухое молчание окружало эту войну. В прессе изредка встречались сухие сообщения об успешных операциях, проведенных афганской армией при поддержке наших войск. Из армейских кругов вообще никакой информации не поступало. Оставался единственный достоверный источник – рассказы тех, кто оттуда вернулся. Но эти люди ничего не хотели рассказывать даже своим близким, даже друзьям – да, был, да, видел – и все. Только второй стакан развязывал им язык, когда не совсем четкая речь, наполненная горечью и болью, начинала течь прямо из сердца. Понять в их словах что-то определенное не было никакой возможности, кроме одного – где-то там, за речкой, есть эпицентр многовекового зла, ломающий и калечащий человеческие жизни и судьбы. Наверное, они и сами не знали, что с ними произошло.

Два приятеля, один умеренный скептик, другой – такой же умеренный оптимист, Костя Хоффман и Ренат Козловский, прослужившие в армии офицерами больше других, то есть по полтора года, наслушались пересказов чужих историй и решили сменить тягостную тему на более приятную. Ренат со своей неизменно обворожительной восточной улыбкой неожиданно произнес:

– Мужики, а какие пирожки испекла моя Гала, ну хоть бы кто заметил. Потрескали все, а где благодарность? Э-э, лучше подумайте, когда в следующий раз вы будете кушать домашние пирожки. Разумеется, у меня есть тост, давайте выпьем за наших любимых женщин.

– И за не наших, и за нелюбимых тоже, пусть будут, – уточнил Костя. Затем, оттопырив мизинец, аккуратно выдохнул и, хрустнув огурцом, рассудительно продолжил: – Вот так-то, господа военные, попрощаемся с дамами на неопределенное время. Нашего брата здесь, надо полагать, как песка в пустыне, а как дела обстоят со слабым полом? Вопрос. Так что еще посмотрим, каков здесь этот самый ограниченный контингент.

– Конечно, посмотрим, – продолжал Козловский. – Только не надо столько обид и страданий по поводу нашей командировки, э-э, я бы назвал эти эмоции преждевременными. Сидели бы сейчас по своим казармам среди запаха гуталина и портянок, ждали бы, когда закончится очередное архиважное совещание у командира полка. Товарищи офицеры, мы вырвались из болота! Уже в этом есть неоспоримый плюс, цените то, что есть, а моя Гала еще пирожков напечет, когда мы вернемся.

– Насчет того, что мы вырвались из болота, я согласен на сто процентов, – вставил Ремизов.

Он не врал. Слишком долго берегли его и спасали любовь, семья, маленькая комната в коммунальной квартире, ставшая домом, в который он возвращался после службы. Но, кажется, у всего есть предел. Когда на прошлой неделе перед строем батальона командир полка, брызнув слюной и воинственно вскинув руку, в очередной раз воззвал к их интернациональным чувствам… Ремизов понял, как страшно устал, что служить здесь больше не может.

– И почему все должно быть плохо? Откуда такой пессимизм? Поживем – увидим.

– Это же классное путешествие – пошататься по другим странам, на мир посмотреть. Бесплатно! – восторженно заявил уже Черкасов. – Ренат, наливай, в этом месте надо поставить акцент.

– Путешествие бесплатное, а вот деньжат, кстати, подзаработать можно.

– Узнаю Козловского, – хмыкнул Хоффман, – с дохлого барана хоть шерсти клок.

В мужской компании, а тем более в армейской, разговор редко поднимается до кругов высоких материй. Так что в итоге обошлись без смысла жизни и подобных эфирных понятий, остался без особого внимания и легкомысленный женский вопрос, поскольку первым делом самолеты… О том и толковали, но в конце разговора сошлись на том, что нечего размазывать сопли, офицер – это высокое звание, заодно вспомнили и старую русскую поговорку «Бог не выдаст – свинья не съест». За весь ужин не проронил ни слова, отмолчался, только Антон Фоменко, по-свойски Фома. Он больше других переживал разлуку с домом, с молодой женой, а эта сторона жизни казалась ему непомерной тяжестью, во всяком случае, никто так и не увидел улыбки на его лице.

* * *

Любовь – страшная сила. Ремизов читал об этом, смеялся, не мог представить, что беззащитное, воздушное чувство способно быть и молнией, и вулканом. Испытать же этот разрушительный вулкан самому или, что еще хуже, испытать на себе ему не пришлось – сама его жизнь была только в начале.

– И тебя достанет. Все случится, как раз, когда не ждешь. Так что, будь готов к любым испытаниям. Будь всегда готов, – наставлял старый взводный Хоффман.

– Какой смешной этот твой приятель, – говорила на это жена Ремизова Ирина, – как будто он ну все-все на свете знает.

– Все – не все, а вот его жена взяла да и уехала от него. Так и сказала: «Умный ты очень. Трудно с тобой».

– Еще вернется. Таких, как он, не бросают.

– Это каких – таких? Что ты имеешь в виду? – Ремизов поднял вверх брови. – Ты Костю знаешь?

– Мы же в одном дворе живем. Он умный, а значит, рассудительный, обстоятельный. Значит, не совершает необдуманных поступков. – Она внимательно и даже критически посмотрела на своего мужа. – Не волнуйся, ты тоже умный.

– Ну спасибо. Получается, если следовать Грибоедову, что и меня тоже ждет фиаско, то есть горе после ума.

– Вот болтун. Любишь ты все обобщать.

– Я? Обобщать? Помнишь свои первые слова, когда ты прилетела в Термез?

– Разве можно все помнить? – Эти-то слова, сказанные у трапа самолета, она как раз помнила, потому что почти сразу пожалела, что вообще их произнесла.

– Да-а? – Ироничная улыбка блуждала по его губам. – Я напомню. Разве не ты сказала: я тебя почти забыла?. Да я в шоке был от этих слов. И это жена офицера, месяц в разлуке, и все – забыла. Если бы я обобщал, у тебя не было бы шансов.

– Ты все придумал. Не могла я так сказать. Сочиняешь тут всякие сказки.

Хотелось праздника. а с новым годом ничего не выходило. И ремизову, и Маркову, и рыбакину, и Фоменко, поскольку они были молодыми не только в прямом, но и в переносном смысле, в самую главную ночь в году предстояло дежурить. Одни до полуночи, другие – после. надо учесть, что от казармы батальона до гарнизонного городка идти сорок минут быстрым шагом, а это значит, что при любом раскладе никто из них не мог оказаться за праздничным столом в ноль часов, ноль минут нового года. Им, военным, конечно, не привыкать, но как быть с девчонками? Они, совсем юные, беспомощные, как комнатные цветы, выросшие и воспитанные среди своих обустроенных городов, только-только начали понимать, из чего складывается настоящая жизнь, и практически ничего не знали о службе своих мужей. а жизнь – это все-таки борьба, и если не за выживание, то уж за место под солнцем точно. Они оставались без праздника.

– артем, я придумал, – Марков забыл произнести заветное «Эврика!», а в остальном он был очень убедителен и даже восторжен, – давай соберемся в субботу перед новым годом у меня. ну и отметим! Какая разница, какого числа?

– Поддерживаю! важен не сам праздник, а праздник в душе.

– Я рыбакиных приглашу. Фому – нет. Они с валей скучные какие-то. друг на друга смотрят, насмотреться не могут. Им с нами будет неинтересно.

– У них l΄amoure.

– Понимаю, что я, совсем дремучий, что ли? но только это – эгоизм в чистом виде. Они живут друг для друга, окружающие для них – пустое место.

– а для того чтобы поддержать компанию, нужен особый талант.

– вот как у нас с тобой, – и они дружно рассмеялись.

Чета рыбакиных на вечеринку не пришла. Толик заменил в карауле заболевшего Москаленко, а его фронтовая подруга, оставшись одна, нашла повод отказаться. Может, и правда у нее голова заболела?

– Ну что вы придираетесь к человеку? Мигрень у нее. – Ирина пыталась сгладить возникшую неловкость.

– Ага, в двадцать лет уже мигрень. – Лена Маркова, как хозяйка, обиделась для приличия, но и без этого она не собиралась так легко соглашаться с внезапными болячками своей товарки.

– Это в любом возрасте может случиться.

– Когда в такую классную компанию приглашают, не может, – поддержал Марков жену, – если только она не крутит шашни с армянами. Видели ее пару раз у часовщиков.

– Миша, так нельзя, это же сплетни. И потом, она – сама часовщик, профессиональный интерес. Она, наверное, на работу хочет устроиться.

– Конечно, профессиональный! – съязвил Марков на последнем слове.

– А по-моему, у Рыбакиных все в порядке. Они хорошо выглядят вместе, всегда улыбаются. Особенно Толик.

– Да, «полковник» – мастак производить хорошее впечатление.

– Может быть, у них любовь такая. Пламенная. Им постоянный стресс нужен.

– Ну вы, Ремизовы, даете!

Всем стало легко и весело. Выпили по одной, по другой рюмашке, что бог послал. Офицерам бог обычно посылает водку, женская часть потребовала себе токайского. Потом вчетвером водили хоровод вокруг праздничного стола, на котором стояла и маленькая елка. Ирина по причине стройной фигуры стала Снегурочкой, Марковы от себя выставили Деда Мороза. Мир в этой комнате был неестественно нормальным, душевным, в нем не осталось нерешенных проблем, а все страхи отодвинулись в далекое, в неопределенное завтра.

У Марковых в семье все выглядело основательным, надежным, они удивительно соответствовали, подходили друг другу, дополняли себя и духовно, и в каком-то смысле материально, в общем, они были именно единым целым.

– Мать, подавай десерт! – Марков под хмельком по-хозяйски вальяжно отдавал распоряжения, предвкушая, как он будет потчевать гостей тортом «Наполеон», по части которого его вторая половина являлась крупным специалистом, как он считал.

– Да, Мишенька, уже бегу, командир мой ненаглядный, зайчик мой солнечный! – Так называемая «мать» и не думала двигаться с места, заглядывала мужу за сползшие на нос очки. – Два моих солнечных зайчика, – и она звонко рассмеялась.

– Мать, ты того, ты что, надо мной смеешься, что ли?

– Это потому что я тебя очень сильно люблю.

Марков слегка оторопел от неожиданного признания, стал маслянистым и пластилиновым, а если на боксерском сленге, то поплыл.

– Ну, Марковы, вы тоже даете, вот это чувства!

– А вы думали! Аленушка, котеночек мой, станцуй им танго. Ты же настоящая Айседора Дункан.

– Миш, танго вдвоем танцуют.

– И Есенин, кроме русского вприсядку, ничего не умел. И очки не носил, – ернически добавил Ремизов.

– Зато какая любовь у них была!

– И чем все это закончилось?

– Чем-чем, вот Есенин следом за своей любовью в Америку и уехал. Тогда с выездом проблем не существовало. Не боялись, что сбежит, а сейчас боятся. Вдруг кто правду рассказывать станет про то, как мы живем?

– А что, разве мы плохо живем? Вот мы с Ириной – очень хорошо.

– И мы хорошо. Лучше всех! – Мишка обхватил свою пухленькую жену и с наслаждением, сочно начал ее целовать. У них это получалось очень вкусно. Ремизовым тоже захотелось, пример оказался заразительным.

– Марковы, а не найдется ли свободной комнаты в вашем бунгало?

– В нашем бунгало, то есть шалаше, место для влюбленных есть всегда. Можете располагаться на соседнем диване.

– А что вы будете делать? – Лена загадочно и томно улыбнулась, как бы размышляя, стоит ли предоставлять этой парочке диван.

– Как что? Заниматься любовью.

– Правда? Как интересно!

– Артем, ну ты что говоришь такое? – Его половина, удивленная таким нахальством, густо покраснела. – Бесстыдник. Уйди, противный.

– О-о. Это самые замечательные слова о любви.

– Миша, у Ремизовых томление страсти.

– Марковы, вы все перепутали. Любовь и страсть – разные вещи. Так вот, любовь – это обожание, когда таешь как свеча, а страсть – это взрыв эмоций.

– Интересно, кто и кому тут завидует…

В ночном Термезе прохожие попадались редко, даже в центре. Уже закрылись оба ресторана, их последние самые горячие посетители разобрали немногочисленные такси и разъехались по домам. В основном это были офицеры гвардейской мотострелковой дивизии и рыночные торговцы, чьи горы и залежи дынь, персиков, гранатов все никак не могли закончиться даже в конце декабря. Кому машин не досталось, шли пешком по пустынным улицам, пели русские песни, а и без того редкие городские автобусы после одиннадцати ночи отсыпались в своих гаражах. Тихий, умиротворенный город блаженствовал в ожидании воскресных сновидений.

Марковы провожали своих гостей. Девчонки ушли вперед, о чем-то болтали без умолку, хихикали. Их мужья, шедшие сзади, никуда не торопились, курили.

– Ну что, Миш, Афган скоро. Слышал?

– Слышал. Только что-то меня не возбуждает это путешествие, – он задумчиво затянулся, – да и о переброске полка за речку четыре года говорят. Как началась эта возня, с тех пор и говорят.

– В Ташкент приказ пришел о подготовке, и не всего полка, а только нас, пехоты. Танкистов и спецподразделения оставят здесь. Приказ – это серьезнее, чем разговоры.

– Ирке сказал?

– Нет. А ты?

– И я не сказал. Зачем заранее. Да и вдруг обойдется? Мало ли что.

– Может, и обойдется. Только меня тут все достало. До тошноты. – Ремизов бросил сигарету и характерным движением провел рукой по горлу. – Вот где у меня этот образцовый полк с его образцовым командиром.

– Думаешь, там будет лучше? Ты оптимист.

– Двадцать один год как оптимист. Кстати, что ты там про жену Рыбакина говорил?

– Да к армянам она что-то приклеилась. Видели ее у этих часовщиков в павильончике, слишком веселая была, как будто ее за задницу щипали. Вот и весь ее профессиональный интерес.

– Толик знает?

– Что-то знает, что-то нет. Сам разберется, у него для этого голова есть. – Марков отмахнулся, закрывая тему. – Смотри, какой шикарный палисадник.

– Тоже мне, нашел палисадник у здания обкома партии.

– Ну и что. Какие розы!

За низкой декоративной оградой среди ухоженных шаров туи и можжевельника торжественно возвышались розовые кусты. Они действительно были потрясающе прекрасны. Огромные роскошные бутоны бордовых, красных, чайных роз под ночными звездами и робкими неоновыми фонарями откровенно дразнили удивленных лейтенантов, бывших еще и рыцарями своих дам.

– И они просто так растут? Как анютины глазки? Чудеса. – Ремизов восхищался. – На дворе декабрь, а они просто растут. Может, они никому не нужны?

– И я об этом подумал. Нам же много не надо, правда?

– Конечно, не надо. Значит, решено. Сначала разведка, потом – акция. – Они осмотрелись, нашли пути отхода среди поросли дикого кустарника, за которым начинались неосвещенные переулки. Вокруг сонное царство, нигде ни души, можно было приступать к делу.

– Давай по одному. Ты начинай, а я на стреме.

– Они колючие, кусаются, как собаки, – уже из палисадника, срезая ножом стебли, зашипел Ремизов, – им никакая охрана не нужна.

Девчонки даже не заметили, что их сопровождающие отсутствовали несколько минут. А когда запыхавшиеся кавалеры вручали им букеты роз небывалой красоты, они были по-настоящему изумлены.

– Господи, как красиво!

– Не может быть, это невозможно!

– Розы? Двадцать седьмого декабря? Это же чудо!

На щеках Ирины тоже цвели розы и от токайского, и от холодной декабрьской ночи, и от того, что только ее муж мог придумать такой невероятный подарок. Мишке Маркову куда до него, что бы там ни думала ее подружка, он, Артем – единственный.

– А где благодарность?

– Да, да, за все колючее и красивое надо платить.

* * *

– …По машинам! – Отдав боевой приказ на марш, подполковник Усачев окинул хмурым взглядом колонну и, ссутулившись, молча направился к своей командирской машине. Прямые брови, римский профиль, твердый взгляд заранее давали ему преимущество в любом споре, а широкие, развернутые плечи уверенно хранили крепость, хотя и им не под силу держать удары, когда их наносит сама судьба. Усачеву определенно не нравилось все это. И сама так называемая командировка, и эта богом забытая страна, и батальон, который ему вручили две недели назад и в котором он еще не разобрался.

Надо же, подставили. У кого-то состояние здоровья, у кого-то дядя в Москве. А то, что ему самому скоро сорок стукнет, никого не волновало. То Забайкалье, то Туркестан… Дети школу заканчивают, старшего летом куда-то устраивать надо. Жена опять без работы, опять смотрит на него, как на виновника всех своих бед. А разве не так? Столько проблем! И кто их решит, пока он в этой яме. Этим-то молодым что, вот они, побежали к ротам и взводам, попрыгунчики, им война что экзотика, прогулка за впечатлениями. За спиной никаких якорей, мир что книга открытий, и никто не ждет от него подлости. А надо бы.

Он поймал себя на мысли, что намеренно или нет, но отодвинул на второй план свое военное предназначение, то, к чему так долго готовила его служба. Нет, он не работяга или инженер с завода, не бухгалтер, не директор заштатной конторы – он командир, и его батальон – тактическая единица, изначально созданная для ведения войны. И если он, комбат Усачев, позволяет себе слабость, то кто же тогда подумает о стране? Страна – это ведь тоже люди, много людей, народ, а он сам из тех, кто поручился за безопасность своей страны, народа, и как в древние времена возглавляет сегодня дружину князя, защищая от набегов кочевников русскую землю. Кочевников и на наш век хватит. Да и концепция за последнюю тысячу лет не слишком изменилась, Усачев усмехнулся: бить врага на его территории не ново. У Вещего Олега, у Святослава это неплохо получалось. Сталин нарушил традицию, шума много, а суть – пиррова победа. Теперь получится? Это – большой вопрос. Афганцы нам не враги, а угроза на наших южных границах нарастает, она реальная. Так к чему лишние переживания? Он – комбат, и его выбор сделан давным-давно, в такие же лейтенантские времена. Эх, знал бы прикуп, жил бы в Сочи.

Усачев снова посмотрел на своих командиров рот и взводов, седлавших боевые машины. «И что мне с ними делать?» Вопрос был риторическим, так случается, когда ответ заранее известен, но именно это и страшит. «Воевать – вот что, а то распустил упряжь… И жаловаться некому, никто не посочувствует, – он поругивал себя иногда, и от этого становилось легче, во всяком случае, становилась понятнее собственная слабость. – У каждого своя судьба. И ничего не изменишь. В этом и дело».

Взревели двигатели, машины поочередно приседали на корму, выбрасывали из-под гусениц щебень и с легкостью выкатывались на серое полотно асфальта. Сладкий запах дороги ударил Ремизову в нос, нравился ему этот армейский парфюм. Еще один день марша. Теперь пойдет населенная зона, надо быть внимательней, могут быть и диверсии, и засады, и мины на обочинах. Приятная, щекочущая нервы тревога волнами перекатывалась под кожей, возбуждала.

Колонна, набрав установленную скорость и ощетинившись в обе стороны стволами 30-миллиметровых орудий, рвалась сквозь южные широты. Если бы не старые ГАЗ-66, снятые с хранения, шли бы еще быстрее, но они не только не тянули на подъемах, так еще и ломались. Шуршание в наушниках стало привычной музыкой, а внутри тела поселилась устойчивая вибрация.

Сквозь монотонные дорожные шумы взводный услышал сзади частую орудийную стрельбу, быстро оглянулся. А-а, этот чертов татарин, командир шестой роты, решил попробовать свою пушку и, нимало не сомневаясь, дал несколько коротких очередей по ветхой постройке, стоявшей на небольшом расстоянии от дороги. Домишко окутался пылью и присел на один бок, следом рассыпалась и крыша. «Ну Равиль дает, ему кажется, что в этой стране можно все. Услышал бы комбат, он бы ему самому дал. А вдруг там люди? У каждого осколочного снаряда девятиметровый радиус поражения, а убойные осколки летят еще дальше. Все ли там в порядке с головой?»

– Это у тебя не все в порядке, – бросил ему на привале Гайнутдинов, – с печки, что ли, упал? Здесь война, а не детская песочница. Случись что, так и стрелять никто не умеет. Мы когда получили машины – неделю назад? И что, ты многому научился за неделю? Раньше-то «двойки» видел? Ну и не задавай дурацких вопросов.

– Но, Равиль… – Ремизов опешил, он и не думал, что на его вопрос есть такой обстоятельный ответ.

– Ты про людей, что ли?

Конечно, тот понял, о чем идет речь, но его распирало нахлынувшее ощущение силы, и он не мог ему противиться.

– Могут быть и издержки, я и говорю, что война. Лучше их, чем нас. – Он победно улыбался, и все в его объяснении казалось простым, вот только люди с их обыденной жизнью почему-то не укладывались в этот практичный расчет. Видя, что мальчишка-лейтенант так и не понял его аксиомы, Гайнутдинов продолжил уже более доверительно: – Вообще-то, я увидел зрачок прицела не то снайпера, не то гранатометчика и действовал по обстановке.

– Врешь.

– Может, и вру, что ж с того? А может, и не вру.

– Дешево ты людей оцениваешь, а если и тебя так же оценят?

– А меня так и оценивают. С той стороны прицела. Ты понял, гуманист?

Еще одна заноза засела в самом сердце, а может, и не заноза вовсе. Привыкший к твердым правилам и распорядку жизни, Ремизов не мог понять, что кто-то другой, такой же как он, мог по своему разумению все изменить в этой жизни, не оглядываясь на вчерашний день с его суровыми запретами. Как будто того дня не существовало вовсе.

По новым правилам выходило, что жизнь с этой стороны границы ничего не стоит. Как оказалось, противопоставить татарину нечего, и дело не в заурядной стычке. Здесь все было не так, начиная с того пещерного старика у дороги, с убогих глинобитных домов Ташкургана, с босоногих детей, любопытными взглядами провожавших колонну. Ремизов вздрогнул, дети – а их много сбегается к дороге – смотрели на солдат исподлобья, с тревогой, и уж точно никто не размахивал руками, посылая привет. Это другой мир, свое место в нем надо завоевывать, чтобы суметь защитить себя, отстоять, когда придет срок.

И он менялся… Армия методично выбивала из него мягкотелость, как бы подготавливая к следующему акту судьбы. Выработанная им за полгода жесткость еще не стала жестокостью, а волевые решения – средством унижения слабых, но в его поступках все чаще чувствовалась резкость, а иногда и агрессия. Был ли он готов во всех смыслах пройти по трупам и для самоутверждения, и для того, чтобы просто выжить? Ремизов этого не знал, но зато мог точно сказать, что он по-настоящему ненавидел. Ничего нового – несправедливость, только и всего. При таком раскладе этому лейтенанту, юнцу, следовало объяснить, что такое справедливость в новых условиях, дальше он все сделает сам. А ненависть не даст ему остановиться, пока в его теле теплится жизнь.

Гайнутдинов хищно улыбнулся и, уже уходя, процедил сквозь зубы:

– Лучше позаботься о своей шкуре, а там посмотрим, кто и сколько стоит – Он был старше на несколько лет и на многие вещи смотрел иначе.

К ночи вошли в Пули-Хумри. Шел дождь, потом он превратился в ливень. Машины тремя колоннами подходили на стационарную заправку. Механики под потоками воды выскакивали из люков, месили глинистую жижу, вставляли толстые шланги в горловины баков… Сыро, холодно. После дневной жары остро чувствовалось приближение гор, это они останавливали теплые потоки воздуха, охлаждали их и заставляли проливаться затяжными дождями. Март – он и есть март, а в России сугробы только оседают после долгой зимы.

Ремизов с наводчиком-оператором Маратом Турановым ужинал в башне машины консервами из сухого пайка. Зануда-желудок наконец-таки успокоился, ему в топку сегодня годилось все: и холодное мясо с жиром, которое иногда бывает самым вкусным мясом на свете, и сухари из ржаного хлеба, и сахар вприкуску с холодной водой из фляги. Это дорога – весь день в люке под солнцем, под встречным ветром, а теперь и под дождем, поэтому с небольшими перерывами и есть хотелось почти весь день. Туранов стеснялся командира, в нем чувствовалось привитое с детства уважение к старшим, природная сдержанность, а они вот уже двое суток трутся плечо о плечо в башне БМП. Хороший наводчик, он за неделю разобрался в устройстве орудия, в электрооборудовании, а на единственных стрельбах поразил все мишени, отчего командир взвода испытал и удовлетворение, и некоторую уверенность в их общей безопасности.

– Туранов, ты что мясо не ешь? Хватит скромничать. Мы не дома – на чужбине, а впереди долгий путь.

– Товарищ лейтенант…

– И не оправдывайся. Холодное, правда, но не нам выбирать…

– Мы в следующий раз банки на костре разогреем.

– Разогреем, да… Кончился бы этот нудный дождь. Льет, как осенью.

Дождь продолжал все так же монотонно стучать по башне, по триплексам, сырость просачивалась сквозь уплотнители башенных люков, пропитала воздух, набухала крупными каплями на внутренней обшивке машины. Постепенно стала влажной и холодной одежда. А в триплексах все тот же туман, обволакивающий мокрую колонну, разбухшую землю под гусеницами и синие струи дождя.

– Ты вот скажи, что в Коране про свинину написано и как узбеки к этому относятся? Я, например, нелепых запретов не понимаю. Мясо как мясо, обычная еда, а если для кого-то жирная, так это совсем другое дело. Мы, русские, северный народ, у нас таких ограничений нет. Иначе в старину среди снегов и морозов не выжили бы. Самой большой ценностью всегда были хлеб и соль.

– В Коране много чего запрещено, кто-то соблюдает все, как написано, кто-то нет. Вино вот тоже пить нельзя. Но в жизни многое изменилось, и Аллаха не все почитают, и обряды не соблюдают.

– Хм, и в России Бога ни во что не ставят.

– А свинья считается грязным животным, поэтому ее мясо есть нельзя. Правда, на войне или в пути этот запрет с аскера, воина и со странника снимается. Товарищ лейтенант, а мы ведь на войну едем?

– Да, Марат, на войну. На твою долю полгода достанется, осенью – домой, а вот молодым – на полную катушку. И мне с ними за компанию – долгая канитель.

Назавтра предстоял перевал Саланг. Про него говорили много, самый высокий тоннель в мире – три тысячи пятьсот метров над уровнем моря, – несколько километров длиной, несколько галерей. Наверное, он хорошо охраняется, если «духи» до него до сих пор не добрались. Подходили к нему настороженно. Дорога, завязанная в крутой серпантин, на подъеме, на всем протяжении скалилась обрывами и пропастями, заглядывали в них с восхищением и ужасом. Усачев опасался за своих механиков: никто из них не был знаком с серпантином, а их удовлетворительные оценки за вождение на полигоне не давали ему никакой уверенности. Первый раз, как экзамен. Тем не менее никто из них особенно не дрейфил. Отдавая перед выходом боевой приказ, комбат каждому механику-водителю не в глаза, а в душу заглянул: «Дисциплина на марше! Дистанция! Скорость! На обочину не съезжать – в грунте могут быть мины!» Высокого роста, он смотрел на механиков сверху, из-под сдвинутых у переносицы бровей, яростно сверкая зрачками, и его слова доходили, куда нужно, аж до самых печенок. Что тут скажешь, комбат внушать истину умел.

Не любил он дороги. Словно терял одну точку отсчета жизни и не приобретал другой, зависал в пространстве, во времени, в паутине нервных клеток. Дорога для него всегда была неопределенностью. Раньше монотонный стук вагонных колес вызывал у него приступы какой-то неисследованной аллергии, теперь же его раздражала эта незнакомая трасса, на которой то и дело встречались разбитые и сожженные машины. Он не чувствовал точную степень риска, не был уверен в возможностях своих офицеров и с тревогой ожидал каждого крутого поворота, каждой нависающей скалы. Представитель штаба округа ему доходчиво объяснил, что их будут вести от поста к посту, там люди грамотные, обкатанные, что разведывательные сведения показывают благоприятную обстановку. Конечно, с такой броневой мощью мало кто захочет связываться, но… Надо добраться до новой точки отсчета, и все встанет на свои места.

На комендантском посту у Саланга их остановили. Старший лейтенант в белом шлеме с буквой «К» подошел к комбату, представился.

– Товарищ подполковник, нас ориентировали на ваше прохождение, надо будет подождать. Очистим для батальона тоннель, тогда и пойдете. Должен напомнить меры безопасности. Строго выдерживать дистанцию. Случится затор, сразу глушить двигатели, вентиляция слабая, люди могут угореть. При выходе из тоннеля не останавливаться, пока не выйдет вся колонна. Трасса с той стороны будет чистой, получу сигнал, дам вам отмашку, тогда – вперед.

– Хорошо у вас дело поставлено.

– Таков порядок, – офицер улыбнулся после неожиданной похвалы, – а как иначе?

– Много техники в день проходит?

– Хватает, мы их колоннами считаем, но, в общем, тысячи машин. Наши армейские колонны организованные, само собой порядок есть, а вот с афганцами беда. Машины у них старые, обогняют друг друга, а начнут выяснять отношения – базар настоящий.